Мы ценим и любим не праздность а: В каком предложении НЕ со словом пишется раздельно?. Русский язык 15701

Рассел пишет:

Большой вред в современном мире наносится верой в добродетель труда и в то, что путь к счастью и процветанию лежит через организованное сокращение труда.

Со свойственной ему мудростью, подчеркнутой остроумием, он исследует, что на самом деле означает работа:

Работа бывает двух видов: во-первых, изменение положения материи на поверхности земли или вблизи нее относительно другой такой же материи; во-вторых, говоря другим людям сделать это. Первый вид неприятен и плохо оплачивается; второй приятный и высокооплачиваемый. Второй вид способен к неопределенной продолжительности: есть не только те, кто отдает приказы, но и те, кто дает советы относительно того, какие приказы следует отдавать. Обычно два противоположных вида совета даются одновременно двумя организованными группами людей; это называется политика. Для такого рода работы требуется не знание предметов, по которым даются советы, а знание искусства убедительной речи и письма, т. е. рекламы.

Рассел указывает на землевладельцев как на исторический пример класса, праздность которого стала возможной только благодаря труду других. На протяжении большей части истории нашего вида, вплоть до промышленной революции, среднестатистический человек проводил почти каждый час бодрствования, усердно работая, чтобы заработать на предметы первой необходимости для выживания. Он отмечает, что любые незначительные излишки быстро присваивались власть имущими — воинами, монархами, священниками. После промышленной революции другие системы власти — от крупного бизнеса до диктатур — просто вытеснили воинов, монархов и священников. Рассел размышляет о том, как эксплуататорское наследие доиндустриального общества развратило современную социальную ткань и исказило нашу систему ценностей:

Система, просуществовавшая так долго и закончившаяся так недавно, естественно, оставила глубокий след в мыслях и мнениях людей. Многое из того, что мы считаем само собой разумеющимся в отношении желанности работы, происходит из этой системы и, будучи доиндустриальной, не приспособлено к современному миру. Современная техника сделала досуг в определенных пределах не прерогативой небольших привилегированных классов, а правом, равномерно распределенным по всему обществу. Мораль труда — это мораль рабов, а современному миру рабство не нужно.

Спустя почти столетие после того, как Кьеркегор превозносил экзистенциальное благо праздности, Рассел размышляет о том, как это манипулируемое мышление загипнотизировало нас, заставляя нас поклоняться работе как добродетели и презирать досуг как лень, как слабость, как безрассудство, вместо того, чтобы признать его в качестве исходного материала. социальной справедливости и средоточие нашей власти:

Концепция долга, говоря исторически, была средством, используемым обладателями власти, чтобы побудить других жить в интересах своих хозяев, а не в своих собственных. Конечно, обладатели власти скрывают этот факт от самих себя, умудряясь верить, что их интересы тождественны более широким интересам человечества. Иногда это правда; Афинские рабовладельцы, например, использовали часть своего досуга, внося постоянный вклад в развитие цивилизации, что было бы невозможно при справедливой экономической системе. Досуг необходим для цивилизации, и в прежние времена досуг для немногих был возможен только благодаря труду многих. Но их труды были ценны не потому, что работа хороша, а потому, что хорош досуг. А с помощью современной техники можно было бы справедливо распределять досуг без ущерба для цивилизации.

Рассел отмечает, что Первая мировая война, которую мир, умышленно слепой к тому факту, что насилие порождает еще большее насилие, и не подозревающий, что эта мировая война проложит путь для следующей, окрестила «войной за прекращение всех войн», способствовала нашему цивилизационному слиянию долга. с работой и с добродетелью, убаюкивая нас в современном трансе занятости. Более чем за полвека до того, как Энни Диллард заметила, что «то, как мы проводим наши дни, это, конечно же, то, как мы проводим свою жизнь», Рассел прослеживает бухгалтерскую книгу наших экзистенциальных расходов до ложного обещания свободы войны:

Война убедительно показала, что при научной организации производства можно обеспечить достаточный комфорт современного населения на небольшой части работоспособности современного мира. Если бы в конце войны была сохранена научная организация, созданная для высвобождения людей для боевых и боеприпасных работ, а рабочий день сократился до четырех, то все было бы хорошо. Вместо этого был восстановлен старый хаос, тех, чья работа была востребована, заставили работать сверхурочно, а остальных оставили голодать как безработных. Почему? Потому что труд есть обязанность, и человек должен получать заработную плату не пропорционально тому, что он произвел, а пропорционально его добродетели, примером которой является его трудолюбие.

Указывая на то, что эта эквивалентность проистекает из той же морали — или, скорее, безнравственности — которая породила рабовладельческое государство, он разоблачает порожденную им основную культурную ложь, которая выступает монументальным препятствием на пути к равенству и социальной справедливости в современном обществе. :

Мысль о том, что у бедных должен быть досуг, всегда шокировала богатых.

Родившийся в эпоху, когда городские рабочие только что получили право голоса в Великобритании, Рассел обращается к собственному детству как к яркой иллюстрации этого убеждения и его далеко идущих щупалец социально-экономического угнетения:

Помню, как одна старая герцогиня сказала: «Что бедным нужно от праздников? Они должны работать. В наши дни люди менее откровенны, но это чувство сохраняется и является источником большей части наших экономических затруднений.

Это мнение, снова и снова напоминает нам Рассел, неисторично. Достижения в науке, технологии и самой механике общества избавили среднего человека от необходимости терпеть пятнадцатичасовой рабочий день, чтобы получить основные средства к существованию, как это приходилось делать взрослым, а часто и детям в начале девятнадцатого века. Но в то время как распределение нашего времени по отношению к потребностям сильно изменилось, наше отношение к тому, как это время расходуется, почти не изменилось. Он пишет:

Каждый человек по необходимости потребляет в течение своей жизни определенное количество продуктов человеческого труда.

[…]

Следует признать, что разумное использование досуга является продуктом цивилизации и образования. Человеку, который всю свою жизнь много работал, будет скучно, если он вдруг станет бездельником. Но без значительного количества досуга человек отрезан от многих лучших вещей. Больше нет причин, по которым основная часть населения должна страдать от таких лишений; только глупый аскетизм, обычно замещающий, заставляет нас продолжать настаивать на работе в чрезмерных количествах теперь, когда в ней больше нет необходимости.

Но восстановление достоинства досуга — или того, что Рассел называет праздностью — является необходимым условием для перекалибровки нашей удовлетворенности жизнью, чтобы более адекватно отражать современные реалии работы и нужно, этого недостаточно. Наши и без того испорченные отношения с работой усугубляет путаница потребностей и желаний, лежащая в основе капиталистического материализма. Рассел расскажет об этом почти два десятилетия спустя в своей речи при вручении Нобелевской премии, назвав стяжательство первым из четырех желаний, определяющих поведение человека. Он рассматривает радикальный сдвиг, который произошёл бы, если бы мы перестали рассматривать добродетель труда как самоцель и начали рассматривать его как средство к состоянию бытия, в котором труд больше не нужен, восстанавливая досуг и комфорт, — что есть удовлетворенное чувство достаточности — как надлежащая экзистенциальная цель:

Что произойдет, когда будет достигнут момент, когда все смогут чувствовать себя комфортно, не работая сверхурочно?

На Западе есть разные способы решения этой проблемы. У нас нет попытки добиться экономической справедливости, так что большая часть всего продукта достается небольшому меньшинству населения, многие из которых вообще не работают. Из-за отсутствия какого-либо централизованного контроля над производством мы производим множество нежелательных вещей. Мы держим большой процент рабочего населения без дела, потому что мы можем обойтись без их труда, заставив других работать сверхурочно. Когда все эти методы оказываются неадекватными, начинается война; мы заставляем некоторых людей изготавливать бризантные взрывчатые вещества, а других — взрывать их, как если бы мы были детьми, которые только что открыли для себя фейерверки. Путем сочетания всех этих приемов нам удается, хотя и с трудом, поддерживать представление о том, что большой объем тяжелой ручной работы должен быть уделом среднего человека.

Наше общество, утверждает Рассел, руководствуется «постоянно новыми схемами, согласно которым текущий досуг должен быть принесён в жертву будущей продуктивности». Он оспаривает бессмысленность этого утверждения:

Дело в том, что движущаяся материя, хотя ее определенное количество необходимо для нашего существования, категорически не является одной из целей человеческой жизни. Если бы это было так, нам пришлось бы считать каждого землекопа выше Шекспира. Мы были введены в заблуждение в этом вопросе по двум причинам. Во-первых, необходимость поддерживать бедных в довольстве, которая на протяжении тысячелетий побуждала богатых проповедовать достоинство труда, заботясь при этом о том, чтобы самим оставаться недостойными в этом отношении. Другая — это новое удовольствие от механизма, которое заставляет нас радоваться удивительно умным изменениям, которые мы можем произвести на земной поверхности. Ни один из этих мотивов не имеет большой привлекательности для реального работника. Если вы спросите его, что он считает лучшим в своей жизни, он вряд ли ответит: «Мне нравится ручная работа, потому что я чувствую, что выполняю самую благородную задачу человека, и потому что мне нравится думать, насколько человек может изменить его планета. Это правда, что мое тело требует периодов отдыха, которые я должен заполнить, насколько могу, но я никогда не бываю так счастлив, как когда наступает утро и я могу вернуться к тяжелому труду, из которого проистекает мое удовлетворение». Я никогда не слышал, чтобы рабочие говорили такие вещи. Они считают работу, как и следует считать, необходимым средством к существованию, и именно в часы досуга они извлекают любое счастье, которым они могут наслаждаться.

Поскольку это верно в современном мире, это осуждение нашей цивилизации; это не было бы правдой в любой более ранний период. Раньше существовала способность к беззаботности и игре, которая до некоторой степени подавлялась культом эффективности. Современный человек думает, что все должно делаться ради чего-то другого, а не ради самого себя.

В основе этой иссушающей душу веры лежит представление — движущая сила потребительства — о том, что единственная стоящая деятельность — это та, которая приносит материальную прибыль. Выдающийся логик, Рассел разоблачает саморазрушающуюся природу этого аргумента:

Вообще говоря, считается, что получать деньги хорошо, а тратить деньги плохо. Учитывая, что это две стороны одной сделки, это абсурдно; с тем же успехом можно утверждать, что ключи — это хорошо, а замочные скважины — это плохо. Какая бы выгода ни заключалась в производстве товаров, они должны быть полностью производными от преимуществ, получаемых при их потреблении. Индивид в нашем обществе работает ради прибыли; но общественная цель его труда заключается в потреблении того, что он производит. Именно из-за этого разрыва между индивидуальной и общественной целью производства людям так трудно ясно мыслить в мире, в котором получение прибыли является стимулом для промышленности. Мы слишком много думаем о производстве и слишком мало о потреблении. Одним из результатов является то, что мы придаем слишком мало значения наслаждению и простому счастью и не судим о производстве по удовольствию, которое оно доставляет потребителю.

Другим результатом, как утверждает Рассел, является своего рода раскол между положительной праздностью, которая должна быть питательной целью работы, и отрицательной праздностью, которая в конечном итоге является результатом работы под влиянием потребительства и вытекающего из него социально-экономического неравенства. . Он пишет:

Удовольствия городского населения стали в основном пассивными: посещение кинотеатров, просмотр футбольных матчей, прослушивание радио и так далее. Это происходит от того, что их активная энергия полностью расходуется на работу; если бы у них было больше свободного времени, они бы снова наслаждались удовольствиями, в которых принимали активное участие.

Имея в виду триумфы и неудачи нашей цивилизации в самореализации, Рассел указывает, что исторически существовал небольшой праздный класс, пользующийся огромным количеством привилегий без основы в социальной справедливости, наживающийся на спинах большого рабочего класса. трудится для выживания. Хотя это сделало деспотический праздный класс морально предосудительным, оно привело к возникновению подавляющего большинства искусства и науки — «всего того, что мы называем цивилизацией». Он пишет:

Без праздного класса человечество никогда не вышло бы из варварства.

Метод наследственного праздного класса без повинностей был, однако, чрезвычайно расточительным. Никого из членов класса не учили быть трудолюбивым, и класс в целом не был исключительно умным. Класс мог произвести одного Дарвина, но против него должны были быть настроены десятки тысяч сельских джентльменов, которые никогда не думали о чем-то более разумном, чем охота на лис и наказание браконьеров.

Самая убедительная точка зрения Рассела является самой противоречивой — идея о том, что восстановление досуга — это не укрепление элитарности, а противоядие от самой элитарности и форма сопротивления угнетению, поскольку это потребует демонтажа властных структур современного общества и уничтожения чары, которые они наложили на нас, чтобы бедные оставались бедными, а богатые — богатыми. Правильно откалибровать современную жизнь вокруг чувства достаточности — то есть вокруг удовлетворения потребности в комфорте, а не удовлетворения бесконечной потребности в потребительском стяжательстве — означало бы заложить основу для социальной справедливости. В таком обществе, утверждает Рассел, никто не должен был бы работать больше четырех часов в сутки — сегодня это еще более контркультурно, чем в его эпоху. Он рисует пейзаж возможности:

В мире, где никто не вынужден работать более четырех часов в день, каждый человек, обладающий научной любознательностью, сможет удовлетворить ее, и каждый художник сможет рисовать, не голодая, какими бы прекрасными ни были его картины. . Молодые писатели не будут вынуждены привлекать к себе внимание сенсационной халтурой, чтобы приобрести экономическую самостоятельность, необходимую для монументальных произведений, к которым, когда наконец придет время, они потеряют вкус и способность.

[…]

Прежде всего, вместо расшатанных нервов, усталости и диспепсии будет счастье и радость жизни. Требуемой работы будет достаточно, чтобы сделать отдых приятным, но недостаточно, чтобы вызвать утомление. Поскольку люди не будут уставать в свободное время, они не будут требовать только таких развлечений, которые пассивны и бессодержательны. По крайней мере 1 процент, вероятно, посвятит время, не затрачиваемое на профессиональную работу, занятиям, имеющим какое-либо общественное значение, и, поскольку они не будут зависеть от этих занятий как источника средств к существованию, их оригинальность не будет затруднена, и не будет необходимости приспосабливаться. к стандартам, установленным пожилыми учеными мужами. Но не только в этих исключительных случаях проявятся преимущества досуга. Обычные мужчины и женщины, получив возможность счастливой жизни, станут более добрыми, менее агрессивными и менее склонными смотреть на других с подозрением. Вкус к войне отомрет отчасти по этой причине, а отчасти потому, что это будет долгая и тяжелая работа для всех. Из всех нравственных качеств добрая натура больше всего нужна миру, а добрая натура есть результат легкости и безопасности, а не жизни, полной тяжелой борьбы. Современные методы производства дали нам возможность легкости и безопасности для всех; вместо этого мы предпочли переутомление для одних и голодание для других. До сих пор мы продолжали быть столь же энергичными, как и до появления машин; в этом мы были глупы, но нет причин оставаться глупыми вечно.

Восхваление праздности становится все более своевременным с течением десятилетий. Дополните его рассказом первопроходца-антрополога Маргарет Мид о досуге и творчестве, а затем снова обратитесь к Расселу о том, что делает жизнь полноценной, о нашей самой мощной защите от политических манипуляций, о силе-знании против любви-знания, о том, почему «плодотворное однообразие» необходимо для счастья, и о его замечательный ответ на фашистскую провокацию.

Как бы выглядел мир с меньшим количеством работы? ‹ Литературный хаб

Возможно, вы, как и я, время от времени просматриваете профессиональные автобиографии других людей. Открывая резюме незнакомцев, с которыми у вас есть лишь слегка косвенные отношения, и прокручивая их вниз, далеко вниз. Я чувствую, что полностью осознаю, что теряю время, когда делаю это. Что я мог вынести из этого упражнения из похотливого профессионального любопытства? Разве мне не следует заняться чем-нибудь получше в свободное время? И все же это как если бы какой-то ноющий импульс подталкивал меня в минуты потенциального досуга к возобновлению этого смущающего маленького ритуала, который попеременно меняет поверхностное самоуспокоение и самонаказывающее отвращение.

В Собственная комната Вирджиния Вульф описывает удручающее утро в Британском музее, проведенное за изучением того, что мужчины написали о женщинах. «Есть ли у них душа или нет? … Некоторые мудрецы считают, что их мозг более мелок; другие, что они глубже в сознании». В своем блокноте она начинает рисовать «Профессора фон X», карикатуру на воображаемого автора трактата о женской неполноценности. Она смотрит на рисунок, который бессознательно набросала: у доброго профессора глаза-бусинки, толстые челюсти и красные щеки, злой и бессильный. «Именно в нашей праздности, — замечает Вульф, — скрытая истина иногда выходит на поверхность».

Приостановка усилий может освободить место для давно отвергнутых фиксаций или разочарований — гнева Вульфа, моего стремления к успеху — проявить себя. Во время нашего безделья мы освобождаемся от внешних требований работать и производить. Но аппетиты, которые структурируют наши непродуктивные моменты, — амбиции, похоть — предъявляют свои собственные требования. Сэмюэл Джонсон, один из самых плодовитых и честолюбивых писателей своего времени, ужасался собственной склонности к праздному промедлению и ненавидел как порок «прогресс жизни, замедляемый vis inertiae», презирая тех, «чей труд менять позу снисходительности, и чей день отличается от их ночи, но как кушетка или стул отличаются от кровати».

Свободное время слишком часто может восприниматься как сверхурочная работа, чтобы не отставать от культуры.

Безделье для Джонсона представляло собой экзистенциальную угрозу, бессовестную трату драгоценного дара. Но праздность столь же обыденна, сколь и неизбежна. Такое же повседневное, как моргание, вздохи или сексуальные фантазии, это самое беззаботное из человеческих состояний, состояние по умолчанию, в которое мы погружаемся, когда наши усилия приостанавливаются или прекращаются. Его также часто считают предшественником восстания. Соответственно, правительства и другие влиятельные субъекты стремились свести к минимуму праздность среди определенного закодированного населения (подумайте о требованиях к работе для обеспечения благосостояния) или направить свободное время в безопасное, самосовершенствующееся или монетизируемое русло. «Идея о том, что у бедняков должен быть досуг, — заметил Бертран Рассел в своем 1932 эссе «Восхваление праздности» «всегда шокировало богатых».

В связи со снижением уровня участия мужчин в рабочей силе и распространением концепции всеобщего базового дохода безделье приобрело новую политическую остроту. Тем не менее, в культуре, где доминируют формы пустого, уединенного досуга, направленного на сбор данных («Нам нужны часы в день» человеческого внимания, как недавно сказал своим сотрудникам новый босс HBO), сползание в праздность может быть более отчуждающим, чем многое другое. работа. Свободное время слишком часто может восприниматься как сверхурочная работа, чтобы не отставать от культуры.

Но то, что истома в настоящее время, как правило, ослабевает, не означает, что она не поддается восстановлению. Подобно тому, как Маркс почитал свободно выбранный труд как необходимый для самореализации, но видел в промышленном капитализме 19-го века искажение выразительных и воспитательных способностей труда, возможно, доступные сегодня виды праздности являются исторически специфическими извращениями более чистой, более облагораживающей формы. деятельности, еще не за пределами нашей досягаемости.

*

Тонкий, гладкий и слегка дерзкий, Брайан О’Коннор Безделье: Философский очерк — это прославление человеческой склонности к пассивности и перечень якобы мудрых мужчин (и, вместе с Симоной де Бовуар, одной женщины), которые выступали против нее. Это книга, принадлежащая к противоречивой традиции, включающей такие работы, как «» Уильяма Гасса «О том, как быть синим» и «» Гарри Франкфурта «О чуши : философия как развлечение для интеллектуалов».

О’Коннор, профессор философии Дублинского университетского колледжа, определяет праздность как «деятельность, которая осуществляется без какой-либо направляющей цели… чувство отсутствия принуждения и дрейфа». В этом отсутствии цели и заключается революционный потенциал праздности. Безделье, по его мнению, предполагает мятежный отказ от социальных норм, которые заставляют нас быть занятыми и продуктивными. Он указывает нам на высшую форму человеческой свободы, определяемую отсутствием принуждения.

О’Коннор начинает книгу с обозначения разделения до и после эпохи Просвещения. В своем трактате 17-го века «Анатомия меланхолии» ученый Роберт Бертон опасался, что люди имеют тенденцию к вырождению, когда они бездействуют. Праздный человек болезнен и раздражителен, склонен «увлекаться какой-нибудь глупой фантазией или чем-то другим». Кант, напротив, сосредотачивается не на пагубных последствиях праздности, а на присущей ей иррациональности. Наша рациональная натура заставляет нас придумывать себе задачи, и в решении этих задач мы развиваем свои таланты. Бездействие — враг рационального самоопределения. (Однако экзотическое созерцание Канта «островитян Южных морей», которые позволяют своим «талантам ржаветь», предполагает, что он, как и Бертон, беспокоился о праздной атрофии. От воображаемых островитян Канта до декадентских Элоев Герберта Дж. с расово-примитивным, детским и женственным — и представленным как слабость, которую цивилизация должна предотвратить.) Так начинается современное отвращение к праздности.

Крысиная гонка за статусом, которую О’Коннор называет главным наследием эпохи Просвещения в наше время, когда мы неустанно трудимся, чтобы завоевать себе место в обществе, опирается, по его словам, на философскую родословную самый престижный орден. Он связывает это с одним из самых острых моментов в истории западной философии: гегелевской диалектикой господина и раба.

Гегель воображает полумифическую сцену. (В этой сцене, намекает он, разворачивается вся человеческая история.) Два человека противостоят друг другу. Каждый видит в другом только опасное животное. Каждый субъективно уверен только в себе. Далее следует борьба насмерть. Эта борьба подпитывается стремлением к признанию: каждый человек хочет навязать себя и свою реальность другому. Только будучи «признанным» противником, он может подтвердить свою человечность. Борьба заканчивается тем, что один человек уступает: он подчиняется и признает своего противника своим хозяином. При этом раб проверяет сознание и реальность хозяина. Раб не получает такого признания; он рассматривается как вещь.

Однако по мере развития диалектики очевидное господство мастера начинает меняться. Господин осознает, что он полностью зависит от раба. Между тем раб испытывает зарождающееся самосознание, которое приходит благодаря труду. Преобразовывая материальную природу, раб осознает свою собственную реальность. Предметы, которые он делает, служат внешним доказательством его человечности. В мире, преображенном его творчеством, он узнает себя. Мастеру отказано в этом устойчивом, внешнем отражении сознания. Он бездельник, движимый исключительно мимолетными желаниями.

Гегелевская диалектика господина и раба — это не просто повествовательный мысленный эксперимент. Кроме того, как отмечает политический теоретик Сьюзан Бак-Морсс, это диагноз современного экономического порядка. В гегелевском описании связи между работой, самосознанием и общественным признанием О’Коннор чувствует что-то нелицеприятное. Признанное место в обществе, достигнутое благодаря работе, имеет свою цену: мы должны подчиняться стандартам и мнениям других людей. «Торжество самообладания, — язвительно замечает О’Коннор, — может выглядеть, в конце концов, как процесс самопорабощения».

Маркс, вслед за Гегелем, еще яснее говорит об общественном характере труда. Для Маркса праздность есть эгоизм, пренебрежение к сообществу других. Свободно выбранная работа, по мнению Маркса, движима нежной заботой о нуждах других людей. И поскольку люди проецируют свою личность на объекты, которые они создают — пальто, столы, ленты, романы, — обращение товаров предполагает совместное использование сознания. (То, что промышленный капитализм разрушает способность рабочих запечатлевать себя в мире, возможно, является тем прозрением, которое вдохновляет работу всей его жизни.) «Революционная позиция направлена ​​на то, чтобы упразднить… общественно бесполезная работа». По мнению Маркса, сформулированному О’Коннором, условия, в которых люди рационально предпочитают безделье работе, — это условия, в которых социальный прогресс поставлен под угрозу. О’Коннор возражает, что «в ретрите тоже есть удовольствие». Маркс, предупреждает он, просит нас «отдать меньшие блага покоя и счастья» ради добродетельных усилий во имя пока еще спекулятивного представления о более высокой общительности.

Критика Канта, Гегеля и Маркса со стороны О’Коннора наводит на утомительный вывод: мы не можем быть свободными, находясь в обществе. Что обещает праздность, так это удовольствия и свободы ухода в себя. Но О’Коннор не думает, что мы действительно становимся «самими собой» в одиночестве. Он полагает, что праздность включает в себя разрушение самости, раздробление эго, когда его удаляют от внешних требований, которые придают ему связность. Результат пассивности — распад. Он не считает это чем-то плохим. И мы, я убежден, не должны.

Однако из многих социальных ожиданий и ограничений, с которыми мы работаем, О’Коннор никогда не выделяет, какие из них действительно угнетают, а какие ценны или освобождают. Всякое внешнее давление, по его мнению, посягает на свободу. То есть на нашей свободе ничего не делать. Праздность, обещает О’Коннор, позволяет нам действовать «в соответствии с ценностями, которые мы считаем своими», а не ценностями общества в целом. Но даже если такие заявления о праздности верны, хороший ли это образ жизни для человека?

*

В своем эссе о «свободном времени» Адорно предполагает, что в современном обществе «свободное время» превратилось в «время восстановления»: периоды летаргии между периодами работы, которые просто готовят нас к возобновлению работы. труд. Сегодня социальное формирование досуга остается очевидным. Нас заставляют проводить свободное время определенным образом (смотря Netflix, делая покупки, занимаясь спортом), а не другим (организовывая бойкоты, посещая протесты, возглавляя революции). Если все, что мы делаем, это дрейфуем между задачами, мы теряем способность различать эти различные виды некомпенсируемой деятельности.

Вообразить общество, в котором работа значительно сокращена, не невозможно.

О’Коннор — автор двух книг об Адорно, поэтому его заявление о том, что наше свободное время предлагает убежище от социальных норм, вызывает удивление. Поскольку праздность, как и работа, определяется социальными условностями, повторяющееся определение О’Коннором бездействия как «имплицитно критического» начинает выглядеть слишком широко. Когда бездействие поддерживает статус-кво, а когда бездействие может стать средством политической критики?

Философ Томми Шелби указывает нам на пример добровольной безработицы среди черной городской бедноты. Во многих случаях рабочие места, доступные чернокожей городской бедноте, не соответствуют стандартам, и у них нет возможностей для повышения квалификации или продвижения по службе. Требования к выплате социальных пособий для некоторых выглядят подозрительно похожими на рабство по признаку расы. Таким образом, мы можем рассматривать отказ бедных чернокожих граждан от работы, как пишет Шелби в своей книге « Темные гетто », как «моральный эквивалент забастовки по ренте против владельца трущоб: они отказываются платить свой гражданский долг до тех пор, пока правительство не возместит его долг». обещаю относиться ко всем гражданам справедливо». Таким образом, это форма не-работы (было бы неточно называть ее «бездельем» в смысле О’Коннора), которая критична по отношению к статус-кво. Оппозиционным его делает не его феноменология, а социальное положение неработающих.

Вообразить общество, в котором работа значительно сокращена, не невозможно. То, что самые богатые страны в истории мира придерживались маниакальных режимов работы, более века озадачивало мыслителей. Почему бы нам не ограничить работу, скажем, тремя часами в день — цифра, которую предпочитают такие разные писатели, как Джон Мейнард Кейнс и журналист-революционер Поль Лафарг? Выберите свою утопию: мы можем перераспределить мировое богатство, или основать небольшие коммуны, или сократить расточительный уровень потребления, или лежать и ждать, пока армия разумных роботов удовлетворит каждое наше желание. О’Коннор не имеет дело ни с одной из этих альтернатив, и он, кажется, не интересуется ими, будучи приверженцем исследования пределов особого рода внутреннего. В результате он никогда не касается вопроса о том, как «бунтующие» бездельники должны финансировать свое бездействие. Более того, он не делает различий между здоровым молодым субъектом, чье безделье кодирует упрямый отказ от работы, и людьми, для которых праздность — по причинам возраста, болезни, инвалидности, хронической боли или какого-либо другого нарушения — не является свободным выбором.

Другие «промежуточные» состояния между работой и праздностью, в первую очередь любовь и эстетическое переживание, он пытается внести в категорию праздности с неубедительными результатами. «Среди непреходящих удовольствий, — пишет О’Коннор, — любовные отношения и чистый восторг от того, что человек находит прекрасным. Однако любой из этих опытов можно считать праздным. У них нет телоса: они приятны сами по себе, непродуктивны, не требуют усилий». Если бы состояния пассивности и уединения, которые рекомендует О’Коннор, можно было бы показать гостеприимными для любви и эстетического удовольствия, это было бы важным аргументом в пользу праздности. Но О’Коннор неверно определяет, что такое любовь. Наши привязанности к любовникам, членам семьи и друзьям налагают на нас обязательства. Когда мы любим кого-то, нам часто приходится прилагать усилия ради него. Сочувственное отношение к другим, которое, по мнению Маркса, характеризует работу в ее идеальной форме, окрашивает задачи, которые мы берем на себя в наших более личных кругах привязанности.

Более того, утверждение о том, что любовь совместима с праздной свободой, трудно согласовать с подробным описанием О’Коннор опасностей социального давления и конформизма. Если требования общества в целом так вредны для свободы, то почему то же самое не относится к ожиданиям друзей и возлюбленных? В мире О’Коннора можно было наслаждаться в лучшем случае только мимолетной и ситуативной любовью. Вялая пассивность, которую предписывает О’Коннор, кажется маловероятным путем к романтической трансцендентности.

Красота, как и любовь, требует усилий. Когда я думаю о «трудном» искусстве — искусстве, которое требует труда, чтобы оценить и понять, — я думаю о двух сводящих с ума неделях, которые я провел, читая «Крылья голубя» Генри Джеймса, не в силах понять его синтаксис, разбиваясь о неподатливые абзацы, делая неугомонная Кейт Крой и обреченная наследница Милли Тил подобны румяным теням в серебряном зеркале. Но трудности не ограничиваются высокой культурой или модернизмом. За окном слева от меня стройное серое деревце, около двадцати футов высотой, его нежные ветви изгибаются во всех направлениях. Как долго мне придется смотреть на это дерево, чтобы в полной мере оценить его красоту? Тридцать секунд? Два часа? Одна из предпосылок эстетического воспитания заключается в том, что углубление нашей чувствительности к искусству и красоте требует целенаправленного приложения внимания. Чтобы не уподобиться Обломову, побеждающему, но неизлечимо ленивому герою классического романа Ивана Гончарова «19 лет».роман X века, который живет в комнатах, усеянных книгами, которые он никогда не заканчивает.

Красота останавливает нас: она налагает, хотя бы на мгновение, прекращение деятельности. (На лужайке перед библиотекой я вижу, как бегун в красных шортах завершает последние рывки спринта, прежде чем броситься вперед, его пальцы гладят мягкую грязь: я уронил свою книгу.) И праздность, и эстетический опыт связаны с чувством непрошенного. влияние, непроизвольность или отсутствие воли. Но там, где переживание красоты часто значимо и всегда приятно, праздность более двусмысленна по своим последствиям и характеру. По существу бессодержательная праздность получает свою феноменологическую форму от окружающих нас предметов — податливости стула, блеска рекламы — и от мыслей и желаний внутри нас.

О’Коннор, к его чести, сопротивляется смешиванию праздности с эстетическим блаженством, или животным покоем, или другими однозначно позитивными разновидностями пассивности.