Модильяни рисунки ахматова: Рисунки обнаженной Ахматовой нашли в Израиле: неужели работы Модильяни из коллекции Баталова не сгорели

Рисунок Амадео Модильяни для Анны Ахматовой

Мне с тобою пьяным весело —
Смысла нет в твоих рассказах.
Осень ранняя развесила
Флаги желтые на вязах.
Оба мы в страну обманную
Забрели и горько каемся,
Но зачем улыбкой странною
И застывшей улыбаемся?
Мы хотели муки жалящей
Вместо счастья безмятежного…
Не покину я товарища
И беспутного и нежного.

обложка книги и ниже тот самый очерк.

Амедео Модильяни
Я очень верю тем, кто описывает его не таким, каким я его знала, и вот почему. Во-первых, я могла знать только какую-то одну сторону его сущности (сияющую) — ведь я просто была чужая, вероятно, в свою очередь, не очень понятная двадцатилетняя женщина, иностранка; во-вторых, я сама заметила в нем большую перемену, когда мы встретились в 1911 году. Он весь как-то потемнел и осунулся.
В 10-м году я видела его чрезвычайно редко, всего несколько раз. Тем не менее он всю зиму писал мне¹. Что он сочинял стихи, он мне не сказал.
Как я теперь понимаю, его больше всего поразило во мне свойство угадывать мысли, видеть чужие сны и прочие мелочи, к которым знающие меня давно привыкли. Он все повторял: «Передача мыслей…» Часто говорил: «Это можете только вы».
Вероятно, мы оба не понимали одну существенную вещь: все, что происходило, было для нас обоих предысторией нашей жизни: его — очень короткой, моей — очень длинной. Дыхание искусства еще не обуглило, не преобразило эти два существования, это должен был быть светлый, легкий предрассветный час. Но будущее, которое, как известно, бросает свою тень задолго перед тем, как войти, стучало в окно, пряталось за фонарями, пересекало сны и пугало страшным бодлеровским Парижем, который притаился где-то рядом. И все божественное в Модильяни только искрилось сквозь какой-то мрак. Он был совсем не похож ни на кого на свете. Голос его как-то навсегда остался в памяти. Я знала его нищим, и было непонятно, чем он живет. Как художник он не имел и тени признания.
Жил он тогда (в 1911 году) в тупикe Фальгьера. Беден был так, что в Люксембургском саду мы сидели всегда на скамейке, а не на платных стульях, как было принято. Он вообще не жаловался ни на совершенно явную нужду, ни на столь же явное непризнание. Только один раз в 1911 году он сказал, что прошлой зимой ему было так плохо, что он даже не мог думать о самом ему дорогом.
Он казался мне окруженным плотным кольцом одиночества. Не помню, чтобы он с кем-нибудь раскланивался в Люксембургском саду или в Латинском квартале, где все более или менее знали друг друга. Я не слышала от него ни одного имени знакомого, друга или художника, и я не слышала от него ни одной шутки. Я ни разу не видела его пьяным, и от него не пахло вином. Очевидно, он стал пить позже, но гашиш уже как-то фигурировал в его рассказах. Очевидной подруги жизни у него тогда не было. Он никогда не рассказывал новелл о предыдущей влюбленности (что, увы, делают все). Со мной он не говорил ни о чем земном. Он был учтив, но это было не следствием домашнего воспитания, а высоты его духа.
В это время он занимался скульптурой, работал во дворике возле своей мастерской, в пустынном тупике был слышен звук его молоточка. Стены его мастерской были увешаны портретами невероятной длины (как мне теперь кажется — от пола до потолка). Воспроизведения их я не видела — уцелели ли они? Скульптуру свою он называл вещью — она была выставлена, кажется, у «Независимых»² в 1911 году. Он попросил меня пойти посмотреть на нее, но не подошел ко мне на выставке, потому что я была не одна, а с друзьями. Во время моих больших пропаж исчезла и подаренная им мне фотография с этой вещи.
В это время Модильяни бредил Египтом. Он водил меня в Лувр смотреть египетский отдел, уверял, что все остальное (tout le reste) недостойно внимания. Рисовал мою голову в убранстве египетских цариц и танцовщиц и казался совершенно захвачен великим искусством Египта. Очевидно, Египет был его последним увлечением. Уже очень скоро он становится столь самобытным, что ничего не хочется вспоминать, глядя на его холсты. Теперь этот период Модильяни называют негритянским периодом.
Он говорил: «Драгоценности должны быть дикарскими»(по поводу моих африканских бус) и рисовал меня в них. Водил меня смотреть cтарый Париж за Пантеоном ночью при луне. Хорошо знал город, но все-таки мы один раз заблудились. Он сказал: «Я забыл, что посередине находится остров»³. Это он показал мне настоящий Париж.
По поводу Венеры Милосской говорил, что прекрасно сложенные женщины, которых стоит лепить и писать, всегда кажутся неуклюжими в платьях.
В дождик (в Париже часто дожди) Модильяни ходил с огромным очень старым черным зонтом. Мы иногда сидели под этим зонтом на скамейке в Люксембургском саду, шел теплый летний дождь, около дремал cтарый дворец в итальянском вкусе⁴, а мы в два голоса читали Верлена, которого хорошо помнили наизусть, и радовались, что помним одни и те же вещи.
Я читала в какой-то американской монографии, что, вероятно, большое влияние на Модильяни оказала Беатриса X.⁵, та самая, которая называет его жемчужина и поросенок⁶. Могу и считаю необходимым засвидетельствовать, что ровно таким же просвещенным Модильяни был уже задолго до знакомства с Беатрисой X., т. е. в 10-м году. И едва ли дама, которая называет великого художника поросенком, может кого-нибудь просветить.
Люди старше нас показывали, по какой аллее Люксембургского сада Верлен, с оравой почитателей, из «своего кафе», где он ежедневно витийствовал, шел в «свой ресторан» обедать. Но в 1911 году по этой аллее шел не Верлен, а высокий господин в безукоризненном сюртуке, в цилиндре, с ленточкой Почетного легиона, — а соседи шептались: «Анри де Ренье!»
Для нас обоих это имя никак не звучало. Об Ана-толе Франсе Модильяни (как, впрочем, и другие просвещенные парижане) не хотел и слышать. Радовался, что и я его тоже не любила. А Верлен в Люксембургском саду существовал только в виде памятника, который был открыт в том же году. Да, про Гюго Модильяни просто сказал: «А Гюго выскопарен?».

Как-то раз мы, вероятно, плохо сговорились, и я зайдя за Модильяни, не застала его и решила подождать его несколько минут. У меня в руках была охапка красных роз. Окно над запертыми воротами мастерской было открыто. Я, от нечего делать, стала бросать в мастерскую цветы. Не дождавшись Модильяни, я ушла.
Когда мы встретились, он выразил недоумение, как я могла попасть в запертую комнату, когда ключ был у него. Я объяснила, как было дело. «Не может быть, — они так красиво лежали…»
Модильяни любил ночами бродить по Парижу, и часто, заслышав его шаги в сонной тишине улицы, я подходила к окну и сквозь жалюзи следила за его тенью, медлившей под моими окнами.
То, чем был тогда Париж, уже в начале двадцатых годов называлось старый Париж или довоенный Париж. Еще во множестве процветали фиакры. У кучеров были свои кабачки, которые назывались «Встреча кучеров», и еще живы были мои молодые современники, вскоре погибшие на Марне и под Верденом. Все левые художники, кроме Модильяни, были признаны. Пикассо был столь же знаменит, как сегодня, но тогда говорили «Пикассо и Брак». Ида Рубинштейн играла Шехерезаду, становились изящной традицией Дягилевский русский балет (Стравинский, Нижинский, Павлова, Карсавина, Бакст).
Мы знаем теперь, что судьба Стравинского тоже не осталась прикованной к десятым годам, что творчество его стало высшим музыкальным выражением духа XX века. Тогда мы этого еще не знали. 20 июня 1910 года была поставлена «Жар-птица». 13 июня 1911 года Фокин поставил у Дягилева «Петрушку».
Прокладка новых бульваров по живому телу Парижа (которую описал Золя) была еще не совсем закончена (бульвар Raspail). Вернер, друг Эдиссона, показал мне в кабачоке Пантеон два стола и сказал: «А это ваши социал-демократы — тут большевики, а там -меньшевики». Женщины с переменным успехом пытались носить то штаны (jupes-culottes), то почти пеленали ноги (jupes-entravues). Стихи были в полном запустении, и их покупали только из-за виньеток более или менее известных художников. Я уже тогда понимала, что парижская живопись съела французскую поэзию.
Рене Гиль проповедовал «научную поэзию», и его так называемые ученики с превеликой неохотой посещали мэтра.
Католическая церковь канонизировала Жанну д’Арк.

Et Jehanne, la bonne Lorraine,
Qu’Anglois brulиrent a Rouen…
Я вспомнила эти строки бессмертной баллады, глядя на статуэтки новой святой. Они были весьма сомнительного вкуса, и их начали продавать в лавочках церковной утвари.
Модильяни очень жалел, что не может понимать мои стихи, и подозревал, что в них таятся какие-то чудеса, а это были только первые робкие попытки (например, в «Аполлоне» 1911 г.). Над «аполлоновской» живописью («Мир искусства») Модильяни откровенно смеялся.
Mеня поразило, как Модильяни нашел красивым одного заведомо некрасивого человека и очень настаивал на этом. Я уже тогда подумала: он, наверно, видит все не так, как мы.
Во всяком случае, то, что в Париже называют модой, украшая это слово роскошными эпитетами, Модильяни не замечал вовсе.
Рисовал он меня не с натуры, а у себя дома, — эти рисунки дарил мне. Их было шестнадцать. Он просил, чтобы я их окантовала и повесила в моей комнате. Они погибли в царскосельском доме в первые годы Революции. Уцелел тот⁷, в котором меньше, чем в остальных, предчувствуются его будущие «ню»…
Больше всего мы говорили с ним о стихах. Мы оба знали очень много французских стихов: Верлена, Лафорга, Малларме, Бодлера.
Данте он мне никогда не читал. Быть может, потому, что я тогда еще не знала итальянского языка.
Как-то раз сказал: «Я забыл Вам сказать, что я — еврей». Что он родом из-под Ливорно — сказал сразу, и что ему двадцать четыре года, а было ему — двадцать шесть.
Говорил, что его интересовали авиаторы (по-теперешнему — летчики), но когда он с кем-то из них познакомился, то разочаровался: они оказались просто спортсменами (чего он ждал?).
В это время ранние, легкие⁸ и, как всякому известно, похожие на этажерки, аэропланы кружились над моей ржавой и кривоватой современницей (1889) — Эйфелевой башней.
Она казалась мне похожей на гигантский подсвечник, забытый великаном среди столицы карликов. Но это уже нечто гулливеровское.
Марк Шагал уже привез в Париж свой волшебный Витебск, а по парижским бульварам разгуливало в качестве неизвестного молодого человека еще не взошедшее светило — Чарли Чаплин. «Великий Немой» (как тогда называли кино) еще красноречиво безмолвствовал.

«А далеко на севере»… в России умерли Лев Толстой, Врубель, Вера Комиссаржевская, символисты объявили себя в состоянии кризиса, и Александр Блок пророчествовал:
если б знали, дети, вы
Холод и мрак грядущих дней…
Три кита, на которых ныне покоится XX в. — Пруст, Джойс и Кафка, — еще не существовали, как мифы, хотя и были живы, как люди.

В следующие годы, когда я, уверенная, что такой человек должен просиять, спрашивала о Модильяни у приезжающих из Парижа, ответ был всегда одним и тем же: не знаем, не слыхали⁹.
Только раз Н. С. Гумилев, когда мы в последний раз вместе ехали к сыну в Бежецк (в мае 1918 г. ) и я упомянула имя Модильяни, назвал его «пьяным чудовищем» или чем-то в этом роде и сказал, что в Париже у них было столкновение из-за того, что Гумилев в какой-то компании говорил по-русски, а Модильяни протестовал. А жить им обоим оставалось примерно по три года…
К путешественникам Модильяни относился пренебрежительно. Он считал, что путешествие — это подмена истинного действия. «Песни Мальдорора»¹⁰ постоянно носил в кармане; тогда эта книга была библиографической редкостью. Рассказывал, как пошел в русскую церковь к пасхальной заутрене, чтобы видеть крестный ход, так как любил пышные церемонии. И как некий «вероятно, очень важный господин» (надо думать — из посольства) похристосовался с ним. Модильяни, кажется, толком не разобрал, что это значит…
Мне долго казалось, что я никогда больше о нем ничего не услышу… А я услышала о нем очень много…

В начале нэпа, когда я была членом правления тогдашнего Союза писателей, мы обычно заседали в кабинете Александра Николаевича Тихонова (Ленинград, Моховая, 36, издательство «Всемирная литература»). Тогда снова наладились почтовые сношения с заграницей, и Тихонов получал много иностранных книг и журналов. Кто-то (во время заседания) передал мне номер французского художественного журнала. Я открыла — фотография Модильяни… Крестик… Большая статья типа некролога; из нее я узнала, что он — великий художник XX века (помнится, там его сравнивали с Боттичелли), что о нем уже есть монографии по-английски и по-итальянски. Потом, в тридцатых годах, мне много рассказывал о нем Эренбург, который посвятил ему стихи в книге «Стихи о канунах» и знал его в Париже позже, чем я. Читала я о Модильяни и у Карко, в книге «От Монмартра до Латинского квартала», и в бульварном романе, где автор соединил его с Утрилло. С уверенностью могу сказать, что этот гибрид на Модильяни десятого — одиннадцатого годов совершенно не похож, а то, что сделал автор, относится к разряду запрещенных приемов.
Но и совсем недавно Модильяни стал героем достаточно пошлого французского фильма «Монпарнас, 19»¹¹. Это очень горько!
Болшево, 1958-Москва, 1964

Это единственный из шестнадцати рисунков, который сохранился у Анны Ахматовой.

Н.Харджиев
 О рисунке А.Модильяни
В длинном ряду изображений Анны Ахматовой, живописных, графических и скульптурных, рисунку Модильяни, несомненно, принадлежит первое место. По силе выразительности с ним может быть сопоставлен только «скульптурный» стиховой образ Ахматовой, созданный Мандельштамом (1914):
Вполоборота, о печаль,
На равнодушных поглядела.
Спадая с плеч, окаменела
Ложноклассическая шаль
Небезынтересно отметить, что «Ахматова» Модильяни имеет случайное, но почти портретное сходство с его перовым рисунком, находившимся в собрании д-ра Поля Александра — Мод Абрантес, пишущая в кровати. В стилистическом отношении эти произведения чужды друг другу и характеризуют различные этапы эволюции художника. Беглый набросок с натуры, заставляющий вспомнить гениальные кроки Тулуз-Лотрека, портрет Мод Абрантес (1908) нарисован за год до встречи Модильяни со скульптором Константеном Бранкюзи. Как известно, под воздействием Бранкюзи, Модильяни увлекся негритянским искусством и в течение нескольких лет занимался скульптурой. Портрет Ахматовой, относящийся к этому периоду, трактован художником как фигурная композиция и чрезвычайно похож на подготовительный рисунок для скульптуры. Здесь Модильяни достигает необычайной выразительности линейного ритма, медлительного и уравновешенного. Наличие художественной формы монументального стиля позволяет этому, небольшому рисунку выдержать любые масштабные вариации.
Дружба с Бранкюзи, одним из основоположников абстрактного искусства, не увела Модильяни в область отвлеченного формального экспериментаторства. В эпоху гегемонии кубизма Модильяни, не боясь упреков в традиционализме, остался верен образу человека и создал замечательную портретную галерею современников. На всем протяжении своего пути он не утратил живой связи с художественной культурой итальянского Ренессанса. Об этом можно прочесть и в воспоминаниях друзей художника и в работах исследователей его творчества.
Поэтому нет ничего неожиданного в том, что образ Ахматовой перекликается с фигурой одного из известнейших архитектурно-скульптурных сооружений XVI столетия. Я имею в виду аллегорическую фигуру «Ночи» на крышке саркофага Джулиано Медичи, этот едва ли не самый значительный и таинственный из женских образов Микеланджело¹². К «Ночи» восходит и композиционное построение рисунка Модильяни. Подобно «Ночи», фигура Ахматовой покоится наклонно. Постамент, с которым она составляет единое конструктивное целое, повторяет дугообразную (расчлененную надвое) линию крышки двухфигурного саркофага Медичи. Но в отличие от напряженной позы «Ночи», как бы соскальзывающей со своего наклонного ложа, фигура на рисунке Модильяни статична и устойчива, как египетский сфинкс¹³.
По свидетельству Ахматовой, у Модильяни было весьма смутное представление о ней, как о поэте, тем более что тогда она только начинала свою литературную деятельность. И все-таки художнику с присущей ему визионерской прозорливостью удалось запечатлеть внутренний облик творческой личности.
Перед нами не изображение Анны Андреевны Гумилевой 1911 года, а «ахроничный» образ поэта, прислушивающегося к своему внутреннему голосу.
Так дремлет мраморная «Ночь» на флорентийском саркофаге. Она дремлет, но это полусон ясновидящей.
4 мая 1964

Примечания

1. Я запомнила несколько фраз из его писем. Вот одна из них: «Вы во мне как наваждение».
2. Общество независимых художников.
3. Автор имеет в виду остров святого Людовика.
4. Имеется в виду Люксембургский дворец, построенный по приказанию вдовы короля Генриха IV Марии Медичи архитектором С.Деброссом в 1615-1621 гг
5. Цирковая наездница из Трансвааля. Подтекст, очевидно, такой: «Откуда же провинциальный еврейский мальчик мог быть всесторонне и глубоко образованным?»
6. Слова Беатрисы Хестингс, на которые ссылается автор, приведены в книге J.Lipchitz «Amedeo Modiliani», Paris, 1954, приложение.
7. Известный искусствовед, мой друг Н.И.Харджиев посвятил этому рисунку очень интересный очерк, который приложен к этой статье.
8. См. у Гумилева:
На тяжелых и гулких машинах
Грозовые пронзать облака
9. Его не знали ни А.Экстер (русская театральная художница), которая дружила в Париже с итальянским художником S. (Соффичи — известный художник-футурист), ни Б.Анреп (известный мозаичист), ни Н.Альтман, который в эти годы (1914-1915) писал мой портрет.
10. «Песни Мальдорора» — книга Изидора Дюкасса (1846-1870), французского поэта, писавшего под псевдонимом «Лотреамон».
11. Французский фильм «Монпарнас, 19» вышел на экран в 1958 г. (режиссер Жак Бекер). В роли Амедео Модильяни снимался Жерар Филип. Сценарий Офюльса и Анри Жансона был написан по роману Мишеля Жоржа-Мишеля «Монпарнасцы». Этот роман Ахматова называет «бульварным».
12. Микеланджело посвятил своей «Ночи» четверостишие, переведенное на русский язык Тютчевым
13. По прочтении этих строк А. А. Ахматова вспомнила, что в одной из бесед с ней Модильяни упомянул Микеланджело: «Великие люди не должны иметь детей», — сказал Модильяни. — «Смешно быть сыном Микеланджело».

А какие еще ню были у Амадео Модильяни?

Когда в музее «Культурный центр Королевы Софии» открылась выставка произведений Амедео Модильяни, туда бросился чуть ли не весь художественный Мадрид. В экспозиции было представлено более четырехсот рисунков знаменитого итальянца — эскизы, наброски к будущим картинам, выполненные в основном карандашом.
Многие десятилетия хранившиеся в коллекции парижского врача Поля Александра, друга Модильяни, они охватывали период с 1906 по 1914 год. Но главная ценность выставки состояла в том, что на ней были десять рисунков, изображающих юную Анну Ахматову, в том числе и «ню».
Впервые об этих рисунках сообщила парижская газета «Русская мысль». В номерах от 14—20 октября 1993 года, рассказывая о выставке рисунков Модильяни в Венеции, она поведала читателям, что среди них есть и работы из собрания Поля Александра. Обнаружила их, разбирая архив, русская славистка Августа Докукина-Бобель.
Это было настоящее открытие. Дело в том, что до того времени был известен только один рисунок работы Модильяни с изображением русской поэтессы.

Амадео Модильяни. Анна Ахматова. Nude. 1911  год.

Амадео Модильяни. Анна Ахматова, сидящая. 1911  год.

Амадео Модильяни. Анна Ахматова на трапеции. 1911  год.

Интересно увидеть фотографии двух великих людей?

«Пропавшие» рисунки Модильяни. Первая встреча – последняя встреча

«Пропавшие» рисунки Модильяни

На Монпарнасе, в Париже, издавна дававшем приют художникам всего мира, расположен знаменитый дом. Он называется «Улей» и состоит только из мастерских для живописцев. Он и строился именно с этой целью. Это шестнадцатигранник, где каждая грань – огромное окно, ибо живописцам надобно много света. Название «Улей» произошло оттого, что конструкция дома напоминает пчелиные соты, где в каждой ячейке трудится пчела. Мы побывали в нескольких мастерских, – они все одинаковы и по площади, и по планировке. Здесь в первой четверти XX века жили, рисовали, писали картины замечательные художники Архипенко, Кикоэн, Сутин, Цадкин, Леже, Шагал, Модильяни. Мастерские двух последних мы, разумеется, посетили.

Собственно говоря, ради Модильяни мы сюда и пришли.

Поговорим об Амедео Модильяни и об Анне Ахматовой.

Вспоминаю ее стихи:

На шее мелких четок ряд,

В широкой муфте руки прячу,

Глаза рассеянно глядят

И больше никогда не плачут.

И кажется лицо бледней

От лиловеющего шелка,

Почти доходит до бровей

Моя незавитая челка.

И непохожа на полет

Походка медленная эта,

Как будто под ногами плот,

А не квадратики паркета.

И бледный рот слегка разжат,

Неровно трудное дыханье,

А на груди моей дрожат

Цветы небывшего свиданья.

В 1910 году Анна Андреевна приезжала в Париж. Это была молодая 20-летняя барышня, сочинявшая вполне взрослые стихи. Она познакомилась с бедным, вернее, нищим, художником Амедео Модильяни.

И дальше, по мере моего рассказа, мы с телевизионной камерой кочевали по прекрасному городу то в Люксембургский сад, то на Монмартр, то в Латинский квартал. Мы показывали телезрителям изысканные портреты, сделанные Модильяни, и фотографии с так хорошо узнаваемым профилем Ахматовой. Нам очень хотелось передать зрителям ощущение грусти и нежности, сделать их соучастниками светлой и, в конечном итоге, печальной истории, случившейся на заре XX столетия.

Модильяни писал Ахматовой в Россию после их встречи, что она в нем, как наваждение. Он поражался ее особенности угадывать мысли, распознавать чужие сны.

На следующий год Ахматова снова приехала в Париж. Поводом послужили триумфальные выступления Дягилевского балета, но, может быть, подлинной причиной стало желание еще раз увидеть художника.

Парижское кафе. 1910-е годы

Ахматова написала воспоминания об этой дружбе, об этой любви, – трепетные, трогательные, чистые и благородные. Я хочу процитировать несколько строчек. Вот что она пишет о них двоих:

«Вероятно, мы оба не понимали одну существенную вещь. Все, что происходило, было для нас обоих предысторией нашей жизни, его – очень короткой, моей – очень длинной.

Дыханье искусства еще не обуглило, еще не преобразило эти два существования. Это должен был быть светлый, легкий предрассветный час. Но будущее, которое, как известно, бросает свою тень задолго перед тем, как войти, стучало в окно, пряталось за фонарями, пресекало сны и пугало страшным бодлеровским Парижем, который прятался где-то рядом.

Анна Ахматова, 1910-е годы

И все божественное в Модильяни только искрилось сквозь какой-то мрак. Он был совсем не похож ни на кого на свете. Голос его навсегда остался в моей памяти. Я знала его нищим. И было непонятно, чем он живет. Как художник он не имел и тени признания».

Анна Андреевна вспоминает, что Модильяни был окружен плотной завесой одиночества. Он никогда и ни с кем не здоровался, жил в квартале, где обитали художники. Не упоминал имен друзей. Он был очень, очень одинок. И кроме того, невероятно беден.

Когда они сидели в Люксембургском саду, у него не было даже нескольких сантимов для того, чтобы взять стулья и сесть туда, куда им хотелось. Они садились на общественные скамейки, но все равно это было прекрасно, потому что они взахлеб читали друг другу любимые строки Бодлера или Верлена. И радовались тому, что им нравятся одни и те же стихи.

Амедео Модильяни. Фото 1916—1917 гг.

Однажды, пишет Ахматова, она, видно, не точно сговорившись с Модильяни о встрече, пришла к нему в мастерскую, но мастерская была заперта. У Анны Андреевны была с собой охапка роз, которые она купила для художника. Она заметила открытое окно – мастерская находилась в бельэтаже—и решила, что будет бросать туда по одному цветку. Модильяни на следующий день недоумевал: «Как ты смогла попасть в мастерскую, она же была закрыта?» И когда Анна Андреевна рассказала, что бросала цветы через окно, он не поверил: цветы были так красиво уложены, как будто это было сделано специально.

Ахматова, рисунок Модильяни, Париж, 1911 год

Модильяни рисовал обнаженную Ахматову у себя в мастерской. Он сделал шестнадцать рисунков. И просил, чтобы по возвращении в Россию она их окантовала и повесила у себя. Но все рисунки, кроме одного, исчезли в годы революции и долгое время считались пропавшими. Лишь несколько лет назад они нашлись.

Из уст самой Анны Андреевны неоднократно звучала версия об уничтожении рисунков в революционное время. Она рассказывала, что они погибли в ее царскосельском доме. Вспоминала, как красногвардейцы сворачивали из рисунков Модильяни козьи ножки, засыпали махорку и курили. Все верили в эту историю. И вдруг в 1993 году на выставке в Венеции появилось десять неизвестных рисунков великого художника, на которых была изображена одна и та же обнаженная модель с характерным горбоносым профилем. Славистка из Генуи Августа Докукина-Бобель опознала в модели Ахматову. Началась раскрутка: что? как? почему? Выяснилось, что некий доктор Поль Александер, сам человек небогатый, покупал иногда у Модильяни его работы, буквально за гроши. Свыше восьмидесяти лет пролежали эти рисунки в архиве доктора, в какой-то папке, прежде чем его наследники показали их на венецианской выставке.

Далее существуют разные варианты. Может быть, рисунков было больше, чем указывала Анна Андреевна, и действительно часть из них погибла, а часть была продана художником доктору. Есть и другая версия, более вероятная. Поскольку Ахматова позировала обнаженной, она, скорее всего, хотела скрыть эти эскизы. Может, на самом деле, она их оставила у Модильяни, дальше они попали к вышеупомянутому доктору. Роман Ахматовой и Модильяни начался в 1910 году, а совсем незадолго до этого (в апреле того же года) Анна Андреевна вышла замуж за Николая Гумилева[1]. Вряд ли она рассказывала Модильяни о своем замужестве. Тем более, в этой ситуации показать кому-либо эти рисунки, в общем-то компрометирующие молодую жену, было невозможно.

В поздние годы Анна Андреевна не скрывала своих отношений с художником, наоборот, гордилась ими.

После отъезда из Парижа в 1911 году Ахматова долгое время ничего не знала и не слышала о Модильяни. Она была уверена, что он должен проблистать, просиять, должен быть всемирно известен. Но никаких сведений до нее не доходило много лет.

В 1918 году они с Николаем Гумилевым ехали в Бежецк, чтобы навестить своего сына Леву – в будущем крупного ученого, трижды посаженного в годы сталинских репрессий. По дороге в каком-то разговоре Ахматова произнесла фамилию Модильяни. Гумилев заметил, что они встречались с ним в какой-то компании в Париже, и Модильяни был вдребадан пьян. Устроил скандал, почему, мол, Гумилев при всех говорит по-русски. «Пьяное чудовище» – так его обозвал Гумилев… Что это? Он что-то знал? Или же это была интуитивная ревность?

Николай Гумилев. 1910-е годы

Ахматова писала, что в годы их романа Модильяни совершенно ничего не пил и от него никогда не пахло вином. Хотя какие-то фразы о наркотиках иногда в разговоре проскальзывали.

Когда начался НЭП, в начале 20-х, Ахматова была членом какой-то комиссии в издательстве «Всемирная литература». Ей в руки попал французский иллюстрированный журнал о художниках. В нем она прочитала некролог, где сообщалось, что Модильяни умер…

Амедео Модильяни

Я улыбаться перестала,

Морозный ветер губы студит,

Одной надеждой меньше стало,

Одною песней больше будет.

И эту песню я невольно

Отдам на смех и поруганье,

Затем что нестерпимо больно

Душе любовное молчанье.

Как печально! По сути дела, эта романтическая история не кончилась ничем. История взаимоотношений между двумя гениями – Франции и России. Между великим художником и великим поэтом. Однако эта любовная страница была…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.

Амадео Модильяни и Жанна Эбютерн

Амадео Модильяни и Жанна Эбютерн Талантливый итальянский художник и скульптор Амадео Модильяни и его муза, модель и жена Жанна Эбютерн, чувствовали друг к другу такую сильную любовь, что не могли жить друг без друга. После того как художник умер, его преданная жена, не

РИСУНКИ

РИСУНКИ Георг и Иоганн-Рейнгольд Форстеры на Таити. С рис. Ж. Риго; Шлюп «Резолюши» (в центре) на рейде Портсмута. С картины Ф. Холмена Портрет капитана Кука написанный У.

ПРОПАВШИЕ ПТИЦЫ Из Мориса Карема

ПРОПАВШИЕ ПТИЦЫ Из Мориса Карема Считало утро певчих птиц. Недосчиталось двух синиц. Пяти щеглов, шести скворцов. Ну, где ж они, в конце концов? Взлетели птицы в час ночной, Чтоб покружиться под Луной, Да так кружились, что Земли, Летя обратно, не нашли. Пускай падучая

ПРОПАВШИЕ ЧАСТИ, ИСПРАВЛЕНИЯ И ДОПОЛНЕНИЯ

ПРОПАВШИЕ ЧАСТИ, ИСПРАВЛЕНИЯ И ДОПОЛНЕНИЯ В 1975 году обнаружилась пропажа двух частей книги. Одна из них называлась «Сказка о Московии», а другая — «Исповедь Отщепенца». Человек, который должен был переправить их на Запад, клялся, что он их передал там своему знакомому с

Пропавшие стихотворения

Пропавшие стихотворения Среди этой группы стихов есть значительные потери, Пропало стихотворение о композиторах. Я помню отдельные строчки: И маленький Рамо — кузнечик деревянный Чайковского боюсь — он Моцарт на бобах… И пламенный поляк — ревнивец

Амадео Модильяни

Амадео Модильяни Свирепое обжорство Рисовать женщину – это все равно что обладать ею. Модильяни Амаде?о (Иеди?дия) Клеме?нте Модилья?ни (1884–1920) – итальянский художник и скульптор, один из самых известных художников конца XIX – начала XX века, яркий представитель

МОДИЛЬЯНИ АМЕДЕО

МОДИЛЬЯНИ АМЕДЕО (род. в 1884 г. – ум. в 1920 г.) Выдающийся итальянский живописец и скульптор. «Сказать вам, какими качествами определяется, по-моему, настоящее искусство? – спросил однажды Ренуар одного из своих будущих биографов Вальтера Паха. – Оно должно быть

Модильяни Амедео

Модильяни Амедео (род. в 1884 г. — ум. в 1920 г.)Знаменитый итальянский художник, скульптор и рисовальщик, чье неповторимое искусство оставалось непризнанным при жизни. Глубину его трагедии оценила единственная женщина — Жанна Эбютерн, разделив с ним одиночество и

Модильяни Франко (1918—2003) Американский экономист еврейско-итальянского происхождения

Модильяни Франко (1918—2003) Американский экономист еврейско-итальянского происхождения Франко Модильяни родился в Риме, Италия. Он был сыном Энрико Модильяни, врача-педиатра, еврея, и Ольги (урожденной Флашель) Модильяни, специалиста по детскому развитию.Окончив лицей

Кристиан Паризо. Модильяни

Кристиан Паризо. Модильяни ВИА РОМА, ДОМ 38 Заходящая луна играла в прятки, ныряя в облака, раздираемые крепнущим сирокко на длинные махры, лохматящиеся белесыми кометными хвостами. Укачиваемый морем, Ливорно изнывал во влажной истоме и гулком молчании южной ночи.В

Рисунки

Рисунки В 1939 году я пошел в школу в Коломенском переулке. Здание сохранилось и поныне, только теперь это не школа. Там есть большой сквер, в глубине выстроена музыкальная школа, а за ней — трех— или четырехэтажное здание силикатного кирпича, вот в нем как раз и

Ахматова и Модильяни

Ахматова и Модильяни Анна Ахматова — великая русская поэтесса XX века. Она родилась в 1889 году в Одессе, но почти сразу родители переехали в Царское Село. Ахматова училась в Мариинской гимназии, но каждое лето проводила под Севастополем, где за смелость и своенравие

БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШИЕ ВОЗВРАЩАЮТСЯ

БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШИЕ ВОЗВРАЩАЮТСЯ В римском храме Святой Марии и Ангелов прелат монсиньор Пинтонелло, полковой священник во времена Второй мировой войны, капеллан, хоронивший итальянских солдат на русском фронте, провел необычную мессу. На полу в форме креста, покрытого

9. Пропавшие следы

9. Пропавшие следы В 1939 году Андреев знакомится с Ростиславом Митрофановичем Малютиным. В одном из протоколов допроса уже первого месяца следствия, под давлением «всезнающего» следователя, он рассказал об этом знакомстве. Малютин пришел в Малый Левшинский,

Амедео Модильяни | Анна Ахматова

Думаю, те, кто его описывает, не знали его так, как знал я, и вот почему. Во-первых, я мог знать только одну сторону его существа — сияющую сторону. Ведь я была просто чужая, наверное, непонятная двадцатилетняя женщина, иностранка. Во-вторых, я сам заметил в нем большую перемену, когда мы встретились в 1911 году. Он как-то потемнел и осунулся.

В 1910 году я видел его крайне редко: всего несколько раз. Тем не менее он писал мне всю зиму. ¹ Он не говорил мне, что сочинял стихи.

Как я теперь понимаю, что должно было удивить его во мне, так это мое умение правильно угадывать его мысли, знать его сны и прочие мелочи — к этому другие, знавшие меня, давно привыкли. Он все время повторял: « Коммюнике ». Часто он говорил: « Il n’y a que vous pour réaliser cela ».

Наверное, мы оба не поняли одной важной вещи: все, что произошло, было для нас обоих предысторией наших будущих жизней: его очень короткой, моей очень длинной. Дыхание искусства еще не обуглило и не преобразовало оба бытия; это, должно быть, был светлый, лучезарный час перед рассветом.

Но будущее, которое, как мы знаем, отбрасывает свою тень задолго до того, как оно наступит, постучало в окно, спряталось за фонарями, пересекло сны и напугало нас страшным бодлеровским Парижем, который затаился где-то рядом.

И все божественное у Модильяни лишь сверкало в какой-то тьме. Он отличался от любого другого человека в мире. Его голос как-то навсегда остался в моей памяти. Я знал его нищим, и невозможно было понять, как он существует — как художник он не имел и тени узнаваемости.

В то время (1911 г.) он жил в тупике Фальгьер. Он был так беден, что, когда мы сидели в Люксембургском саду, мы всегда сидели на скамейке, а не на платных стульях, как это было принято. В общем, он не жаловался ни на свою совершенно очевидную бедность, ни на свою столь же явную непризнанность.

Только один раз в 1911 году он сказал, что в последнюю зиму ему было так плохо, что он не мог даже думать о самой дорогой для него вещи.

Он мне казался окруженным плотным кольцом одиночества. Я не помню, чтобы он обменивался приветствиями в Люксембургском саду или в Латинском квартале, где все более или менее знают друг друга. Я никогда не слышал, чтобы он шутил. Я никогда не видел его пьяным и не чувствовал от него запаха вина. Видимо, пить он начал позже, но гашиш уже как-то фигурировал в его рассказах. У него вроде нет специальный подруга в то время. Он никогда не рассказывал историй о предыдущих романах (как, увы, делают все). Со мной он не говорил ни о чем мирском. Он был учтив, но это было не следствием его воспитания, а следствием его возвышенного духа.

В то время занимался скульптурой; он работал в маленьком дворике рядом со своей мастерской. В пустынном тупике слышался стук его молоточка. Стены его мастерской были увешаны портретами фантастической длины (как мне теперь кажется — от пола до потолка). Я никогда не видел их репродукций — они сохранились? Он назвал свою скульптуру « la выбрал » — она выставлялась, кажется, в Салоне Независимых в 1911 году. Он попросил меня посмотреть на нее, но не подошел ко мне на выставке, потому что я был не один, а с друзьями. Во время моих больших потерь исчезла и фотография этой работы, которую он мне дал.

В это время Модильяни был без ума от Египта. Он повел меня в Лувр посмотреть египетский отдел; он заверил меня, что все остальное, « tout le reste », не заслуживает никакого внимания. Он рисовал мою голову в нарядах египетских цариц и танцовщиц и, казалось, полностью увлекся великим египетским искусством. Очевидно, Египет был его последней страстью. Очень скоро после этого он стал настолько самобытен, что, глядя на его полотна, ничего не хотелось вспоминать. Этот период творчества Модильяни теперь называется черный период .

* * *

Он говорил: « les bijoux doivent être sauvages » (про мои африканские бусы) и рисовал ими меня.

Он привел меня посмотреть на le vieux Paris derrière le Panthéon ночью, при лунном свете. Он хорошо знал город, но все же однажды мы заблудились. Он сказал: « J’ai oublié qu’il y a une ile au milieu [ l’île St-Louis ]». Это он показал мне настоящий Paris.

О Венере Милосской он сказал, что прекрасно сложенные женщины, достойные скульптуры и живописи, всегда выглядят неуклюже в платьях.

Реклама

Когда моросил дождь (в Париже очень часто идут дожди), Модильяни прогуливался с огромным и очень старым черным зонтом. Мы иногда сидели под этим зонтом на скамейке в Люксембургском саду. Шел теплый летний дождь; рядом дремали le vieux palais à l’italien , а мы в два голоса читали из Верлена, которого хорошо знали наизусть, и радовались, что оба помним одно и то же его произведение.

В какой-то американской монографии я читал, что Беатриса X, возможно, оказала большое влияние на Модильяни — это она назвала его « perle et pourceau ». Я могу засвидетельствовать и считаю нужным это сделать, что Модильяни был точно таким же просвещенным человеком задолго до знакомства с Беатриче X, то есть в 1910 году. кто угодно.

Люди, которые были старше нас, указывали бы, по какой аллее Люксембургского сада ходил Верлен — с толпой поклонников, — когда он шел из «своего кафе», где он каждый день произносил речи, в «свой ресторан пообедать. Но в 1911 по этой аллее шел не Верлен, а высокий джентльмен в безукоризненном сюртуке, в цилиндре, с лентой Почетного легиона, — и соседи шептались: « Анри де Ренье ». Это имя ничего нам не говорило. Модильяни и слышать не хотел об Анатоле Франсе (как, впрочем, и другие просвещенные парижане). Он был рад, что я тоже не любил его. Что же касается Верлена, то он существовал в Люксембургском саду только в виде памятника, который был открыт в том же году. Да. О Гюго Модильяни сказал просто: « Mais Hugo c’est déclamatoire ».

* * *

Однажды произошло недопонимание по поводу нашей встречи, и когда я позвала Модильяни, я узнала его — но решила подождать его несколько минут. Я держал охапку красных роз. Окно над запертыми воротами мастерской было открыто. Чтобы скоротать время, я начал забрасывать студию цветами. Модильяни не пришел, и я ушел.

Когда я встретил его, он выразил свое удивление по поводу того, что я попал в запертую комнату, когда у него был ключ. Я объяснил, как это произошло. — Это невозможно — они так красиво лежат.

Модильяни любил бродить по ночному Парижу и часто, когда я слышал его шаги в сонной тишине улиц, подходил к окну и через жалюзи наблюдал за его тенью, которая задержалась под моими окнами….

Париж того времени уже в начале двадцатых годов назывался « vieux Paris et Paris d’Avant Guerre ». Фиакры по-прежнему процветали в большом количестве. У кучеров были свои трактиры, которые назывались « Rendez-vous des cochers ». Мои молодые современники были еще живы — вскоре после этого они были убиты на Марне и под Верденом. Были призваны все левые художники, кроме Модильяни. Пикассо был тогда так же известен, как и сейчас, но тогда люди говорили: «Пикассо и Брак». Ида Рубинштейн сыграла Саломею. Русский балет Дягилева стал культурной традицией (Стравинский, Нижинский, Павлова, Карсавина, Бакст).

Теперь мы знаем, что судьба Стравинского тоже не осталась прикованной к 1910-м годам, что его творчество стало высшим выражением духа ХХ века. Мы этого тогда не знали. 20 июня 1911 года было выпущено экземпляров Firebird . Петрушка была поставлена ​​Фокиным для Дягилева 13 июля 1911 года.

Строительство новых бульваров на живом теле Парижа (которое описал Золя) еще не до конца закончено (бульвар Распей). В Taverne de Panthéon Вернер, друг Эдисона, показал мне два столика и сказал: «Вот ваши социал-демократы, здесь большевики, там меньшевики». С переменным успехом женщины иногда пытались носить брюки ( jupes-culottes ), иногда чуть ли не пеленали ноги ( jupes entravees ). Стихи были в то время в полном запустении, и стихи покупались только из-за виньеток, которые делали более или менее известные живописцы. В то время я уже понимал, что парижская живопись пожирает французскую поэзию.

Рене Жиль проповедовал «научную поэзию», и его так называемые ученики посещали своего мэтра с очень большой неохотой. Католическая церковь канонизировала Жанну д’Арк.

Où est Jeanne la bonne Lorraine
Qu’Anglais brulèrent à Rouen?
(Вийон)

Я вспомнил эти строки бессмертной баллады, когда смотрел на статуэтки нового святого. Они были на очень сомнительный вкус. Их стали продавать в тех же магазинах, где продавалась церковная утварь.

* * *

Итальянский рабочий украл Джоконду Леонардо, чтобы вернуть ее на родину, и мне казалось потом, когда я вернулся в Россию, что я был последним, кто видел ее.

Реклама

Модильяни очень сожалел, что не понимает моих стихов. Он подозревал, что в нем таятся какие-то чудеса, но это были только мои первые робкие попытки. (Например в Аполлон , 1911). Что же касается репродукций картин, появившихся в Аполлоне («Мир искусства»), то Модильяни откровенно смеялся над ними.

Я был удивлен, когда Модильяни нашел мужчину, который был определенно непривлекательным, красивым. Он настоял на своем мнении. Я тогда подумал: наверное, он все видит иначе, чем мы. Во всяком случае, то, что в Париже считалось модным и описывалось с пышными эпитетами, Модильяни совершенно не замечал.

Он меня рисовал не у себя в мастерской, с натуры, а у себя дома, по памяти. Он дал мне эти рисунки — их было шестнадцать. Он попросил меня оформить их в паспарту и повесить у себя в комнате в Царском Селе. В первые годы революции они погибли в этом доме в Царском Селе. Выжил только один, в котором предчувствий своего будущего « nu » было меньше, чем в остальных.

Больше всего мы говорили о поэзии. Мы оба знали очень много французских стихов: Верлена, Лафорга, Малларме, Бодлера.

Я заметил, что вообще художники поэзии не любят и даже как-то побаиваются ее.

Он никогда не читал мне Данте, возможно, потому, что в то время я еще не знал итальянского.

Однажды он сказал мне: « J’ai oublié de vous dire que je suis Juif ». Что он родился в окрестностях Ливорно и что ему двадцать четыре года, он сразу сказал мне, но в то время ему действительно было двадцать шесть.

Как-то он сказал мне, что интересуется авиаторами (теперь мы говорим летчиками), но однажды, встретив одного из них, разочаровался: они оказались просто спортсменами (чего он ожидал?).

В это время над моей ржавой и несколько изогнутой современной (1889 г.) Эйфелевой башней кружили легкие аэропланы (которые, как известно, были полками). Мне он показался похожим на гигантский подсвечник, потерянный великаном посреди города гномов. Но это что-то гулливерское.

* * *

А вокруг бушевал вновь торжествующий кубизм, остававшийся чуждым Модильяни.

Марк Шагал уже привёз свой волшебный Витебск в Париж, а Чарли Чаплин — ещё не восходящее светило, а никому не известный юноша — бродил по парижским бульварам («Великий Немой», — как тогда называли кинематограф, — ещё красноречиво молчал). .

* * *

«И далеко на севере…» в России умерли Лев Толстой, Врубель, Вера Комиссаржевская; символисты объявили себя в кризисном состоянии и Александр Блок пророчествовал:

О, если бы вы, дети, знали
О холоде и тьме
О днях грядущих….

Три кита, на которых сейчас покоятся двадцатые — Пруст, Джойс и Кафка — еще не существовали как мифы, хотя и жили как люди.

* * *

Я был твердо уверен, что такой человек, как Модильяни, начнет блистать, но когда в последующие годы я спрашивал о нем людей, приезжавших из Парижа, ответ всегда был один и тот же: мы не знаем, никогда не слышал о нем. ²

Только однажды Н. С. Гумилев, когда мы в последний раз вместе ездили к сыну в Бежецк (в мае 1918 г.), и я упомянул фамилию Модильяни, назвал его «пьяным извергом» или что-то в этом роде. Он сказал мне, что у них была стычка из-за того, что Гумилев говорил в какой-то компании по-русски; Модильяни протестовал против этого. Им обоим оставалось всего около трех лет и обоих ждала большая посмертная слава.

Модильяни относился к путешественникам с пренебрежением. Он считал путешествия заменой реального действия. У него всегда в кармане были Les chants de Maldoror ; эта книга в то время была библиографической редкостью. Рассказал мне, что однажды зашел в русскую церковь на пасхальную заутреню — ходил смотреть крестный ход с крестом и хоругвями — любил пышные церемонии — и что «наверное, очень важный господин» (думаю, из посольства) подошла к нему и трижды поцеловала. Мне кажется, Модильяни не совсем понял смысл этого.

Долгое время я думал, что никогда ничего о нем не услышу. Но я делал и довольно много.

* * *

В начале нэпа, ³ , когда я был тогда в правлении Союза писателей, мы обычно собирались в кабинете А. Н. Тихонова. ⁴ В это время стала налаживаться переписка с зарубежными странами, и Тихонов получал много книг и периодических изданий. Случилось так, что однажды во время конференции мне передали номер французского художественного журнала. Я открыл — фотография Модильяни… Малый крест…. Была большая статья — своего рода некролог — и из этой статьи я узнал, что Модильяни — великий художник ХХ века (насколько я помню, его сравнивали с Боттичелли) и что о нем уже были монографии на английском и итальянском языках. . Позднее, в 30-е годы, Эренбург, посвятивший свои стихи ⁵ Модильяни и кто знал его в Париже позже меня, много мне о нем рассказал. Я также читал о Модильяни в книге Карко « От Монмартра до Латинского квартала » и в дешевом романе, автор которого связал его с Утрилло. Могу твердо сказать, что гибрид, изображенный в этой книге, не имеет никакого сходства с Модильяни 1910-1911 годов, а то, что сделал автор, относится к разряду непозволительного.

А еще совсем недавно Модильяни стал героем довольно пошлого французского фильма, Монпарнас 19 . Это крайне огорчительно! Амедео Модильяни One of Самым загадочным произведением Модильяни, которое кажется чем-то вроде выдумки, тогда правдоподобным является написанный карандашом портрет Анны Ахматовой — «Женщина, лежащая на кровати». Его появлению предшествует цепь событий, приведших к встрече двух гениев искусства — художника и поэта.

Май 1910 года. В Париж на свадебное торжество приезжает пара поэтов — Николай Гумилев, Анна. Молодой муж ведет жену в кафе «Ротонда» — именно там собираются представители литературно-художественной богемы. Среди них Амедео Модильяни, экспрессивный и тонкий художник.

Стройная фигура Анны, ее грустные глаза и точеные черты в одно мгновение поразили его в самое сердце. Модильяни не сводил с Ахматовой глаз, она заметила его интерес и подошла к нему. Гумилеву, наблюдавшему со стороны, это не понравилось, и он по-русски обратился к жене, предложив покинуть этот «сарай». Модильяни, чувствуя себя ужасно, Гумилев плохо скрывал раздражение и, зная, чем оно вызвано, не удержался и прямо сделал поэту замечания, указывая на то, что другие не понимают, о чем он говорит. Вспыхнувшая искра была предтечей пожара, вспыхнувшего тогда между Ахматовой и Модильяни и породившего знаменитый карандашный набросок-портрет Анны Ахматовой.

По словам поэта, который в середине 60-х годов прошлого века написал небольшой очерк-воспоминание о Модильяни, все они носили целомудренный характер. Они гуляли по улицам Парижа, сидели на скамейке в парке под большим черным зонтом и вместе читали любимые стихи. Портрет Ахматовой по ее словам, был написан Модильяни по памяти после его возвращения домой с прогулки.

На рисунке мы видим женщину, полулежащую на диване и опирающуюся на подушки. На ней легкое цветочное платье, обнажающее плечи. Правая рука женщины опирается на подушку, левая свободно лежит на диване. Платье с длинным подолом слегка прикрывало босые ноги.