Цветаева я этого не хотел: Поэма конца (1924)

Поэма конца (1924)

1

В небе, ржавее жести,
Перст столба.
Встал на означенном месте,
Как судьба.

— Бéз четверти. Исправен?
— Смерть не ждет.
Преувеличенно-плавен
Шляпы взлет.

В каждой реснице — вызов.
Рот сведен.
Преувеличенно-низок
Был поклон.

— Бéз четверти. Точен? —
Голос лгал.
Сердце упало: что с ним?
Мозг: сигнал!

***

Небо дурных предвестий:
Ржавь и жесть.
Ждал на обычном месте.
Время: шесть.

Сей поцелуй без звука:
Губ столбняк.
Так — государыням руку,
Мертвым — так…

Мчащийся простолюдин
Локтем — в бок.
Преувеличенно-нуден
Взвыл гудок.

Взвыл, — как собака, взвизгнул,
Длился, злясь.
(Преувеличенность жизни
В смертный час.)

То, что вчера — по пояс,
Вдруг — до звезд.
(Преувеличенно, то есть:
Во весь рост.)

Мысленно: милый, милый.
— Час? Седьмой.
В кинематограф, или?.. —
Взрыв — Домой!

2

Братство таборное, —
Вот куда вело!
Громом нá голову,
Саблей наголó,

Всеми ужасами
Слов, которых ждем,
Домом рушащимся —
Слово: дом.

***

Заблудшего баловня
Вопль: домой!
Дитя годовалое:
“Дай” и “мой”!

Мой брат по беспутству,
Мой зноб и зной,
Так из дому рвутся,
Как ты — домой!

***

Конем, рванувшим коновязь —
Ввысь! — и веревка в прах.
— Но никакого дома ведь!
— Есть, — в десяти шагах:

Дом на горе. — Не выше ли?
— Дом на верху горы.
Окно под самой крышею.
— “Не oт одной зари

Горящее?” Так сызнова
Жизнь? — Простота поэм!
Дом, это значит: из дому
В ночь.
(О, кому повем

Печаль мою, беду мою,
Жуть, зеленее льда?..)
— Вы слишком много думали. —
Задумчивое: — Да.

3

И — набережная. Воды
Держусь, как толщи плотной.
Семирамидины сады
Висячие — так вот вы!

Воды (стальная полоса
Мертвецкого оттенка)

Держусь, как нотного листка —
Певица, края стенки —

Слепец… Обратно не отдашь?
Нет? Наклонюсь — услышишь?
Всеутолительницы жажд
Держусь, как края крыши

Лунатик…
Но не от реки
Дрожь, — рождена наядой!
Реки держаться, как руки,
Когда любимый рядом —

И верен…
Мертвые верны.
Да, но не всем в каморке…
Смерть с левой, с правой стороны —
Ты. Правый бок как мертвый.

Разительного света сноп.
Смех, как грошовый бубен.
— Нам с вами нужно бы…
(Озноб)
— Мы мужественны будем?

4

Тумана белокурого
Волна — воланом газовым.
Надышано, накурено,
А главное — насказано!

Чем пахнет? Спешкой крайнею,
Потачкой и грешком:
Коммерческими тайнами
И бальным порошком.

Холостяки семейные
В перстнях, юнцы маститые…
Нашучено, насмеяно,
А главное — насчитано!
И крупными, и мелкими,
И рыльцем, и пушком.
…Коммерческими сделками
И бальным порошком.

(Вполоборота: это вот —
Наш дом? — Не я хозяйкою!)
Один — над книжкой чековой,
Другой — над ручкой лайковой,
А тот — над ножкой лыковой
Работает тишком.
…Коммерческими браками
И бальным порошком.

Серебряной зазубриной
В окне — звезда мальтийская!
Наласкано, налюблено,
А главное — натискано!
Нащипано… (Вчерашняя
Снедь — не взыщи: с душком!)
…Коммерческими шашнями
И бальным порошком.

Цепь чересчур короткая?
Зато не сталь, а платина!
Тройными подбородками
Тряся, тельцы — телятину
Жуют. Над шейкой сахарной
Черт — газовым рожком.
…Коммерческими крахами
И неким порошком —
Бертольда Шварца…
Даровит
Был — и заступник людям.
— Нам с вами нужно говорить.
Мы мужественны будем?

5

Движение губ ловлю.
И знаю — не скажет первым.
— Не любите? — Нет, люблю.
— Не любите! — Но истерзан,
Но выпит, но изведен.
(Орлом озирая местность):
— Помилуйте, это — дом?

— Дом — в сердце моем. — Словесность!

Любовь — это плоть и кровь.
Цвет, собственной кровью полит.
Вы думаете, любовь —
Беседовать через столик?

Часочек — и по домам?
Как те господа и дамы?
Любовь, это значит…
— Храм?
Дитя, замените шрамом

На шраме! — Под взглядом слуг
И бражников? (Я, без звука:
“Любовь — это значит лук
Натянутый — лук: разлука”.)

— Любовь, это значит — связь.
Всё врозь у нас: рты и жизни.
(Просила ж тебя: не сглазь!
В тот час, в сокровенный, ближний,

Тот час на верху горы
И страсти. Memento (1) — паром:
Любовь — это все дары
В костер, — и всегда — задаром!)

Рта раковинная щель
Бледна. Не усмешка — опись.
— И прежде всего одна
Постель.
— Вы хотели: пропасть

Сказать? — Барабанный бой
Перстов. — Не горами двигать!
Любовь, это значит…
— Мой.
Я вас понимаю. Вывод?

***

Перстов барабанный бой
Растет. (Эшафот и площадь.)

— Уедем. — А я: умрем,
Надеялась. Это проще!

Достаточно дешевизн:
Рифм, рельс, номеров, вокзалов…
— Любовь, это значит: жизнь.
— Нет, иначе называлось

У древних…
— Итак? —
Лоскут
Платка в кулаке, как рыба.
— Так едемте? — Ваш маршрут?
Яд, рельсы, свинец — на выбор!

Смерть — и никаких устройств!
— Жизнь! — Как полководец римский,
Орлом озирая войск
Остаток.
— Тогда простимся.

6

— Я этого не хотел.
Не этого. (Молча: слушай!
Хотеть — это дело тел,
А мы друг для друга — души

Отныне…) — И не сказал.
(Да, в час, когда поезд подан,
Вы женщинам, как бокал,
Печальную честь ухода

Вручаете…) — Может, бред?
Ослышался? (Лжец учтивый,
Любовнице как букет.
Кровавую честь разрыва

Вручающий…) — Внятно: слог
За слогом, итак — простимся,
Сказали вы? (Как платок,
В час сладостного бесчинства.

Уроненный…) — Битвы сей

Вы — Цезарь. (О, выпад наглый!
Противнику — как трофей,
Им отданную же шпагу

Вручать!) — Продолжает. (Звон
В ушах…) — Преклоняюсь дважды:
Впервые опережен
В разрыве. — Вы это каждой?

Не опровергайте! Месть,
Достойная Ловеласа.
Жест, делающий вам честь,
А мне разводящий мясо

От кости. — Смешок. Сквозь смех —
Смерть. Жест. (Никаких хотений.
Хотеть, это дело — тex,
А мы друг для друга — тени

Отныне…) Последний гвоздь
Вбит. Винт, ибо гроб свинцовый.
— Последнейшая из просьб.
— Прошу. — Никогда ни слова

О нас… Никому из… ну…
Последующих. (С носилок
Так раненые — в весну!)
— О том же и вас просила б.

Колечко на память дать?
— Нет. — Взгляд, широкó-разверстый,
Отсутствует. (Как печать
На сердце твое, как перстень

На руку твою… Без сцен!
Съем.) Вкрадчивее и тише:
— Но книгу тебе? — Как всем?
Нет, вовсе их не пишите,

Книг…

***

Значит, не надо.

Значит, не надо.
Плакать не надо.

В наших бродячих
Братствах рыбачьих
Пляшут — не плачут.

Пьют, а не плачут.
Кровью горячей
Платят — не плачут.

Жемчуг в стакане
Плавят — и миром
Правят — не плачут.

— Так я ухожу? — Насквозь
Гляжу. Арлекин, за верность,
Пьеретте своей — как кость
Презреннейшее из первенств

Бросающий: честь конца,
Жест занавеса. Реченье
Последнее. Дюйм свинца
В грудь: лучше бы, горячей бы

И — чище бы…
Зубы
Втиснула в губы.
Плакать не буду.

Самую крепость —
В самую мякоть.
Только не плакать.

В братствах бродячих
Мрут, а не плачут,
Жгут, а не плачут.

В пепел и в песню
Мертвого прячут
В братствах бродячих.

— Так первая? Первый ход?
Как в шахматы, значит? Впрочем,
Ведь даже на эшафот
Нас первыми просят…
— Срочно

Прошу, не глядите! — Взгляд. —
(Вот-вот уже хлынут градом!

Ну как их загнать назад
В глаза?!) — Говорю, не надо

Глядеть!!!

Внятно и громко,
Взгляд в вышину:
— Милый, уйдемте,
Плакать начну!

***

Забыла! Среди копилок
Живых (коммерсантов — тож!)
Белокурый сверкнул затылок:
Маис, кукуруза, рожь!

Все заповеди Синая
Смывая — менады мех! —
Голконда волосяная,
Сокровищница утех —

(Для всех!) Не напрасно копит
Природа, не сплошь скупа!
Из сих белокурых тропик,
Охотники, — где тропа

Назад? Наготою грубой
Дразня и слепя до слез,
Сплошным золотым прелюбом
Смеющимся пролилось.

— Не правда ли? — Льнущий, мнущий
Взгляд. В каждой реснице — зуд.
— И главное — эта гуща!
Жест, скручивающий в жгут.

О, рвущий уже одежды —
Жест! Проще, чем пить и есть —
Усмешка! (Тебе надежда,
Увы, на спасенье есть!)

И — сестрински или братски?
Союзнически: союз!
— Не похоронив — смеяться!
(И похоронив — смеюсь.)

7

И — набережная. Последняя.
Всё. Порознь и без руки,
Чурающимися соседями
Бредем. Со стороны реки —

Плач. Падающую соленую
Ртуть слизываю без забот:
Луны огромной Соломоновой
Слезам не выслал небосвод.

Столб. Отчего бы лбом не стукнуться
В кровь? Вдребезги бы, а не в кровь!
Страшащимися сопреступниками
Бредем. (Убитое — Любовь.)

Брось! Разве это двое любящих?
В ночь? Порознь? С другими спать?
— Вы понимаете, что будущее —
Там? — Запрокидываюсь вспять.

— Спать! — Новобрачными по коврику…
— Спать! — Все не попадаем в шаг,
В такт. Жалобно: — Возьмите под руку!
Не каторжники, чтобы так!..

Ток. (Точно мне душою — на руку
Лег! — На руку рукою.) Ток
Бьет, проводами лихорадочными
Рвет, — на душу рукою лег!

Льнет. Радужное всё! Что радужнее
Слез? Занавесом, чаще бус,
Дождь. — Я таких не знаю набережных
Кончающихся. — Мост, и:
— Ну-с?

Здесь? (Дроги поданы.)

Спо — койных глаз
Взлет. — Можно до дому?
В по — следний раз!

8

По — следний мост.
(Руки не отдам, не выну!)
Последний мост,
Последняя мостовина.

Во — да и твердь.
Выкладываю монеты.
День — га за смерть,
Харонова мзда за Лету.

Мо — неты тень
В руке теневой. Без звука
Мо — неты те.
Итак, в теневую руку —

Мо — неты тень.
Без отсвета и без звяка.
Мо — неты — тем.
С умерших довольно маков.

Мост.

***

Бла — гая часть
Любовников без надежды:
Мост, ты — как страсть:
Условность: сплошное между.

Гнезжусь: тепло,
Ребро — потому и льну так.
Ни до, ни по:
Прозрения промежуток!

Ни рук, ни ног.
Всей костью и всем упором:
Жив только бок,
О смежный теснюсь которым.

Вся жизнь — в боку!
Он — ухо и он же — эхо,
Желтком к белку
Леплюсь, самоедом к меху

Теснюсь, леплюсь,
Мощусь. Близнецы Сиама,
Что — ваш союз?

Та женщина — помнишь: мамой

Звал? — всё и вся
Забыв, в торжестве недвижном
Те — бя нося,
Тебя не держала ближе.

Пойми! Сжились!
Сбылись! На груди баюкал!
Не — брошусь вниз!
Нырять — отпускать бы руку

При — шлось. И жмусь,
И жмусь… И неотторжима.
Мост, ты не муж:
Любовник — сплошное мимо!

Мост, ты за нас!
Мы реку телами кормим!
Плю — щом впилась,
Клещом — вырывайте с корнем!

Как плюш! как клещ!
Безбожно! Бесчеловечно!
Бро — сать, как вещь,
Меня, ни единой вещи

Не чтившей в сём
Вещественном мире дутом!
Скажи, что сон!
Что ночь, а за ночью — утро,

Эк — спресс и Рим!
Гренада? Сама не знаю,
Смахнув перин
Монбланы и Гималаи.

Про — гал глубок:
Последнею кровью грею.
Про — слушай бок!
Ведь это куда вернее

Сти — хов… Прогрет
Ведь? Завтра к кому наймешься?
Cкa — жи, что бред!
Что нет и не будет мосту

Кон — ца…
— Конец.

***

— Здесь? — Детский, божеский
Жест. — Ну-с? — Впилась.
— Е — ще немножечко:
В последний раз!

9

Корпусами фабричными, зычными
И отзывчивыми на зов…
Сокровенную, подъязычную
Тайну жен от мужей, и вдов

От друзей — тебе, подноготную
Тайну Евы от древа — вот:
Я не более чем животное,
Кем-то раненное в живот.

Жжет… Как будто бы душу сдернули
С кожей! Паром в дыру ушла
Пресловутая ересь вздорная,
Именуемая душа.

Христианская немочь бледная!
Пар! Припарками обложить!
Да ее никогда и не было!
Было тело, хотело жить,

Жить не хочет.

***

Прости меня! Не хотела!
Вопль вспоротого нутра!
Так смертники ждут расстрела
В четвертом часу утра

За шахматами… Усмешкой
Дразня коридорный глаз.
Ведь шахматные же пешки!
И кто-то играет в нас.

Кто? Боги благие? Воры?
Во весь окоем глазка —
Глаз. Красного коридора
Лязг. Вскинутая доска.

Махорочная затяжка.
Сплёв, пожили значит, сплёв.
…По сим тротуарам в шашку
Прямая дорога: в ров

И в кровь. Потайное око:
Луны слуховой глазок…
………………………………
И покосившись сбоку:
— Как ты уже далек!

10

Совместный и сплóченный
Вздрог. — Наша молочная!

Наш остров, наш храм,
Где мы по утрам —

Сброд! Пара минутная! —
Справляли заутреню.

Базаром и зáкисью,
Сквозь-сном и весной…
Здесь кофе был пакостный, —
Совсем овсяной!

(Овсом своенравие
Гасить в рысаках!)
Отнюдь не Аравией —
Аркадией пах

Тот кофе…

Но как улыбалась нам,
Рядком усадив,
Бывалой и жалостной, —
Любовниц седых

Улыбкою бережной:
Увянешь! Живи!
Безумью, безденежью,
Зевку и любви, —

А главное — юности!
Смешку — без причин,
Усмешке — без умысла,
Лицу — без морщин, —

О, главное — юности!
Страстям не по климату!
Откуда-то дунувшей,
Откуда-то хлынувшей

В молочную тусклую:
— Бурнус и Тунис! —
Надеждам и мускулам
Под ветхостью риз…

(Дружочек, не жалуюсь:
Рубец на рубце!)
О, как провожала нас
Хозяйка в чепце

Голландского глаженья…

***

Не довспомнивши, не допонявши,
Точно с праздника уведены…
— Наша улица! — Уже не наша… —
— Сколько раз по ней… — Уже не мы… —

— Завтра с западу встанет солнце!
— С Иегóвой порвет Давид!
— Что мы делаем? — Расстаемся.
— Ничего мне не говорит

Сверхбессмысленнейшее слово:
Рас — стаемся. — Одна из ста?
Просто слово в четыре слога,
За которыми пустота.

Стой! По-сербски и по-кроáтски,
Верно, Чехия в нас чудит?
Рас — ставание. Расставаться…
Сверхъестественнейшая дичь!

Звук, от коего уши рвутся,
Тянутся за предел тоски…
Расставание — не по-русски!
Не по-женски! Не по-мужски!

Не по-божески! Чтó мы — овцы,
Раззевавшиеся в обед?
Расставание — по-каковски?
Даже смысла такого нет,

Даже звука! Ну, просто полый
Шум — пилы, например, сквозь сон.
Расставание — просто школы
Хлебникова соловьиный стон,

Лебединый…
Но как же вышло?
Точно высохший водоем —
Воздух! Руку о руку слышно.
Расставаться — ведь это гром

Нá голову… Океан в каюту!
Океании крайний мыс!
Эти улицы — слишком круты:
Расставаться — ведь это вниз,

Под гору… Двух подошв пудовых
Вздох… Ладонь, наконец, и гвоздь!
Опрокидывающий довод:
Расставаться — ведь это врозь,

Мы же — сросшиеся…

11

Разом проигрывать —
Чище нет!
Загород, пригород:
Дням конец.

Негам (читай — камням),
Дням, и домам, и нам.

Дачи пустующие! Как мать
Старую — так же чту их.

Это ведь действие — пустовать:
Полое не пустует.

(Дачи, пустующие на треть,
Лучше бы вам сгореть!)

Только не вздрагивать,
Рану вскрыв.
Зáгород, зáгород,
Швам разрыв!

Ибо — без лишних слов
Пышных — любовь есть шов.

Шов, а не перевязь, шов — не щит.
— О, не проси защиты! —
Шов, коим мертвый к земле пришит,
Коим к тебе пришита.

(Время покажет еще, каким:
Легким или тройным!)

Так или иначе, друг, — по швам!
Дребезги и осколки!
Только и славы, что треснул сам:
Треснул, а не расползся!

Что под наметкой — живая жиль
Красная, а не гниль!

О, не проигрывает —
Кто рвет!
Загород, пригород:
Лбам развод.

По слободам казнят
Нынче, — мозгам сквозняк!

О, не проигрывает, кто прочь —
В час, как заря займется.
Целую жизнь тебе сшила в ночь
Нáбело, без наметки.

Так не кори же меня, что вкривь.
Пригород: швам разрыв.

Души неприбранные —
В рубцах!..
Загород, пригород…
Яр размах

Пригорода. Сапогом судьбы,
Слышишь — по глине жидкой?
…Скорую руку мою суди,
Друг, да живую нитку

Цепкую — как ее ни канай!
По — следний фонарь!

***

Здесь? Словно заговор —
Взгляд. Низших рас —
Взгляд. — Можно нá гopy?
В по — следний раз!

12

Частой гривою
Дождь в глаза. — Холмы.
Миновали пригород.
Зá городом мы.

Есть — да нету нам!
Мачеха — не мать!
Дальше некуда.
Здесь околевать.

Поле. Изгородь.
Брат стоим с сестрой.
Жизнь есть пригород.
Зá городом строй!

Эх, проигранное
Дело, господа!
Всё-то — пригороды!
Где же города?!

Рвет и бесится
Дождь. Стоим и рвем.
За три месяца
Первое вдвоем!

И у Иова,
Бог, хотел взаймы?
Да не выгорело:
Зá городом мы!

***

За городом! Понимаешь? Зá!
Вне! Перешед вал!
Жизнь — это место, где жить нельзя:
Ев — рейский квартал…

Так не достойнее ль вó сто крат
Стать Вечным Жидом?
Ибо для каждого, кто не гад,
Ев — рейский погром —

Жизнь. Только выкрестами жива!
Иудами вер!
На прокаженные острова!
В ад! — всюду! — но не в

Жизнь, — только выкрестов терпит, лишь
Овец — палачу!
Право-на-жительственный свой лист
Но — гами топчу!

Втаптываю! За Давидов щит —
Месть! — В месиво тел!
Не упоительно ли, что жид
Жить — нé захотел?!

Гетто избранничеств! Вал и ров.
По — щады не жди!
В сём христианнейшем из миров
Поэты — жиды!

13

Так ножи вострят о камень,
Так опилки метлами
Смахивают. Под руками —
Меховое, мокрое.

Где ж вы, двойни:
Сушь мужская, мощь?
Под ладонью —
Слезы, а не дождь!

О каких еще соблазнах —
Речь? Водой — имущество!
После глаз твоих алмазных,
Под ладонью льющихся, —

Нет пропажи
Мне. Конец концу!
Глажу — глажу —
Глажу по лицу.

Такова у нас, Маринок,
Спесь, — у нас, полячек-то.
После глаз твоих орлиных,
Под ладонью плачущих…

Плачешь? Друг мой!
Всё мое! Прости!
О, как крупно,
Солоно в горсти!

Жестока слеза мужская:
Обухóм по темени!
Плачь, с другими наверстаешь
Стыд, со мной потерянный.

Оди — накового
Моря — рыбы! Взмах:
…Мертвой раковиной
Губы на губах.

***

В слезах.
Лебеда —
На вкус.
— А завтра,
Когда
Проснусь?

14

Тропою овечьей —
Спуск. Города гам.
Три девки навстречу.
Смеются. Слезам

Смеются, — всем полднем
Недр, гребнем морским!
Смеются!
— недолжным,
Позорным, мужским

Слезам твоим, видным
Сквозь дождь — в два рубца!
Кан жемчуг — постыдным
На бронзе бойца.

Слезам твоим первым,
Последним, — о, лей! —
Слезам твоим — перлам
В короне моей!

Глаз явно не туплю.
Сквозь ливень — перюсь.
Венерины куклы,
Вперяйтесь! Союз

Сей более тесен,
Чем влечься и лечь.
Самóй Песней Песен
Уступлена речь

Нам, птицам безвестным,
Челом Соломон
Бьет, ибо совместный
Плач — больше, чем сон!

***

И в полые волны
Мглы — сгорблен и равн —
Бесследно, безмолвно —
Как тонет корабль.

Прага, 1 февраля — Иловищи, 8 июня 1924

________
(1) Здесь: память (лат.).

Интервью с Натальей Громовой о Марине Цветаевой — Реальное время

Беседа о поэте с историком литературы, писателем Натальей Громовой

Марина Цветаева — поэт, творчество и судьба которой никого не оставляет равнодушным. Ее либо страстно любят, либо просто не переносят на дух. Ее исследователи говорят, что в нашем обществе сложилось немало стереотипов в восприятии Марины Цветаевой. Кто-то называет ее «дамским» поэтом, выдергивая из обширного наследия отдельные стихи. Кому-то не дает покоя ее бурная личная жизнь и поведение в роли матери и жены. Обо всем этом в преддверии 77-летия со дня ухода Цветаевой в Елабуге (31 августа) «Реальное время» пообщалось с историком литературы Натальей Громовой.

«Для Цветаевой Россия потеряла уходящую расу, людей с чувством собственного достоинства»

— Прошло уже 77 лет со дня ухода Цветаевой. Почему ее творчество до сих пор остается притягательным для нас?

— Бродский, несмотря на то, что сам был учеником Ахматовой и очень любил Мандельштама, считал Цветаеву главным поэтом XX века. Цветаева — поэт вызова и бунта, она говорила о себе: «Одна против всех». Она пересматривала очень много тем, на которые до нее не дерзали женщины. Я не говорю сейчас только о ее любовной лирике, у которой много поклонников, или о ее необычном ритме. Когда она появляется со своими первыми сборниками «Вечерний альбом» и «Волшебный фонарь», видно, что ее стихи вышли из атмосферы Трехпрудного дома; полумрака московских комнат, плюшевых скатертей и занавесок, книг с золотыми обрезами, улыбок фарфоровых кукол. Но уже тогда в ее творчестве появилось то, что до этого поразило всю читающую Россию и Европу в дневниках художницы Марии Башкирцевой. Башкирцева рано умерла, она писала в своих дневниках о творчестве, о смерти и бессмертии. Надо понимать, что до этого женщина говорила либо от лица мужчин, как Анна Каренина или тургеневские барышни, либо о любовных или узкосемейных переживаниях. Первые книги Цветаевой стали своеобразным поэтическим дневником. Это сразу выделило ее среди других. И тот, кто ее расслышал (это был, в частности, Максимилиан Волошин), ее благословил, принял в братство поэтов. Ей было тогда 18 лет.

Следующий этап — очень значительный. Он начинается после разрыва с Софьей Парнок, когда Цветаева ощутила себя человеком свободным и сложным. Ее стиль становится откровенным и резким. И она уже известна не только в московском поэтическом кругу, но и в петербургском.

После 1917 года у нее происходит резкий перелом в ощущении времени и города, который для нее это время олицетворяет. В ее стихах «К Москве», написанных ранее, она воспела этот город, его душу. Но после расстрелов юнкеров в ноябре 17 года, после того, как вся знакомая молодежь, в том числе ее муж, бежит в Белую армию, она пишет уже о черных куполах, красной Москве и обращается к Иверской Божьей матери со страшными словами о том, что Та не спасла, не уберегла Своих сыновей. Рождается поэт-бунтарь, бросающий вызов времени, мирозданию, Богу.

«Первые книги Цветаевой стали своеобразным поэтическим дневником. Это сразу выделило ее среди других. Ее расслышал, в частности, Максимилиан Волошин»

После Лермонтова, пожалуй, только Маяковский дерзал на это, но Цветаева, конечно, была гораздо последовательнее. Это цветаевское отречение от революции, от кровавого нового времени — пролог ее будущему отказу от мира «нелюдей», развязывающих войны, уничтожающих культуру.

Затем у нее вырастает тема, на мой взгляд, мало оцененная — о гибели России. Она называет новый сборник «После России» — не только из-за своего отъезда, но и потому, что после 1917 года России больше не стало. Для Цветаевой эта страна потеряла уходящую расу, людей с чувством собственного достоинства. Она недаром писала о Сергее Волконском, Стаховиче, она сразу опознавала в них людей с особой осанкой, породой и глубиной. Для нее порода была, конечно, не чем-то внешним, а тем, что называют честью. И сегодня мы можем видеть дефицит того, о чем она говорила, — из России ушло это ощущение чести.

Ее последние стихотворные циклы в конце 30-х, посвященные войне, Чехии, в том числе стихи про читателей газет, поэма «Крысолов» — в них описан тот пошлый мещанский мир с той точки зрения, который и позволил случиться тому, что одна цивилизация стала уничтожать другую. Ведь на какой мир она отвечает отказом в своем знаменитом стихотворении? На тот, который взорвала, уничтожила Германия, ее любимая Германия, которая стала топтать ее любимую Чехию. Для Цветаевой это цивилизационная катастрофа. Для нее все это стало концом света, финалом цивилизации.

Я уже не говорю о ее «Поэме конца», которую в 1941 году Цветаева читала Ахматовой, и которая Ахматовой была не принята…

Цветаева до сего дня остается поэтом непонятым и непрочитанным. Люди часто реагируют на ее звук и ритм, очаровываются ее формой. Но смыслы цветаевских стихов остаются скрытыми.

— То, что вы говорите, важно, потому что часто из Цветаевой выдергивают отдельные стихи, делая ее чуть ли не дамским поэтом…

— Это абсолютно неверно. Она поэт гигантского масштаба, говорящий на новом языке. Языке, рожденном небывалой эпохой. И это остро чувствовали ее современники: Пастернак, Маяковский, те люди, которые переписывали ее стихи в Москве в 20-х годах. Но именно из-за этого языка она была не понята за границей. В эмиграцию она приехала с «Лебединым станом» и Поэмой о расстреле царской семьи, которую мы не видели (существует только отрывок, но целиком она пропала). Эти темы, как ей казалось, были близки эмиграции. Но ее ритм и слог были трудны для публики, которая привыкла к Блоку, Мережковскому, Бунину и другим. И даже закрадывается подозрение, что переход к ностальгической прозе был продиктован пониманием, что она будет более понятна и ее легче будет напечатать, чем стихи.

— Цветаева считала, что поэзия «осуществляется» только в талантливом читателе. В таком, который способен к активному сотворчеству и готов к усилиям, подчас утомительным. Это же относится в полной мере и к стихам Цветаевой, особенно поздней?

— И Мандельштама, и Пастернака сложно читать. Это совместный труд и опыт. Когда читаешь Цветаеву в 18 лет, то ее «Любите меня за то, что я умру» или «Прохожий» в общем понятны. Но чем дальше, тем сложнее. Она растет стремительно. Она очень разная. Есть «У меня в Москве купола горят», этими понятными стихами Цветаева была знаменита. А есть «Поэма конца» или «Новогоднее». И с этими стихами все гораздо сложнее.

Я тоже очень многое не понимаю в стихах Цветаевой. Для этого нужно иметь опыт и что-то пережить. Когда ты видишь неожиданное сочетание слов, в котором открывается новый смысл, притягивающий к себе другое слово, и через который этот смысл получает дополнительное измерение. Это очень сложные сочинения. Как она сама сказала: чтобы читать поэта, надо быть ему вровень. Поэт, тем более такой силы, как Цветаева, вправе не открываться каждому.

«В книге Марии Белкиной «Скрещение судеб» присутствует очень честный взгляд на время, Цветаеву, ее сына и дочь Ариадну». Фото gornitsa.ru

«Выходит много «желтой» литературы о Цветаевой. К сожалению, даже библиотекари покупают такие книги»

— Что вообще происходит сегодня в цветаевоведении?

— Происходят отдельные филологические разборы ее произведений, но каких-то серьезных значимых трудов о ее творчестве не выходит. Ирина Шевеленко, пожалуй, автор одной из самых умных книг о Цветаевой как о поэте. Конечно, были замечательные биографии — Анны Саакянц, Ирмы Кудровой, Виктории Швейцер, Марии Белкиной. Работы Льва Мнухина и других.

Но не откомментирована подробно цветаевская проза, записные книжки и сводные тетради.

Меня же больше волнует биографический момент. До 90-х годов Цветаеву в институтах не изучали. Была книга Марии Белкиной «Скрещение судеб», в которой присутствует очень честный взгляд на время, Цветаеву, ее сына и дочь Ариадну. Потом по крупицам информацию собирали всякие подвижники, люди зачастую смежных профессий — геологи, физики, математики. Сейчас у нас есть собрание сочинений Цветаевой, Елена Коркина доделывает летопись жизни, Екатерина Лубянникова работает над биографией и нашла очень много интересного. Но, делая выставку, комментируя тексты, я находила огромное количество белых пятен, не проясненных биографических сюжетов. При этом выходит много «желтой» литературы о Цветаевой. К сожалению, даже библиотекари часто покупают такие книги и выставляют их, не понимая, что их лучше выбросить, потому что они наполнены сплетнями или слухами.

— Какие белые пятна остались в биографии Цветаевой?

— Их немало. Например, ее происхождение и польская ветвь. Открыли немного про семью Бернадских, про ее бабушку, которую не знали ни она, ни ее мать, и чей портрет висел в Трехпрудном. Сама Цветаева случайно встретилась с двумя сестрами своей бабушки, то есть своим двоюродными тетками, в Сент-Женевьев-де-Буа в доме престарелых. Она об этом пишет, упоминает портрет женщины со «своими» глазами. Но больше ничего не известно. Очень мало информации о ее деде по материнской линии А.Д. Мейне, которого она знала до девяти лет. Что было в его юности, как он попал в Москву?

Много непонятного про ее жизнь в 1920 году. Есть записные книжки, известно, где она работала. Но большой круг людей остается неизвестным: кто эти люди, что происходило днями и неделями? Практически каждый год жизни Цветаевой для ее биографов — это проблема. Мария Иосифовна Белкина расспрашивала людей, общавшихся с Цветаевой в Москве в 1939—1940 годах, и, как говорила Белкина впоследствии, это был не весь круг Цветаевой этого времени. Некоторые документы, хранящиеся в РГАЛИ, до сих пор не опубликованы. Например, письма, в которых она просит о помощи. Я уж не говорю о письмах людей, которые пересекались с Цветаевой и косвенно упоминали ее в своей переписке.

«Сережа, если вы найдетесь, я пойду за вами, как собака»

— Понятно, почему Цветаева вынуждена была эмигрировать в Европу вслед за белогвардейцем-мужем. Но почему все-таки она вернулась в Россию? У биографов есть единое понимание этого?

— Да. В начале 1937 года в СССР из Парижа уезжает дочь Ариадна, которая мечтала жить в Союзе. И она, и ее отец, муж Цветаевой Сергей Эфрон, состояли в организации, официально называемой «Союз возвращения на Родину». Неофициально же Сергей Яковлевич был агентом НКВД. Он шел к этому семь лет, на протяжении всех 30-х годов писал своим сестрам, что живет только в надежде вернуться в Россию.

Цветаева этого никогда не хотела. Но она была человеком слова. Ее представления о чести в первую очередь относились к ней самой. И в 1921 году, когда ее муж пропал без вести во время Гражданской войны, она написала: «Сережа, если вы найдетесь, я пойду за вами, как собака».

«Цветаева была человеком слова. Ее представления о чести в первую очередь относились к ней самой. И в 1921 году, когда ее муж пропал без вести во время Гражданской войны, она написала: «Сережа, если вы найдетесь, я пойду за вами, как собака». Фото persons-info.com

Предполагалось, что люди, прошедшие Белое движение, могут вернуться на Родину, только искупив свою вину, работая в НКВД. И для Эфрона одним из заданий было возглавить группу, которая должна убить Игнатия Рейса — старого большевика и бывшего советского агента, который написал письмо о том, что Сталин творит со своими соратниками и врагами. Рейса в СССР приговорили к смерти как предателя, и Эфрон должен был это осуществить. Убийство Рейса происходит осенью 1937-го, слава богу, не руками Сергея Яковлевича, но с его участием. Он успел скрыться от полиции и сесть на советский пароход. Так в конце 1937 года он оказался в Москве.

На следующий день в Париже выходит газета, в которой черным по белому написано, что агент НКВД Сергей Эфрон, муж поэта Марины Цветаевой, причастен к убийству Игнатия Рейса. Разумеется, русская эмиграция была сильно обеспокоена тем фактом, что среди них ходит так много агентов. До этого в Париже пропадал не один белый генерал, был печально известен арест завербованной певицы Надежды Плевицкой, была непонятна смерть Льва Седова. Люди просто боялись за свою жизнь! Как они могли относиться к Марине Цветаевой, которую на следующий день вызвали на допрос? Она провела несколько дней в полицейском участке и все равно оставалась преданной своему мужу и говорила только о том, что ее муж оклеветан и запутан и что он не мог совершить ничего подобного, потому что он человек чести.

Но давайте себе просто представим, какой после этого могла быть ее жизнь с уже взрослым 15-летним сыном Муром (это домашнее прозвище, мальчика звали Георгием, — прим. ред.) в Париже. С ней не общается эмиграция. Ей надо как-то есть и пить. Она не может отречься от мужа. В течение двух лет советское посольство время от времени вызывало Цветаеву и давало ей какие-то деньги на проживание. Все это время ее не пускают в Советский Союз.

Но она была вынуждена — с точки зрения понимания своего долга и обстоятельств — последовать за своей семьей в СССР. Ее сын находился под влиянием отца, как мы видим по его дневникам, он ходил на все встречи Сергея Яковлевича с самыми разными людьми. Он был в курсе событий больше, чем его мать. И он рвался в Советский Союз. Ситуация простая и страшная.

— Почему такой разумный человек, как Сергей Яковлевич Эфрон, прекрасно зная, что происходило в Советском Союзе в те годы, все-таки рвался туда?

— Начнем с того, что он вырос в Париже в семье народников-эмигрантов. Его мать в свое время два раза отбыла срок в Петропавловской крепости, прятала типографию, про нее говорили, что она бомбистка. Его отец тоже был связан с отделением «Народной воли». Когда Сергею Яковлевичу было 17 лет, его мать покончила с собой после того, как его маленький брат тоже покончил с собой из-за обиды, нанесенной ему в католическом колледже. Отец уже к тому времени умер. Сергей Яковлевич остался один (у него были три старшие сестры), он приезжает после пережитой трагедии в Коктебель, где встречает Марину Ивановну. Она видит в нем рыцаря, которого вычитала из книг. Она ждала этого человека и дождалась. Ей было 18, а ему 17 лет.

А дальше происходит первый акт этой драмы. Она как личность крупнее, сильнее и глубже. Он прекрасный юноша с прекрасными глазами и огромным желанием кем-то стать. Не больше. И он учится, пишет и сам издает неплохую книжку «Детство», где есть глава и про Марину, но это книжка узкого семейного круга. Он становится журналистом, играет на сцене Камерного театра. Но нигде он не первый и даже не десятый. И спустя два года их семейной жизни в 1914 году рядом с Мариной появляется сильная и властная женщина — поэт Софья Парнок, которая была старше ее на семь лет.

1914-й — начало Первой мировой войны. И следуя образу рыцаря без страха и упрека, созданному Мариной, Сергей Эфрон рвется на фронт. И здесь его тоже ждет неудача. Его не берут, потому что у него белый билет, он туберкулезник. Но он все равно идет туда санитаром, потому что оставаться дома для него нестерпимо. Он не знает, как преодолеть целый ряд трагедий в своей жизни. Он и Марина — это дети, рядом с которыми не оказалось взрослых.

Из санитаров он все-таки попадает в юнкерское училище, становится юнкером в 1917 году, в ужасные осенние месяцы, когда юнкеры — единственные, кто защищает Москву от большевиков. Он попадает в гущу событий, когда обстреливают Кремль и когда мальчики-юнкера ложатся на пути большевиков и умирают, не в силах защитить город. Сергею Яковлевичу тогда еще было не совсем ясно, какая власть борется с какой. Он просто выполняет свой долг военного. После этого он присоединяется к Белому движению. Для Цветаевой все это было естественно. А для него, как потом выяснилось, это было противоестественно. Потому что, оказавшись в Праге, несмотря на все пережитое в армии Врангеля, он близок к сменовеховцам, которые тяготели к тому, что выбор народа — это и есть большевизм, что народ выбрал Ленина и все должны принять его выбор. И у Сергея Яковлевича начинаются метания: как он, сын революционеров и народников, попал в белую эмиграцию? Это была его личная драма.

«1914-й — начало Первой мировой войны. И следуя образу рыцаря без страха и упрека, созданному Мариной, Сергей Эфрон рвется на фронт. И здесь его тоже ждет неудача». Фото dommuseum.ru

Он оказался совсем не там, где хотел бы быть. А Цветаева, напротив, считала, что это очень правильно, что это и есть свидетельство его высочайшего благородства. И когда они встретились сначала в Берлине, а потом в Праге, спустя два года разлуки, это были два разных человека, которые друг друга совсем не понимали. И он написал страшное письмо к Волошину: «Мы так жаждали этой встречи, но мы чужие люди». И это было связано не только с их любовным сюжетом, но и с тем, что они по-разному видят ход событий.

В жизни Цветаевой победила логика его жизни. Она всегда знала, что ее жизнь — это драма античного рока. Казалось бы, она сильнее, она делала столько самостоятельных поступков, но она идет за его жизнью, а не за своей. Хотя у нее появляются разные возлюбленные, определит ее судьбу все равно муж, которого она глубоко чтит по жизни. Она считает, что их общие дети — это, в первую очередь, его дети, и полностью отдает ему власть над ними. В результате Ариадна, их старшая дочь, сложилась в Париже как абсолютно верная отцовским идеалам коммунистка. То же самое было и с сыном.

— А позднее Ариадна Эфрон, которая отбыла срок в советских лагерях и знала о расстреле отца и доведенной до самоубийства матери, изменила свои взгляды на коммунизм?

— Как ни странно, она была чем-то похожа на старых большевиков. Она ненавидела Сталина и Берию, считала, что все зло произошло от них. Но советскую идею она не отрицала никогда. Я много говорила с людьми, которые ее знали. Они объясняли это тем, что она просто обожала своего отца, больше, чем мать, и для нее представить, что его жизнь была отдана ни за что, было невозможно. Думаю, что это лишь одно из объяснений. Нужно представить, в каких условиях она провела свою юность. Общество «Союз возвращения на родину» в Париже занимало целый этаж в здании. И это было место, куда постоянно приходили эмигранты, в том числе Ариадна, они смотрели советские фильмы, читали советские газеты, ставили советские пьесы, они жили как в какой-то резервации с утра до вечера. У нее там была работа. Париж был для нее чужим, хотя там у нее было много друзей.

Ей ужасно хотелось, чтобы все, что произошло с ее семьей, было просто какой-то ошибкой. Приведу один из самых ярких примеров. Ольга Ивинская сидела в тюрьме после смерти Пастернака. Ариадна любила ее очень сильно, как родную дочь. И она пишет Ивинской в тюрьму такую фразу: «Ты только там посмотри, чтобы она не общалась с националистами и антисоветчиками, чтобы она не набралась там от них дурных идей». Это пишет человек, который провел 18 лет в лагерях и тюрьмах! После пережитого ужаса с Пастернаком! Это невозможно и непонятно.

«Ариадна была чем-то похожа на старых большевиков. Она ненавидела Сталина и Берию, считала, что все зло произошло от них. Но советскую идею она не отрицала никогда». persons-info.com

«Она идет по улице и, если видит луковку, хватает ее, чтобы сварить суп».

— Вы говорили о биографических клише в отношении Марины Цветаевой. Одно из них, наверное, такое, что ей была в тягость семейная жизнь, обязанности матери и жены. Это показано и в единственном художественном российском фильме о ней «Зеркало», где она мечется от стола к корыту с бельем и то и дело жалуется на невозможность писать.

— Мы должны понимать, что Цветаева происходила из семьи, где были горничные, кухарки и так далее. В 1914 году они с мужем купили дом в Борисоглебском переулке. У них там была кухарка, которая приносила в столовую суп, у Ариадны была няня. Цветаева при этом любила свою дочь и общалась с ней. Многие всегда при этом забывают, что Анна Андреевна Ахматова быстро передала своего сына Льва на руки свекрови и писала. У Цветаевой другой сюжет. Так получилось, что ни бабушек, ни дедушек у ее детей не было, но она никогда никого не отпускала от себя.

И вот человек немногим более двадцати лет с достаточно устроенным бытом оказывается в ситуации войны и голода. В октябре 1917 года у нее рождается второй ребенок, дочь Ирина. Возможность держать прислугу пропадает. Ей не на что есть и жить. Они переезжают в одну комнату и обивают стены чем только возможно, чтобы в ней было не холодно. Она получает селедку и мерзлую картошку в Доме писателей на Поварской. Желать, чтобы эта юная женщина сразу же превратилась в сильную, мощную в бытовом плане личность, немножко наивно. Люди, которые об этом пишут и говорят, психологически ничего не понимают про жизнь.

Сергей Яковлевич уходит в Белую армию. Она должна решать все проблемы одна. При этом она не может перестать писать. Назвать ее идеальной матерью, конечно, язык не поворачивается. Она даже из своей старшей дочери делает себе подругу. У них вообще было так заведено в семье, что они друзья-товарищи, обращающиеся друг к другу по имени, а не «мама» или «дочка». Истовой матерью Цветаева станет, когда родится ее сын Георгий.

— А что о ее второй дочери Ирине, которая рождается в 1917 году и умирает в 1920-е, будучи сданной Цветаевой в приют?

— В 1919 году дети заболели. Они страдали от постоянного голода. В ноябре Цветаева отдала семилетнюю Алю и двухлетнюю Ирину в Кунцевский детский приют. Ее уверили в том, что детям дают еду из американской гуманитарной помощи (АРА). Однако все продовольствие было уже разворовано. Маленькая Ирина заболела в приюте и умерла, старшая Аля — выжила. Многие считали, что смерть дочери оставила Цветаеву равнодушной. Она и сама признавалась многим знакомым, когда Ирина была еще жива, что любит больше умную и талантливую Алю, чем отстающую в развитии (от голода) Ирину. Спустя время она записала: «Ирину было легко спасти от смерти, — тогда никто не подвернулся. Так же будет со мной».

Единственное, в чем в этой ситуации можно увидеть вину Цветаевой как матери, так это в том, что летом 1920 она отказала Елизавете Яковлевне Эфрон, сестре мужа, которая просила отдать ей Ирину в деревню. Но Цветаева никогда не отпускала от себя детей. Она была очень тоталитарной матерью, хотела, чтобы дети были рядом с ней. Возможно, Елизавета Яковлевна, будучи бездетной, смогла бы эту девочку выходить.

Ее сложное материнство гениально описано в «Скрещении судеб». Мария Иосифовна пишет про Марину Цветаеву, которая идет по улице и, если видит луковку, хватает ее, чтобы сварить суп. Это происходит в Париже и где угодно. Есть куча фотографий, где она стирает белье. Бытом она была очень сильно нагружена. Она вовсе не дама с маникюром, которая сидит за столом и, приложив руку к голове, что-то сочиняет. Такого совсем нет в воспоминаниях. Она ищет еду, она ее готовит, она вяжет Але в тюрьму бесконечные рейтузы, пишет ей: «Алечка, я больше всего боюсь, что ты застудишь себе почки».

В отличие от моей любимой же прекрасной Анны Андреевны, которая всегда полулежала на кровати и писала стихи, будучи человеком, совсем не приспособленным к жизни в быту, Цветаева несла на себе груз бытовых обязанностей. Поэтому с Цветаевой, на мой взгляд, поступают несправедливо. Это человек, последние два-три года живший только ради своего ребенка. Сама себе она была уже не нужна.

«Цветаева никогда не отпускала от себя детей. Она была очень тоталитарной матерью, хотела, чтобы дети были рядом с ней». Фото izbrannoe.com

«Цветаева и ее муж были существами особого порядка. Это связывало их гораздо сильнее, чем постель и отношения на стороне»

— В тех самых «желтых» книгах и статьях о Цветаевой из раза в раз публикуются истории о ее бесчисленных изменах мужу — как реальных, так и «по переписке». Это формирует представление о поэте как человеке безнравственного поведения, что опять же показано в фильме «Зеркало». Какова была реальная ситуация, как складывались отношения Цветаевой с мужем?

— Мы уже немного начали об этом говорить. Давайте всегда будем брать за точку отсчета то, что они поженились в очень юном возрасте. Это люди, которые жили в мире литературных образов — и он, и она. Поэтому отец Цветаевой и поэт Волошин, который их познакомил, очень нервничали. Они не хотели, чтобы те женились в таком юном возрасте. Но в этой истории есть важный момент. Цветаева, несмотря на то, что она кажется изменчивой и непостоянной, через всю жизнь пронесет верность своим словам, сказанным в самом начале о своем избраннике — о его рыцарстве, о том, что он для нее человек высочайшей чести. И когда в полицейском участке в Париже ее спрашивали о муже, она отвечала, что он человек чести и не мог совершить ничего дурного. Читаешь и не веришь своим глазам. Но через три года она напишет в письме Берии те же самые слова, что ее муж сидит в тюрьме, но это человек чести, это благороднейший человек, он не мог совершить ничего дурного, потому что он служил своей правде и идее. Она не лгала, она так думала. И Эфрон знал, что она о нем так думает. И это их связывало гораздо сильнее, чем, извините, любая постель и любые отношения на стороне. Они были друг для друга существами особого порядка.

Сначала о ее романе с Софьей Парнок еще в Москве, до революции. Цветаева в 11 лет потеряла мать. Отец был занят всецело музеем. Она, как и Эфрон, была человеком осиротевшим, и это их подтолкнуло друг к другу еще сильнее. И ее сиротство, и отсутствие в ее жизни старшей женщины сыграло ключевую роль в отношениях с Парнок. Парнок была сильнее. Кроме того, она была поэтом и вводила ее в круг петербургской поэзии. Отношения, которые между ними возникли, были для Цветаевой еще и элементом свободы, которой все тогда дышали. Прежде чем говорить о нравственности и безнравственности, нужно понять, что поэты, чтобы что-то написать, ставят на себе очень жестокие эксперименты. Вся литература Серебряного века — это был путь постоянных проб именно на нравственном поле, на поле любви и разрывов. Из этого рождалась густая атмосфера литературы, живописи, театра. Там были люди разных ориентаций. Вспомните Дягилева, Нижинского. Но из этого раствора вываривалось некое абсолютно новое искусство. Это было, конечно, и страшно, и прекрасно, как бывает в такие эпохи.

Появление Парнок стало для Сергея Яковлевича травмой. И он «сбежал» на войну. Но во всех письмах он за Цветаеву боится и уважает ее свободу и волю. Меня всегда поражало, что все претензии в их отношениях появятся потом, тогда как начальное время их жизни — это пространство, в котором каждый волен поступать и выбирать, что хочет, и это не влияет на их отношения.

Другой момент — не случайно цветаевская поэзия такой сильной энергетики. Когда мы получаем от нее удар великой силы, надо понимать, что этот удар нельзя придумать, сымитировать, его надо испытать. Если вы не испытываете сильных чувств любви, влюбленности, вы не можете написать текст такой энергетики. Это не получается из ничего. Именно поэтому серьезная большая поэзия должна откуда-то происходить. Любовный момент — это ключ. И если люди хотят читать такую поэзию, пусть они успокоятся по поводу безнравственности. Потому что сама поэзия эта не безнравственна, она не призывает к разврату, она о высокой любви. Не надо забывать, что «Я вас любил…» Пушкин написал не жене, «Я помню чудное мгновенье» — тоже не Гончаровой.

Я понимаю, что все претензии к Цветаевой проистекают из того факта, что она делала все это, будучи замужней женщиной. Но она всегда говорила, что любит одного Сережу… И при этом любит этого, того и другого. Это ее мир. И его можно принимать или нет.

В 1924 году Сергей Яковлевич написал об этом самое жестокое письмо Максимилиану Волошину. Он уже с ней встретился, она уже пережила любовь к Вишняку, уже начался роман с Родзевичем. Письмо Эфрона поражает своим пониманием. Он пишет, что Марина — это человек, который использует людей, как дрова, чтобы разжигать свои чувства. Что он уже не может быть этими дровами, что он измучен этой ситуацией. Что он хотел уйти, но, когда она об этом узнала, то сказала, что не сможет без него жить.

«Давайте всегда будем брать за точку отсчета то, что они поженились в очень юном возрасте. Это люди, которые жили в мире литературных образов — и он, и она»

Сергей Яковлевич был для нее стержнем. При всех его изгибах, при всем том, что он был запутан этой жизнью, для нее было важно, что он навсегда останется тем рыцарем, которого она встретила в Коктебеле. Ей нужно было к нему прислоняться. И он для нее эту роль до конца сыграл. И для меня одним из самых сильных потрясений в истории их совместной жизни был следующий факт. Открылись протоколы его допросов и последних дней. Его посадили с огромным количеством других белоэмигрантов. Его сделали главой этого дела. Всех их объявили японскими, французскими и прочими шпионами. И все они через три-четыре дня подписали бумагу, что они являются этими самыми шпионами. Все, за исключением Сергея Яковлевича Эфрона, который твердил на всех допросах, что он советский шпион. В итоге всех расстреляли, а с ним не знали, что делать. Он в сентябре 1941 года после всех пыток оказывается в одной их психиатрических больниц Лубянки, и в деле есть удивительная запись: он, находясь в помутненном сознании, просит, чтобы к нему пустили его жену, которая стоит за дверью и читает ему свои стихи. Но Цветаева на тот момент уже покончила с собой. Ее присутствие он чувствовал всегда. И расстрелян он был 16 октября 1941 года, когда немецкие войска стояли возле Москвы.

В этой истории, как в античной драме, есть все на свете. Она абсолютно не однозначная.

«Цветаева много раз говорила, что «когда кончатся стихи, кончусь и я». Это произошло в начале 1941 года»

— Есть несколько трактовок причин самоубийства Цветаевой. Самая расхожая — что ее пытался завербовать НКВД. Вы подробно изучали последние дни Марины Ивановны в Елабуге. Где же правда?

— Я сразу отметаю версию с НКВД, хотя она самая любимая и часто повторяемая. Но мне она кажется не убедительной, потому что возникла из достаточно простого сюжета: у Мура в дневнике написано, что мать вызывали в НКВД после того, как они подали свои рабочие анкеты, где написали, что умеют делать, какие языки знают. Но она туда, скорее всего, не пошла, потому что она этого слова «НКВД» очень сильно боялась. Женщины, плывшие с ней на пароходе, вспоминали, что Цветаева говорила про свой паспорт, будто ей кажется, что в нем водяными знаками написано об аресте ее близких. Она боялась того, что является эмигранткой, она боялась НКВД, где долгие часы стояла в очередях, передавая посылки.

Надо понимать, что собой представляла Елабуга в сентябре 1941 года. Там возник первый лагерь пленных немцев. И с ними нужно было общаться, нужны были переводчики. Из небольшого числа эвакуированных в Елабугу образованных людей только Цветаева знала немецкий язык. Ей могли предложить такую работу в НКВД. Поэтому даже если она туда пошла, скорее всего, дело было именно в этом. Потому что если бы она понадобилась НКВД для других целей, то за годы, которые она провела в Москве, возможностей ее арестовать и завербовать было полно. Вербовать ее в Елабуге было просто смешно. Кроме нее, там было еще три эвакуированных семьи, и все эти люди не представляли интереса для властей. Скорее, их могли вербовать, чтобы следить за Цветаевой.

Цветаева много раз говорила, что «когда кончатся стихи, кончусь и я». Это произошло в начале 1941 года. Ее последнее стихотворение посвящено Тарковскому. Она жила только своим сыном. И оказалась она в Елабуге, потому что начались бомбежки в Москве, ее сын должен был собирать «зажигалки» на крыше их дома на Покровском бульваре, где они снимали комнату. Цветаева панически боялась, что он погибнет в трудармии. Поэтому она несется в первой волне детской неорганизованной и еще неустроенной эвакуации. Все ее время и жизнь заняты только спасением сына.

Ее сын — он прекрасен внешне, высок, красив, умен, невероятно образован, знает несколько языков. Но у него абсолютно, как она сама говорила, не развита душа. Он холодный, эгоистичный. Сначала он как-то пытался социализироваться в советских школах, в советском мире. Но очень быстро понял, что он там чужой. И у него начался кризис, и все свои проблемы он вываливал на голову матери, уже сильно ослабевшей от всех ударов судьбы. Поэтому ее слова о том, что «где бы ни находилась, ищу глазами крюк», свидетельствовали о том, к чему она идет. Но до последнего момента она жила, потому что считала себя нужной своему сыну.

«Цветаева много раз говорила, что «когда кончатся стихи, кончусь и я». Это произошло в начале 1941 года». Фото newsland.com

Они оказались в Елабуге 31 августа. Мальчик хотел идти в школу 1 сентября в городе Чистополе, куда она уже съездила, но решила, что там не нужно жить, потому что было непонятно, на что там жить: в Елабуге они к чему-то были прикреплены, им были положены карточки. А там ничего не было. Но он об этом ничего не хотел знать. И у Цветаевой возникает ощущение, что без нее сын будет пристроен, что она тяготит мальчика, мешает ему.

Все выстраивают эту историю через нее. Но эта история уже не про нее, а про него. Она уже часть этого юноши, который хочет свободы и самоопределения. И после скандалов, которые все чаще и чаще случаются между ними, Цветаева все больше убеждается в том, что является обузой для сына, преградой на его пути.

То есть она считала, что советская власть отнесется к нему более благосклонно, если у него за спиной не будет матери-эмигрантки с непонятной судьбой, которую нигде не печатают и которая никому не нужна. И после ее смерти он тут же кинулся доказывать, на что способен. Он тут же поехал в Чистополь, поехал в Москву, ел пирожные, гулял по городу.

Цветаева самоустранилась и освободила ему дорогу. Это соединилось с ее глубокой депрессией. Для Цветаевой и война, и все последующие события были предвестником грядущего Апокалипсиса. Ее могила утеряна, что очень символично, так как всякой телесности она противопоставляла свободную жизнь души.

— Есть ли у Цветаевой ученики или последователи? Это возможно в принципе?

— У крупных поэтов с последователями сложно. У них может быть много эпигонов, но это сразу видно. Можно назвать последовательницей Беллу Ахмадуллину, но у нее своя история, свой голос, свое время. И слава Богу, что это так. Потому что творчество Цветаевой невозможно продолжить точно так же, как невозможно продолжить ее судьбу и прожить ее жизнь.

— А Цветаева уже стала брендом, как Пушкин? Ведь под ее именем уже проводятся какие-то мероприятия. Как вы относитесь к «Цветаевским кострам», например?

— Я это не очень люблю. Есть такое шуточное определение: народное цветаевоведение. Я боюсь, что мои слова будут восприняты как высокомерие и снобизм, но это своего рода камлание вокруг большого человека. Эти костры — это стихи по поводу Цветаевой в большом количестве. Можно любить Цветаеву, соприкасаться с ней, говорить о ней. Но лучше быть самими собой. Вообще, проблема в том, что создать вокруг нее какое-то действо, равнозначное ее силе, сложно.

Но проблема не только в Цветаевой. А в том, что само время понято плохо. Что такое 1917-й год, что такое 1920-й год, что такое Первая мировая война? Про это только позавчера начали разговаривать. Я уж не говорю про ее судьбу с чекистом-мужем, это все надо понять глубоко, как античную трагедию, а не как одну из плоских историй.

Поэтому как Пушкина осознавали, так и Цветаеву будут понимать еще столетия. Но пока это все достаточно наивно, это первые подходы.

«Ее жизнь — это очень большой и сложный объем. Чтобы его передать, нужно самому быть очень глубоким и умным человеком. Поэтому все, что есть сейчас, это только приближение». Фото theoryandpractice.ru

«Цветаева не какая-то истерическая изломанная женщина, которая пишет стихи и все время со всеми живет»

— То есть Цветаева будет оставаться объектом внимания?

— Она не просто объект внимания, она нервирует, она раздражает. Например, в «Фейсбуке» ко мне раз в три месяца приходят люди и просят объяснить, что она не ненавидела детей, не ела их, была хорошим человеком. Я уже много раз все это объясняла. Но меня снова просят. И это происходит регулярно. Обсуждают Цветаеву люди самых разных культурных слоев. Люди не могут успокоиться.

— Но ведь другие люди, в том числе известные, совершают поступки много хуже тех, за которые судят Марину Ивановну. Почему к Цветаевой предъявляются такие высокие требования?

— Потому что это открытые люди, они жили нараспашку. Это как с дневниками Толстого. Его часто обвиняли в том, что он такой-сякой. Открытых легко взять. И потом говорят: «Что он может тут нам писать, если он так же мал, как мы, так же низок, как мы?»

А также это тоска по идеалу. Но я считаю, что идеальной жизни нужно ждать не совсем от поэтов. Поэты формулируют. Надо понимать, что в высокой древней античной традиции поэт — это человек, который улавливает звуки неба, но при этом он сам может быть слепой, как Гомер, не только в буквальном, но в переносном смысле. Так в исторической традиции воспринимался поэт. В России поэт превратился в нечто большее, потому что в нашей стране на какой-то момент литература заменила все, с нее начали спрашивать, как с Библии.

— Как вы относитесь к песням на стихи Цветаевой и художественному чтению ее стихов? Есть что-то интересное?

— Я человек стародавний. Мне нравится Эва Демарчик, польская певица, она в 60-е годы пела «Бабушку» Цветаевой. Пожалуй, еще Елена Фролова. Дальше все ниже. Я даже к чтению Цветаевой отношусь осторожно. Я слушала Наталью Дмитриевну Журавлеву, ее научил папа, который сам слушал Цветаеву вживую. Это интересно. Понимаете, это должно не забивать стихи, должно быть тонко и умно. Цветаева не какая-то истерическая изломанная женщина, которая пишет стихи и все время со всеми живет. Когда из ее жизни вырывают какой-то кусок, это всегда не про нее. Ее жизнь — это очень большой и сложный объем. Чтобы его передать, нужно самому быть очень глубоким и умным человеком. Поэтому все, что есть сейчас, это только приближение.

Наталия Федорова

Справка

Наталья Громова — историк литературы, прозаик, литературовед, драматург, журналист, педагог, музейный работник, научный сотрудник. Автор исследований о Марине Цветаевой и ее окружении «Цветы и гончарня. Письма Марины Цветаевой к Наталье Гончаровой», «Дальний Чистополь на Каме», «Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах». Старший научный сотрудник Дома-музея М. И. Цветаевой в Москве до 2015 года. Ведущий научный сотрудник Дома-музея Бориса Пастернака в Переделкино до 2016 года. Ведущий научный сотрудник Государственного Литературного музея (дом Остроухова). Премия журнала «Знамя» (за архивный роман «Ключ»), финалист премии «Русский Букер», лауреат премии Союза писателей Москвы «Венец». Ее книги («Узел. Поэты: дружбы и разрывы», «Странники войны. Воспоминания детей писателей», «Скатерть Лидии Либединской», «Ключ», «Ольга Берггольц: смерти не было и нет») основаны на частных архивах, дневниках и живых беседах с реальными людьми.

ОбществоКультура Татарстан

Психопатологический анализ жизни и творчества Марины цветаевой Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

ПСИХОПАТОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ

М.П. Сергеев, В.С. Гордова

Чувашский государственный университет им. И.Н. Ульянова

Творчество многих поэтов оказывает большое психологическое воздействие на читателей, так как содержание стихов почти всегда насыщено яркими эмоциональными переживаниями. На определённом этапе своей жизни каждый человек может начать писать стихи, сублимируя сильные, неотреагированные чувства. «Я смотрю в эту чёрную бездну, я бессмертьем пришита к годам, будет день, я, наверно, исчезну, но тебе я исчезнуть не дам». Это стихи девушки — пациентки врача-психиатра, переживавшей в тот период разлуку с возлюбленным, чувства тоски, печали, присущие депрессивному состоянию. Как и в этом случае, психиатры довольно часто сталкиваются с творчеством людей, имеющих психоэмоциональные проблемы, например, при проведении посмертной судебно-психиатрической экспертизы в отношении лица, завершившего свою жизнь самоубийством. При этом творчество суицидента может быть единственным источником объективной информации, свидетельствующей о причинах его деструктивного поведения.

До настоящего времени неизвестными являются мотивы самоубийства великого поэта прошлого века Марины Ивановны Цветаевой.

Что мы знаем о ней? М.И. Цветаева родилась 26 сентября 1892 г., умерла 31 августа 1941 г., в возрасте 48 лет, закончив свою жизнь самоубийством через повешение. К моменту смерти проживала в Елабуге, в доме 10 по улице Ворошилова, работала в государственном литературном издательстве переводчицей. В предсмертной записке, обращенной к сыну, написала следующее: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это — уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик» [1].

Чтобы понять, что же заставило М. И. Цветаеву считать себя «тяжело больной», «попавшей в тупик», необходимо проследить весь её жизненный путь.

Известно, что М.И. Цветаева родилась в семье интеллигентов. Отец — Иван Владимирович Цветаев, профессор Московского университета, основатель Музея изящных искусств, умер в 1913 г. от болезни сердца. Дочь «очень любил, считал талантливой, способной, развитой» [2]. Мать — Мария Александровна Мейн, поэтесса и пианистка, умерла летом 1906 г. от туберкулеза. Имела «главенствующее влияние» в семье, требовала от дочери гениальности, «ставила на неизвестное, на себя — тайную, на себя — дальше, на несбывшегося сына Александра, который не мог всего не мочь» [1]. «Когда вместо желанного, предрешённого, почти приказанного сына Александра родилась только всего я, мать, самолюбиво проглотив вздох, сказала: «По крайней мере, будет музыкантша» [2].

Марина Цветаева до десяти лет жила в Москве, вместе с матерью, отцом, младшей сестрой Анастасией и двумя детьми отца от первого брака, Валерией и Андреем. Интеллектуально развивалась быстрее своих сверстников; немецкий и русский — первые языки, французский — к семи годам, владеет в совершенстве — всеми тремя. Свободно читала в четыре года, в пять играла на рояле. С раннего детства Марина Цветаева стремилась соответствовать требованиям матери, чувствовала обиду, недостаток любви, внимания с её стороны: «Я у своей матери старшая дочь, но любимая — не я. Мною она гордится, вторую — любит».

С детства характер будущего поэта был своеобразным, имел шизоидные, возбудимые, демонстративные, меланхолические черты, суждения о жизни и о себе были категоричными, ката-тимными. Вот как М.И. Цветаева описывает себя в возрасте 7 лет. «Я: страстная любовь к чтению и писанию, равнодушие к играм, любовь к чужим, равнодушие к своим, вспыльчивость, переходящая в ярость, непомерное самолюбие, рыцарство, ранняя любовная любовность, дикость, равнодушие к боли, сдержанность и смущенность в ласке, всё в добром, ничего — злом!

— строптивость, отпор, упор, растроганность до слез собствен-

ным пением — словом — интонацией — нелюбовь и презрение к грудным детям, желание потеряться, пропасть, полное отсутствие непосредственности: играла для других, когда глядят, упивание горем (…), ожесточенное упрямство (никогда — зря!)

— сломишь, а не согнешь! Природная правдивость при отсутствии страха Божьего (Бог у меня начался только с 11 лет, да и то не Бог, Христос, после Наполеона!) — вообще отсутствие Бога, полуверие, недуманье о нем, любовь к природе — болезненная, с тоской, наперед-расставанием, каждая березка — как гувернантка, которая уйдет. Мальчишество. Конскость. Вся — углами, остриями» (11 июня 1920 г.) [4].

Осенью 1902 г. М.И. Цветаева вместе с матерью переехала на Итальянскую Ривьеру, близ Генуи, летом 1904 г. — во Фрей-бург, в 1906 г. вернулась в Москву. С 1902 г. по 1910 г. училась в гимназиях Лозанны, Фрейбурга, Москвы, закончила 7 классов. С 5 лет стала искать рифмы к словам, но первые настоящие стихи написала в 1906 г. (14-15 лет), после смерти матери [1]. В 1910 г. вышла в свет её первая книга «Вечерний альбом». В этих стихах М.И. Цветаева отразила воспоминания о детстве, родных и знакомых, размышляла о взрослой жизни. Меланхолические черты, как «наследство», полученное от матери, отчётливо прослеживались у неё в стихотворении «Маме» [5]:

В старом вальсе штраусовском впервые Мы услышали твой тихий зов,

С той поры нам чужды все живые И отраден беглый бой часов.

Мы, как ты, приветствуем закаты,

Упиваясь близостью конца.

Все, чем в лучший вечер мы богаты,

Нам тобою вложено в сердца.

К детским снам, клонясь неутомимо (Без тебя лишь месяц в них глядел!),

Ты вела своих малюток мимо Горькой жизни помыслов и дел.

С ранних лет нам близок, кто печален,

Скучен смех и чужд домашний кров…

Наш корабль не в добрый миг отчален И плывет по воле всех ветров!

Все бледней лазурный остров-детство,

Мы одни на палубе стоим.

Видно, грусть оставила в наследство Ты, о мама, девочкам своим!

Летом 1911 г. в Коктебеле в возрасте 18 лет Марина Цветаева познакомилась с 17-летним Сергеем Эфроном — красивым, высоким, болезненным (страдал туберкулёзом), пламенным, великодушным юношей, в 1912 г. вышла за него замуж [2]. В этом же году опубликовала вторую книгу своих стихов «Вечерний фонарь». В 1913 г. родила дочь и назвала, вопреки желанию мужа и отца, Ариадной. «Я назвала её Ариадной … от романтизма и высокомерия, которые руководят всей моей жизнью. — Ариадна — ведь это ответственно. — Именно поэтому» [2].

В 1913 г. впервые в творчестве М.И. Цветаевой, молодой женщины, вышедшей замуж по большой любви, материально обеспеченной, родившей долгожданную дочь, появляются неблагополучные стихи. В них — тоска, противопоставление себя окружающему миру, который не принимает ее. Можно было бы связать депрессивное состояние Цветаевой со смертью отца. Однако — это событие никак не отражено в творчестве поэта [5].

Посвящаю эти строки Тем, кто мне устроит гроб.

Приоткроют мой высокий Ненавистный лоб.

Измененная без нужды,

С венчиком на лбу,

Собственному сердцу чуждой Буду я в гробу.

Не увидят на лице:

«Все мне слышно! Все мне видно!

Мне в гробу еще обидно Быть как все».

В платье белоснежном — с детства Нелюбимый цвет!

Лягу — с кем-то по соседству?

До скончанья лет.

Слушайте! — Я не приемлю!

Это западня!

Не меня опустят в землю,

Не меня.

Знаю! — Все сгорит дотла!

И не приютит могила Ничего, что я любила,

Чем жила.

***

Уж сколько их упало в эту бездну, Разверстую вдали!

Настанет день, когда и я исчезну С поверхности земли.

Застынет всё, что пело и боролось, Сияло и рвалось:

И зелень глаз моих, и нежный голос,

И золото волос.

И будет жизнь с ее насущным хлебом,

С забывчивостью дня.

И будет всё — как будто бы под небом И не было меня!

Изменчивой, как дети, в каждой мине И так недолго злой,

Любившей час, когда дрова в камине Становятся золой,

Виолончель и кавалькады в чаще,

И колокол в селе…

Меня, такой живой и настоящей На ласковой земле!

К вам всем — что мне, ни в чем не знавшей меры,

Чужие и свои?!

Я обращаюсь с требованьем веры И с просьбой о любви.

И день и ночь, и письменно и устно:

За правду да и нет,

За то, что мне так часто — слишком грустно И только двадцать лет,

За то, что мне — прямая неизбежность — Прощение обид,

За всю мою безудержную нежность,

И слишком гордый вид,

За быстроту стремительных событий,

За правду, за игру…

Послушайте! — Еще меня любите За то, что я умру [5].

Последующие два года — относительно спокойный период, стихов мало, посвящены в основном дочери и мужу, но весной и осенью 1915 г. в стихах появляются эмоционально насыщенные мысли о смерти [3].

Цветок к груди приколот,

Кто приколол, не помню.

Ненасытим мой голод На грусть, на страсть, на смерть.

Виолончелью, скрипом Дверей и звоном рюмок,

И лязгом шпор, и криком Вечерних поездов,

Выстрелом на охоте И бубенцами троек —

Зовете вы, зовете Нелюбленные мной!

Но есть еще услада:

Я жду того, кто первый Поймет меня, как надо —

И выстрелит в упор.

До 1916 г. Марина Цветаева вместе с семьёй проживала в Феодосии, затем переехала в Москву, так как осенью 1916 г. муж ушёл на фронт добровольцем, и встретились супруги только через 5 лет. Этот период соответствует бурной творческой деятельности поэта.

21 июля 1916 г., письмо к П.И. Юркевичу: «Долго, долго, с самого детства, с тех пор, как я себя помню, мне казалось, что я хочу, чтобы меня любили. … Я так стремительно вхожу в жизнь каждого встречного, который мне чем-нибудь мил, так хочу ему помочь и пожалеть, что он пугается — или того, что я его люблю, или того, что он меня полюбит и что расстроится семейная его жизнь. Этого не говорят, но мне всегда хочется сказать,

82

крикнуть: «Господи, Боже мой! Да я ничего от Вас не хочу. Вы можете уйти и вновь прийти, уйти и никогда не вернуться — мне все равно, я сильная, мне ничего не нужно, кроме своей души!» . Вся моя жизнь — роман с собственной душою, с городом, где живу, с деревом на краю дороги — с воздухом. И я бесконечно счастлива. Стихов у меня много, после войны издали сразу две книги» [3].

В апреле 1917 г. рождается вторая дочь Ирина, с двумя детьми на руках М.И. Цветаева остается одна. Революция 1917 года лишает её источника существования — деньги в банке пропали, собственный дом перестал быть собственным [3].

Плохо сильным и богатым,

Тяжко барскому плечу.

А вот я перед солдатом Светлых глаз не опущу.

Город буйствует и стонет,

В винном облаке — луна.

А меня никто не тронет:

Я надменна и бедна.

Ухудшение бытовых и материальных условий приводит к ухудшению душевного состояния. «Слушаю музыку, как утопающий. Люди жестоки. Никому нет дела до моей души. Моя жизнь, как эта записная книжка: сны, отрывки стихов тонут в записях долгов, керосина, сала. Я действительно гибну, моя душа гибнет. От стихов или музыки сейчас — слезы. … Как бы мне хотелось говорить стихи бесконечно, чтобы меня любили! (ноябрь 1917 г.)» [4].

Впервые появляются навязчивый счёт, сверхценные идеи отношения, на их фоне — мысли о смерти. В отличие от 19131915 гг. можно четко проследить циклический характер творчества по количеству написанных стихов, в осенних стихах больше депрессивных мыслей [3].

Два цветка ко мне на грудь Положите мне для воздуху.

Пусть нарядной тронусь в путь,

Заработала я отдых свой.

«. Потеряла за три дня 1) старинную овальную флорентийскую брошку (сожгла), 2) башмаки (сожгла), 3) ключ от комна-

83

ты, 4) ключ от книжного шкафа, 5) 500 р. О, это настоящее горе, настоящая тоска! Но горе — тупое, как молотом бьющее по голове. Я на одну секунду было совершенно серьезно — с надеждой поглядела на крюк в столовой, как просто! я испытывала самый настоящий соблазн. Смерть страшна только телу. Душа ее не мыслит. в самоубийстве — тело — единственный герой. (апрель 1919 г.)» [4].

Я не хочу ни есть, ни пить, ни жить.

А так — руки скрестить, тихонько плыть Глазами по пустому небосклону.

Ни за свободу я — ни против оной.

О Господи! Не шевельну перстом.

Я не — дышать хочу — руки крестом! [3].

«. Все визиты ко мне: или из сожаления, или из желания восторга. Никто не приходит просто. .Иногда ловлю себя на дурацком занятии: подсчитываю. Но странно: + и + и + все-таки получается нуль (+++=0) (июнь 1919 г.)» [4].

«Самое лучшее во мне — не лично, и самое любимое мое — не лично. Я никогда не пишу, всегда записываю, (в т.ч. вписываю, как по команде). Я просто — верное зеркало мира, существо безличное. И, если бы не было моих колец, моей близорукости, моих особенно — лежащих волос (на левом виске вьются вверх, на правом вниз), всей моей особенной повадки — меня бы не было (июль 1919 г.)» [4].

«Меня презирают — (и вправе презирать) — все. Служащие за то, что не служу, писатели за то, что не барыня, барыни за то, что в мужских сапогах (прислуги и барыни!). Кроме того — все

— за безденежье, ‘/г презирают, % презирает и жалеет, % жалеет (1/2+1/4+1/4=1) (28 ноября 1919 г.)» [4].

В 1920 г. состояние усугубляется в связи со смертью трёхлетней дочери Ирины, которая умерла от голода в приюте. В её смерти Марина Цветаева винит себя, депрессивные идеи отношения остаются на всю жизнь.

«У меня большое горе, умерла в приюте Ирина, 3 февраля, 4 дня назад. И в этом виновата я. Я просто еще не верю! — Живу со сжатым горлом, на краю пропасти. Господи, если придется Алю (Ариадну) отдать в санаторий, я приду к Вам, буду спать

хотя бы в коридоре или на кухне — ради Бога! — я не могу в Борисоглебском, я там удавлюсь (Москва, 7/20 февраля

1920 г.)» [4].

«. С людьми мне сейчас плохо, никто меня не любит, никто — просто . не жалеет, чувствую всё, что обо мне думают, это тяжело. Да ни с кем и не вижусь (25 февраля 1920 г.)» [4].

На Н. Мандельштам, в тот период М.И. Цветаева произвела «впечатление абсолютной естественности и сногсшибательного своенравия. . Она была с норовом, но это не только свойство характера, а ещё и жизненная установка. . она везде и во всём искала упоения и полноты чувств. Ей требовалось упоение не только любовью, но и покинутостью, заброшенностью, неудачей» [2].

Мысли о смерти ярки в мае-июне 1920 г. В июне 1920 г. появляются мысли о самоубийстве через повешение, весной

1921 г. — через отравление. Суицидные мысли захлестывают сознание М.И. Цветаевой. Она становится «не вольна над собой». Идеи отношения приобретают более негативный оттенок. Чётко прослеживается циклический характер творчества [3].

«Мои стихи никому не нужны: у НН есть Пушкин и Бунин, у М<илио>ти свои (плохие). Пишу только для себя — чтобы как-нибудь продышаться сквозь жизнь и день. Никто не знает, на каком волоске я вишу (10 мая 1920 г.)» [4].

«О, я себя боюсь! Я ведь совсем не вольна над собою. С каким страхом я тысячу раз в день прислушиваюсь к себе: ну как?

— ничего, кажется. И вдруг — пустота, упадок воли, день бесконечен, ничто не могу, ложусь на диван, двинуться не могу, умереть! умереть! умереть! — и ничего не случилось, день шел, солнце светило, никто не обидел. Моя душа одинаково открыта для радости, как и для боли, с меня не просто кожа содрана. Я не знаю, как живут другие, я знаю только, что я десять раз в день хочу — рвусь! — умереть (май, 1920 г.)» [4].

«Быстро — быстро — быстро — ни пером, ни мыслью не угонюсь — думаю о смерти.ІхоЬІ — поток крови

(нем.), с грустью думаю о том, что неизбежно умру в петле (июнь 1921 г.)» [4].

«Почему меня никто не любит? Не во мне ли — вина? . Мне и так уж кажется, что со мной говорят только из жалости (одна — и ребенок умер — и с мужем разлучена — и Аля такая худая — и к тому же талантливая, кажется). Откуда это у меня

— с детства — чувство преследования? Не была ли я еврейкой в Средние века? В глазах каждой встречной дамы читаю: Если бы тебя одеть! И ни одна не читает в моем открытом правдивом взгляде коварного: Если бы тебя раздеть! (весна 1921 г.)» [4].

Столкнув меня в канаву —

Благое дело сотворите мне Что из-за Вас — новый холм (23 мая 1920 г.).

Затем и посылает беды Бог, что живой меня на небо Взять замышляет за труды (16 мая 1920 г.).

Мне ж от Бога будет сон дарован В безымянном, но четном гробу (21 мая 1920 г.).

Мне женихом — топор послужит,

Помост мне будет алтарем! (25 мая — 13 июля 1920 г.).

Руки заживо скрещены,

А помру без причастья (июнь 1920 г.).

Как мне хочется,

Как мне хочется Потихонечку умереть! (июль 1920 г.).

Я на красной Руси Зажилась — вознеси! (октябрь 1920 г.).

Знаю, умру на заре! На которой из двух,

Вместе с которой из двух — не решить сразу! (декабрь 1920 г.). Пожелайте мне смуглого цвета И попутного ветра!

…в Лету,

Без особой приметы (19 ноября 1921 г.).

Знаю! Нечаянно В смерть отступлюсь (20 ноября 1921 г.).

Ах, с откровенного отвеса —

Вниз — чтобы в прах и в смоль!

Дабы с гранитного надбровья —

Взмыв — выдышаться в смерть! (30 июня 1922 г.) [3].

В 1922 г. Марина Цветаева узнает о том, что муж в Чехии ждет её приезда. Вместе с дочерью переезжает к нему. В сентябре 1922 г. безумно влюбляется в Константина Родзевича (друга мужа), испытывает неразделённые чувства. Впадает в глубочайшую депрессию, принимает лекарства. «Любовь и бром работают врозь, бром клонит в сон, любовь клонит в смерть». Именно в это время создаёт «Поэму конца». Появляются страх одиночества, деперсонализация, не чувствует себя собой, обостряются негативные идеи отношения.

«Я та песня, из которой слова не выкинешь, та пряжа, из которой нитки не вытянешь. Не нравлюсь — не пойте, не облачайтесь. Только не пытайтесь исправить, это дело не человеческое, а Божье: будет час — сама (т.е. иным велением!) расплету, распущу, песню отдам ветрам, пряжу свою гнездам. Это будет час моей смерти, рождение в другую жизнь (апрель 1923 г.)» [4].

«Думаю о смерти с усладой. Милый, я бы хотела, чтобы это было . Держи меня крепче, не отпускай, не уступай, не возвращай меня — Жизни. Столкни лучше в Смерть. … После Вас никого: лучше смерть. Вообще, после нашей встречи я перестала ценить себя. Я завидую каждому встречному, всем простым, вижу себя игралищем каких-то слепых сил (демонов!), а сама у себя под судом, мой суд дороже Вашего, я себя не люблю, не щажу (октябрь — ноябрь 1923 г.)» [4].

«. И убийственно страшит одиночество, вот / ч. остаться одной. Чувствую вес каждой минуты. Мыслей почти нет, есть одно что-то, нескончаемое. И — огромная апатия, страшно пойти в лавку за спичками, какой-то испуг (10 ноября 1923 г.)». 15 марта 1926 г., Сувчинскому: «.А о себе и о своем — раздвоении — Вы правы. Но у меня пуще, чем разминование — равнодушие. Мне нет дела до себя. Меня — если уж по чести — просто нет. Вся я — в своем, свое потеряла. Я — это то, что с наслаждением брошу, сброшу, когда умру. Я — это когда меня бросает МОЁ. Я — это то, что меня всегда бросает. «Я», все что не я во мне, все, чем меня заставляют быть. И диалог МОЕГО со мною всегда открывается словами: «Вот видишь, какая ты дура!

(Моё — мне). И догадалось: «Я» ЭТО ПРОСТО ТЕЛО. Всё НЕПРЕОБРАЖЕННОЕ. Не могу, чтобы это любили. Я его сама еле терплю. В любви ко мне я одинока, не понимаю, томлюсь»

[4].

Мысли о смерти присутствуют в стихах, в «Поэме Конца» и в дневниковых записях. Циклический характер творчества по количеству написанных стихов в этот период прослеживается нечётко, так как создаются и стихи, и поэмы.

Благотворно сказывается рождение в 1925 г. сына Георгия (Мура) — активная переписка, статьи, новые книги отвлекают от финансовых и семейных проблем. В 1925 г. семья вновь переезжает, до 1939 г. живёт во Франции. Известно, что за период с 1922 по 1928 гг., у М.И. Цветаевой в России были опубликованы книги стихов «Царь-Девица» и «Версты», в Берлине — «Разлука», «Ремесло», «Психея», поэма «Царь-Девица» и «Стихи к Блоку», в Праге — поэма «Молодец». Позже, в Париже выходит книга стихов «После России». В зарубежной периодической прессе выходят пьесы М.И. Цветаевой «Фортуна», «Приключение», «Конец Казановы», «Метель», «Поэма Горы», «Поэма конца», «Лестница», «С Моря», «Попытка комнаты», «Поэма Воздуха», две части трилогии «Тезей», «Новогоднее», «Красный бычок», поэма «Сибирь», перевод на французский поэмы «Молодец» [1]. Цветаева много встречается с людьми исскуства.

Из воспоминаний В.Л. Андреева: «Когда мы встретились в первый раз в Париже, 1925 г., я не мог отделаться от двойственного чувства — той Цветаевой, которой я ожидал, не оказалось: я думал, что она золотоволосая, воздушная, прозрачная — Психея — и вместо этого встретился с женщиной ещё очень молодой … но поразившей меня своей неженственностью: большие, выразительные мужские руки, движения резкие и порывистые, голос жёсткий и отчётливый. Всё было в ней резко и неуютно. . Понадобился не один месяц частых встреч . чтобы понять, что вся эта внешняя резкость не настоящее, а игра, маска, прикрывающая подлинного человека и, прежде всего, человека очень женственного, гордого до болезненности» [2].

Из воспоминаний З. Шаховской: «И не так уж много раз встречалась я с Мариной Цветаевой. Думаю, впервые видела я

её в начале тридцатых годов. Она … казалась мне отдалённой во времени и вообще совсем особой, ни на кого не похожей. … Как будто она жила совсем в другом плане, чем все, парила на каких-то высотах, ходила по каким-то вершинам, совершенно не замечая «плана земли», тяжести быта» [2].

Кризисной становится ситуация взросления дочери Ариадны. В детстве боготворившая мать и бывшая фактически ее отражением, Ариадна из девочки-вундеркинда превратилась в своенравную девушку. В дневниковых записях М.И. Цветаевой вновь появляются мысли о смерти. К ухудшению эмоционального состояния прибавляется ухудшение соматического состояния. Стихов мало, пишет в основном автобиографическую прозу, где рассказывает о Москве начала века, о своем детстве: «Герой труда» (о Брюсове), «Живое о живом» (о Волошине), «Пленный Дух» (встреча с Андреем Белым), «Наталья Гончарова» (жизнь и творчество), повести из детства: «Дом у Старого Пимена», «Мать и Музыка», «Черт», «Мой Пушкин» и многое другое [1].

«Весной будет ровно десять лет, как я уехала из России, летом — ровно десять лет, как приехала в Чехию, осенью (1 ноября) ровно семь лет, как уехала из Чехии, т.е. приехала во Францию. Настоящих друзей здесь у меня не было, были только кратковременные дружбы, не выжившие. Во Франции — за семь лет моей Франции — выросла и от меня отошла — Аля. За семь лет Франции я бесконечно остыла сердцем, иногда мне хочется — как той французской принцессе перед смертью — сказать: Rien ne m’est plus. Plus ne m’est rien // Больше мне ничего не остается. Больше мне не остается ничего // (1 января 1932 г.)» [4].

О дочери: «Стоило мне убивать на нее жизнь? Порождать ее восемнадцати лет, отдавать ей свою молодость и в Революцию

— свои последние силы??? (21 июня 1933 г.)». «Отношения с Алей. последние годы верно и прочно портились . она любила меня до четырнадцати лет — до безумия. Она жила только мною. У меня за эти дни впервые подалось сердце. Не могу ходить быстро, даже на ровном месте. А всю жизнь летала. Но я достоверно — зажилась (ноябрь, 1934 г.)» [4].

«Мне часто снится, что я себя убиваю. Стало быть, я хочу быть убитой, этого хочет мое скрытое я, мне самой незнакомое, только в снах узнаваемое, вновь и вновь познаваемое (ап-рель,1933 г., в переводе с французского)». «.Мне все эти дни хочется написать свое завещание. Мне вообще хотелось бы не

— быть (21 ноября 1934 г.)» [4].

Весной 1937 г. дочь М.И. Цветаевой Ариадна уехала на родину. Осенью того же года уезжает Сергей Эфрон. Уже несколько лет завербованный органами НКВД, он оказывается замешанным в политическом убийстве и срочно, при помощи советской разведки бежит из Франции [2]. В июне 1939 г. М.И. Цветаева вместе с сыном также возвращается в Советский Союз, «чтобы дать сыну Родину». Здесь она временно обитает в Подмосковье, на съемных квартирах. В конце августа 1939 г. арестовывают Ариадну, в октябре — Сергея Эфрона. М.И. Цветаева остаётся без денег и без жилья, эвакуируется в Елабугу, где работает переводчицей.

В последние годы жизни стихов почти не пишет. Переводит на русский язык поэмы В. Пшавела, баллады о Робин Гуде, немецкие и французские народные песни, несколько стихотворений польских, болгарских поэтов, на французский язык — стихи М.Ю. Лермонтова. «Я б хотел забыться и заснуть» переводит: Ah, m’e’vanourir — mourir — dormir! (Ах, забыться, умереть, уснуть, хотя у Лермонтова нет слова «умереть»). Последний творческий подъем в январе 1940 г., два из четырех стихотворений свидетельствуют о депрессии, в них страх долгой смерти. Мысли о самоубийстве постоянны. Деперсонализация возвращается и остается до момента смерти, о чем свидетельствует и предсмертная записка.

«В общем, подо всем: работой, хождением в Дом Отдыха, поездками в город, беседами с людьми, жизнью дня и снами ночи — тоска … прошу простить за скуку этого письма, автор которой не я (февраль, 1940 г.)» [4].

Из дневника сына: «Мать плачет и говорит о самоубийстве (27 августа 1940 г.)» [1].

Из письма Г. Эфрона С. Д. Гуревичу: «Я вспоминаю Марину Ивановну в дни эвакуации из Москвы, её предсмертные дни в

Татарии. Она совсем потеряла голову, совсем потеряла волю; она была одно страдание» [2].

«Я больше не живу. Не пишу, не читаю. Все время хочу что-нибудь сделать, но не знаю — что? За город я с таким багажом не поеду: убьют! и загород, вообще, гроб. Я боюсь загорода, его стеклянных террас, черных ночей, слепых домов, это — смерть, зачем умирать так долго? .Перестала убирать комнату и еле мою посуду: тошнит — от всего. Издыхаю. Но — меня жизнь за этот год — добила. Исхода не вижу (август 1940 г.)» [4].

«О себе. Меня все считают мужественной. Я не знаю человека робче себя. Боюсь — всего. Глаз, черноты, шага, а больше всего — себя, своей головы — если это голова — так преданно мне служившая в тетради и так убивающая меня — в жизни. Никто не видит — не знает, что я год уже (приблизительно) ищу глазами — крюк, но их нет, потому что везде электричество, никаких «люстр»?.. Я год примеряю — смерть. Все — уродливо и

— страшно. Проглотить — мерзость, прыгнуть — враждебность, исконная отвратительность — воды. Я не хочу пугать (посмертно), мне кажется, что я себя уже — посмертно — боюсь. Я не хочу — умереть, я хочу — не быть (сентябрь, 1940 г.)»

[4].

31 августа 1941 г., в воскресенье, когда дома никого не было, М.И. Цветаева осуществила своё желание уйти из жизни, повесившись в сенях избы. Оставила три записки: сыну, Асеевым и тем, кто будет её хоронить. 2 сентября 1941 г. Марину Цветаеву похоронили на Елабужском кладбище. Могила не найдена [2].

Так что же привело Марину Цветаеву к самоубийству? Психологические особенности её характера: природная склонность к меланхолии, неумение приспосабливаться к изменяющимся социальным условиям? Принадлежность к социальной группе творчески одарённых людей, в которой самоубийство является нормативным («Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт», В.С. Высоцкий)? Хроническая психическая травма? Или нечто большее, что скрывалось за фасадом личностного своеобразия и внешнего психосоциального воздействия?

Предполагаем, что у М.И. Цветаевой с 1913 г. до момента смерти наблюдалась циклотимическая депрессия, возникшая на отягощённом наследственно-конституциональном фоне, без какой-либо видимой причины и, протекавшая определёнными фазами, преимущественно в осенне-зимние периоды, в которые было создано наименьшее число стихотворений, а их содержание имело отчётливые суицидные тенденции. Субъективное неблагополучие, дискомфорт, изменённость самоощущения циклично прослеживались в творчестве Цветаевой, но внешне были малозаметны, совместимы с привычной интеллектуальной деятельностью поэта. На первый план выступала роль личностного склада Цветаевой, её личностного опосредования собственных депрессивных переживаний (романтизм и высокомерие, сногсшибательное своенравие на фоне неприятия своего физического «Я», неудержимые поиски неразделённой любви, как символа смерти, упоение не только любовью, но и покинутостью, заброшенностью, неудачей, с отрешённостью от окружающей действительности и др.). С возрастом и под давлением внешних социально-психологических факторов отмечалось нарастание и удлинение частоты меланхолических фаз. В последний год жизни Цветаевой её депрессия достигла психотического уровня. Эмоциональные страдания значительно ослабили сознательную и волевую регуляцию поведения, был преодолён инстинкт самосохранения и, не меньший по значимости для женщины, инстинкт материнства. Хочется предположить, что обращение М.И. Цветаевой к профессиональному психиатру могло облегчить и прекратить её душевные переживания (особенно в наш век с его большими достижениями в психофармакотерапии и психотерапии). От всего вышесказанного творчество М.И. Цветаевой не теряет своей красоты и привлекательности. Оно по-прежнему остаётся источником эмоционального вдохновения для многих людей, интересующихся поэтическим наследием прошлого.

Литература

1. Саакянц А. А. Марина Цветаева. Жизнь и творчество. М.: Эллис Лак, 1999.

2. Саакянц А.А., Мнухин Л.А. Марина Цветаева: Фотолетопись жизни поэта. М.: Эллис Лак, 2000.

3. Цветаева М.И. Собрание сочинений: В 7 т. М.: Эллис Лак, 1994-1995.

4. Цветаева М.И. Неизданное: Записные книжки: В 2 т. М.: Эллис Лак, 2000, 2001.

5. Цветаева М.И. Книги стихов. М.: Эллис Лак, 2000, 2004.

| Поэма конца | страница 2

крупными, и мелкими,

И рыльцем, и пушком.

…Коммерческими сделками

И бальным порошком.

(Вполоборота:

это

вот —

Наш дом? – Не я хозяйкою!)

Один – над книжкой чековой,

Другой – над ручкой лайковой,

А тот – над ножкой лыковой

Работает тишком.

…Коммерческими браками

И бальным порошком.

Серебряной зазубриной

В окне – звезда мальтийская!

Наласкано, налюблено,

А главное – натискано!

Нащипано… (Вчерашняя

Снедь – не взыщи: с душком!)

…Коммерческими шашнями

И бальным порошком.

Цепь чересчур короткая?

Зато не сталь, а платина!

Тройными подбородками

Тряся, тельцы – телятину

Жуют. Над шейкой сахарной

Черт – газовым рожком.

…Коммерческими крахами

И неким порошком —

Бертольда Шварца…

Даровит

Был – и заступник людям.

– Нам с вами нужно говорить.

Мы мужественны будем?

Движение губ ловлю.

И знаю – не скажет первым.

– Не любите? – Нет, люблю.

– Не любите! – Но истерзан,

Но выпит, но изведен.

(Орлом озирая местность):

– Помилуйте,

это

– дом?

– Дом – в сердце моем. – Словесность!

Любовь – это плоть и кровь.

Цвет, собственной кровью полит.

Вы думаете, любовь —

Беседовать через столик?

Часочек – и по домам?

Как те господа и дамы?

Любовь, это значит…

– Храм?

Дитя, замените шрамом

На шраме! – Под взглядом слуг

И бражников? (Я, без звука:

“Любовь – это значит лук

Натянутый – лук: разлука”.)

– Любовь, это значит – связь.

Всё врозь у нас: рты и жизни.

(Просила ж тебя: не сглазь!

В тот час, в сокровенный, ближний,

Тот час на верху горы

И страсти. Memento[1] – паром:

Любовь – это все дары

В костер, – и всегда – задаром!)

Рта раковинная щель

Бледна. Не усмешка – опись.

– И прежде всего одна

Постель.

– Вы хотели: пропасть

Сказать? – Барабанный бой

Перстов. – Не горами двигать!

Любовь, это значит…

– Мой.

Я вас понимаю. Вывод?

* * *

Перстов барабанный бой

Растет. (Эшафот и площадь.)

– Уедем. – А я: умрем,

Надеялась. Это проще!

Достаточно дешевизн:

Рифм, рельс, номеров, вокзалов…

– Любовь, это значит: жизнь.

– Нет, иначе называлось

У древних…

– Итак? —

Лоскут

Платка в кулаке, как рыба.

– Так едемте? – Ваш маршрут?

Яд, рельсы, свинец – на выбор!

Смерть – и никаких устройств!

– Жизнь! – Как полководец римский,

Орлом озирая войск

Остаток.

– Тогда простимся.

– Я этого не хотел.

Не этого. (Молча: слушай!

Хотеть – это дело тел,

А мы друг для

День рождения Марины Цветаевой 8 октября

Колумнист Sputnik Сария Кварацхелия в день рождения Марины Цветаевой размышляет о том, насколько поэтесса близка по духу абхазским женщинам, так как ей была свойственна та самая черта, которая более всего ценилась в Абхазии, присущая главной героине романа Дмитрия Гулиа «Камачич» — «ахаҵамԥҳәыс»( не по-женски мужественная — абх.)

Каждый раз, когда слышу про Марину Цветаеву, память перебрасывает меня в прошлое. В холодный ростовский октябрьский день, когда я залезла за вожделенной кистью рябины на дерево, а потом удирала от участкового, охранявшего парк, словно Цербер души грешников.

А началось все с афиши о Цветаевских чтениях, на которую я случайно набрела в коридоре альма-матер.

В центре афиши, конечно, узкий нерусский стан Марины на фоне рябины. И в нижнем левом углу четверостишие про горькую кисть. Стих все решил: участвую с желто-красной ягодой, чтобы все было символично, в лучших традициях серебряного века.

Честно говоря, до того дня я даже представить себе не могла, как выглядит рябина. Еще раз пробежав глазами афишу, побрела по улицам в поисках реквизита.

Долго искать не пришлось. Везде, как подорожник, она — ягода Марины. Да только вот невезенье, с моим ростом «пони», никак не достать веточку. Мое непонятное, до безумия странное желание участвовать в Цветаевских чтениях, заставило забыть обо всех предрассудках, снять обувь и полезть за вожделенной кистью.

Все шло хорошо, пока на горизонте не появился участковый. Секунда, и я сдаю кросс, сжимая в руках свою добычу.

Удачно домчалась до университета. Вся запыхавшаяся, захожу в аудиторию, где более талантливые и сообразительные студенты с гитарой в образе исполняют «Мне нравится, что Вы больны не мной», «Под лаской плюшевого пледа», «Уж сколько их упало в эту бездну».

Сначала было неловко. Вот так, как и Марина, незваная, сажусь за стол. С рябиной, о которой никто и не вспомнил. Хоть это и есть главный мотив всего ее творчества.

Дальше был стих, который я от волнения прочла неважно. Но не в этом суть.

Этот день решил все. Я полюбила Марину Цветаеву, как любила до этого Бродского и Высоцкого. И даже чуточку больше. За то, что она была женщиной-поэтом, которая так свободно касалась всего и по чуть-чуть. Которая, как никто рассказала о женской участи, о женской любви, ревности и одиночестве.

После чтения последовала покупка сборников и длинные ночи в упоительном чтении. Вслух, конечно. Потому что Цветаеву нужно читать громко, иногда даже навзрыд. Как, например, «Мой милый, что тебе я сделала».

После знакомства с творчеством последовали переводы стихов Марины на абхазский. Но это были настолько вольные переводы, что в них мало что осталось от Марины Цветаевой.

© Sputnik / Антон Денисов

Зураб Церетели представил в Москве памятник Марине Цветаевой

Невоспитанный стих

Цветаева сказала о женщинах все, и даже больше, чем можно было. И после нее уже многим другим женщинам-поэтам сложно было что-то добавить.

Несмотря на то, что она писала о встречах и расставаниях, это не было банальным «соплежуйством». В каждом стихе чувствуется сила, витальность, упрямство. У Цветаевой хочется брать уроки независимости и эгоцентризма.

Сегодня в абхазских школах и университете Цветаевой хоть и отведено скромное место, она несомненно близка по духу абхазским женщинам. В ней есть та самая черта, которая более всего ценилась здесь, в Абхазии, и которую некогда Дмитрий Гулиа в своем романе «Камачич» обозначил как «ахаҵамԥҳәысра». И эта черта была присуща не только ее характеру, но и ее стихам. Ее невоспитанным стихам, которым, как драгоценным винам, настал черед.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.

Истории вещей. Заглядываем в чемодан Анастасии Цветаевой

Анастасия Цветаева прожила 98 лет, став свидетелем поворотных событий в истории страны XX века — от революции 1917 года до распада СССР. Ее лично коснулось одно из самых тяжелых испытаний в истории Советского Союза — репрессии. Чемодан, с которым Анастасия прошла через годы ссылок, сегодня хранится в фондах Дома-музея Марины Цветаевой.

Совместный материал mos.ru и агентства «Мосгортур».

Сестры и лучшие подруги

Марина и Анастасия Цветаевы родились в семье искусствоведа Ивана Цветаева и его жены пианистки Марии Мейн. В 1892 году появилась Марина, а спустя два года — Анастасия. Муся и Ася — так звали их дома. С ранних лет младшая сестра относилась к старшей с трепетом, восхищалась ее талантами: в детстве Марина Цветаева не только писала стихи, но и играла на фортепиано.

«Когда я увидела ее на эстраде… когда я услыхала ее игру и всеобщую похвалу ей — сердце раскрылось такой нежностью к старшей подруге игр, так часто кончавшихся дракой, — что я иначе не могу назвать мое чувство в тот вечер, как состоянием влюбленности. Я никого, кроме нее, не видела. Я не сводила с нее глаз», — писала Анастасия Ивановна об одном из ранних выступлений сестры в своей книге «Воспоминания».

Большую часть своих мемуаров Анастасия Ивановна посвятила сестре. «Самая главная из нас, самая выдающаяся — и умом, и талантом, и характером — Маруся», — писала она. В этих словах не было ни ревности, ни зависти, только утверждение.

Сестры были очень дружны, много времени проводили вместе. Марина и Анастасия учились в Москве в частной женской гимназии Марии Брюхоненко. «Меня всегда удивляло, с какой радостью встречает [Марина] Цветаева сестру и как подолгу они ходят вместе и оживленно беседуют друг с другом. Можно подумать, что они давным-давно не виделись», — вспоминала одноклассница поэта Татьяна Астапова.

Вместе сестры были и весной — летом 1911 года в крымском Коктебеле в гостях у поэта Максимилиана Волошина, где Марина Цветаева познакомилась со своим будущим мужем Сергеем Эфроном.

От атеизма до набожности

В юности Анастасия Цветаева увлекалась русской философией. Ее личность и взгляды на жизнь сформировали труды Николая Бердяева, Сергея Булгакова. С известным русским философом Василием Розановым она состояла в дружеской переписке.

Еще одним автором, который повлиял на мировоззрение младшей из сестер Цветаевых, был Фридрих Ницше. Ницшеанским духом был проникнут ее литературный дебют «Королевские размышления», в котором она стремилась логически доказать невозможность существования Бога.

«Дело в том, что в те годы я пыталась воспринять Бога разумом, а не сердцем, старалась втиснуть Его в свое сознание, но Он там не помещался…», — вспоминала она позже.

Все изменилось после знакомства Цветаевой с поэтом-импровизатором Борисом Зубакиным. Они подолгу могли говорить о религии. Под влиянием Зубакина Анастасия Ивановна радикально изменила свой образ жизни: начала молиться и соблюдать посты. Цветаева называла Бориса Михайловича «самой крупной, величавой фигурой, ни с кем не сравнимой».

Зубакин был потомком выходцев из Шотландии. Еще в подростковом возрасте он увлекся мистицизмом, а в 18 лет, в 1912 году, основал масонскую ложу Lux Astralis («Свет звезд»). Ложа, просуществовавшая вплоть до 1937 года, была близка по духу к тайному теологическому и мистическому обществу розенкрейцеров, основанному в позднем Средневековье в Германии.

Советская власть с подозрением относилась к неформальным организациям. Их членов подозревали в контрреволюционной деятельности. Не стала исключением и ложа Зубакина. На протяжении 1920-х Бориса Михайловича несколько раз арестовывали. В 1937 году он был задержан в последний раз и уже больше не вышел свободу. Близкое знакомство с Зубакиным сыграло роковую роль в судьбе Анастасии Цветаевой.

Годы лагерей

В первый раз Цветаеву арестовали в 1934 году. Тогда она провела под следствием 64 дня. Освободили Анастасию Ивановну лишь после ходатайств ее знакомых — писателей Максима Горького и Бориса Пастернака. Через несколько лет, в начале сентября 1937-го, ее арестовали вновь. Тогда у писательницы гостил ее сын Андрей — задержали и его.

Кроме того, сотрудники НКВД изъяли и уничтожили рукописи неопубликованных произведений Анастасии Ивановны «Созвездие скорпиона», «Музей», «Книга о Горьком» и других. На долгих допросах ей угрожали отправить туда, «откуда нет возврата». Цветаева отвечала лишь одно: «Вы тут ни при чем. Бог меня предал вам за мои грехи. И вы сможете меня сослать только туда, куда сошлет Господь. Вы не можете мне сделать ничего, кроме того, что мне сделает Бог».

Следствие продолжалось чуть больше четырех месяцев. 10 января 1938 года Цветаеву признали виновной в контрреволюционной пропаганде и приговорили к 10 годам трудовых лагерей. Свой срок писательница перенесла стойко. После освобождения в 1947 году она поселилась в Вологодской области.

В 1949 году в СССР начались аресты «повторников» — людей, уже отбывших срок, вновь судили по старым делам. Анастасию Ивановну отправили в ссылку в Новосибирскую область, где она провела пять лет. В ссылках Анастасию сопровождал старый чемодан, на крышке которого она нацарапала гвоздем: «Цветаева».

Цветаеву освободили в 1954 году, вскоре после смерти Сталина, а еще через пять лет полностью реабилитировали. Во время отбывания ее первого срока, в 1941 году, ушла из жизни ее любимая сестра, оказавшаяся в бедственном положении в эвакуации в маленьком городке Елабуге на реке Каме. В город, ставший последним приютом Марины Цветаевой, Анастасия Ивановна приехала вскоре после реабилитации. Могилу сестры на Петропавловском кладбище она не смогла найти, крест был установлен на предполагаемом месте захоронения поэта. Анастасия Цветаева пережила свою сестру на полвека. Из жизни она ушла в 1993 году в возрасте 98 лет.

Последнюю треть своего жизненного пути Анастасия Цветаева посвятила семье и сохранению наследия сестры: она написала книгу «Воспоминания», активно участвовала в создании Дома-музея Марины Цветаевой. Позже там поселился и ее чемодан — реликвию передала музею Ольга Трухачева, внучка Анастасии Ивановны.

«В вечной борьбе с бытом за бытие»

Проект «Устная история» при поддержке Фонда Михаила Прохорова продолжает оцифровывать и публиковать архивные и новые беседы с представителями науки и культуры XX века. 18 июня 1969 года Виктор Дувакин, один из пионеров «устной истории» в СССР, поговорил с Брониславом (Владимиром) Брониславовичем Сосинским (1900—1987) и его женой Ариадной Викторовной Черновой-Сосинской (1908—1974). COLTA.RU публикует фрагменты беседы с Сосинским, посвященные Марине Цветаевой. Полностью материал доступен на сайте «Устной истории».

О дуэли в защиту Цветаевой

Бронислав Сосинский: Вот когда я познакомился с Мариной Цветаевой. После долгих хлопот удалось Ольге Елисеевне Черновой-Колбасиной, моей теще, вызвать Марину Цветаеву в Париж из Праги. Это было довольно трудно в смысле материальном.

Виктор Дувакин: Простите, я вас не понимаю, она еще не была вашей тещей!

Сосинский: Тогда еще нет, я был женихом.

Дувакин: А, значит, вы познакомились с ней…

Сосинский: А познакомился я в 24-м году.

Дувакин: Вот что! Ну да, она сказала, что вы четыре или пять лет были женихом и познакомил вас Вадим Леонидович Андреев в Париже.

Сосинский: В Париже.

Дувакин: Так, и, значит, Ольга Елисеевна Чернова-Колбасина хлопотала о переезде…

Сосинский: …Марины Цветаевой из Праги в Париж. И это ей удалось. И в смысле виз, потому что один из ее дальних родственников был министром здравоохранения в правительстве французском.

Дувакин: Чей?

Сосинский: Ольги Елисеевны.

Дувакин: Да?

Сосинский: Эрнест Ляфон. И, значит, еще и в материальном смысле: переезд и так далее. Даже дело дошло до того, что она по приезде семьи Эфрон—Цветаевой в Париж устроила их у себя в доме, где было три комнаты: одна комната ушла Цветаевым. А мы тем временем, я и Вадим Леонидович Андреев, бывали у Черновых, и, конечно, там же немедленно и познакомились с Мариной Ивановной.

<…>

Дело в том, что мне как-то легче будет о ней говорить, если я вам расскажу одну историю, которая произошла после, скажем, ну, трехлетнего знакомства с Мариной Цветаевой. Был такой ежемесячник «Новый дом», потом переименовали его в «Новый корабль» под редакцией Мережковского, Гиппиус, Ходасевича, Берберовой — в этом журнале Марина Цветаева была оскорблена.

Дувакин: Чем оскорблена?

Сосинский: Ну, ее назвали чуть ли не проституткой.

Дувакин: Это что, специально рецензия была?

Сосинский: Рецензия ^[1].

Дувакин: А что было поводом?

Сосинский: Поводом был выход ее замечательной книги «Ремесло», и автор статьи, перефразируя и переставляя фразы, сделал публичный дом из одного ее стихотворения. И также в этой статье он обрушился и на Алексея Ремизова. Я чувствовал…

Дувакин: Простите, я вас перебиваю, но мне хочется все же понять суть обвинения. Что тут — безнравственность или имелось в виду, так сказать, политическое проституирование, что она вот, может быть… там стихи о Маяковском…

Сосинский: Нет, не политическое, а в смысле того, что это, значит, ну, что ли, эротически влюбленная… вот, скажем, «Поэма горы», «Поэма конца» — влюбленная поэтесса, которая позволяет себе писать вот такие вещи. Причем были выдраны две-три строки из ее поэмы, в которых… в составе которых получалось неприличие, — вот какой смысл был этой статьи…

Дувакин: Был составлен из надерганных строчек…

Сосинский: Да.

Дувакин: …какой-то монтаж с похабным оттенком.

Сосинский: С похабным оттенком.

Дувакин: Верно я сформулировал?

Сосинский: Точно, точно, совершенно верно.

Дувакин: Ага, не знал об этом эпизоде ничего.

Сосинский: А Алексея Ремизова они одновременно там, в другой статье… обрушились на него за то, что он «грабит», что он занимается плагиатом, что «грабит» покойников. В общем, сделали из него такого мародера и подлеца, будто он обокрал протопопа Аввакума, обокрал русские сказки, Афанасьева и так далее. В общем, я счел своим долгом вступиться, конечно, за Марину Ивановну, и на вечере, который был устроен по другому поводу… Такой был Союз молодых поэтов…

Дувакин: Под названием «Колесья»… что-то такое… говорила Ариадна Викторовна.

Сосинский: Нет, «Кочевье».

Дувакин: «Кочевье»?

Сосинский: «Кочевье» — это была другая организация, это мы с Марком Слонимом и Андреевым создали «Кочевье» в противовес «Зеленой лампе», которая была у Зинаиды Гиппиус и Мережковских, вот.

Дувакин: А сейчас вы говорите?..

Сосинский: А Союз молодых поэтов — это была такая специальная группа, которая тоже почти раз в две недели устраивала свои концерты. Это была такая, скорее, профессиональная организация — помогать друг другу.

Дувакин: В Париже?

Сосинский: В Париже.

Дувакин: А концерты эти имели характер…

Сосинский: Литературные концерты, конечно.

Дувакин: Ну да, литературные вечера. Они что, были открытыми?

Сосинский: Открытыми.

Дувакин: На них продавались билеты? Или тоже замкнуто?

Сосинский: Нет. Это по типу французскому было сделано. Мы ходили в кафе в подвале, садились за столик и платили за то пиво или за то вино, которое вы закажете.

Дувакин: И всё?

Сосинский: Всё.

Дувакин: И что, за это получали какие-то проценты?

Сосинский: Нет, никто ничего не получал.

Дувакин: Какое же в этом профессиональное?.. Я понял, что это профессиональное <нрзб>?

Сосинский: Нет, Союз молодых поэтов был профессиональным в том смысле, что если какой-нибудь молодой писатель оказывался в тяжелом положении, то ему помогали.

Дувакин: Из чего? Из каких средств?

Сосинский: Бегали по богатым людям русской колонии…

Дувакин: Ах, просто так. Я думал, что это были платные вечера в пользу молодых поэтов.

Сосинский: Нет-нет.

Дувакин: Я так думал.

Бронислав Сосинский

Сосинский: И вот на этом вечере я выступил с заявлением, что даю пощечину, общественную пощечину, редакции журнала «Новый корабль». Ну, тут разразился скандал. Председательствующий, такой Антонин Ладинский, который недавно умер в Советском Союзе, потушил электричество. Ну, в общем, скандал этот имел большой отклик.

Дувакин: Что, бить хотели?

Сосинский: Да. На следующем вечере, куда я тоже, конечно, пришел, естественно, было продолжение этих событий. Молодой, самый молодой, представитель редакции — конечно, не Мережковский, не Гиппиус и не Ходасевич, а Юрий Терапиано, впоследствии очень известный критик за рубежом, — он дал мне уже не общественную пощечину, а физическую. И у нас произошла драка.

Дувакин: То есть вы ему дали сдачи, и…

Сосинский: Ну, драка, в которой все-таки оказалось… у меня такое впечатление, что мне была нанесена пощечина, несмотря на то что, конечно, драка была, но <нрзб>. И я его вызвал на дуэль. Тогда мы еще были все… еще жили в таких традициях XIX века.

Дувакин: Вы ведь все были бывшими офицерами?

Сосинский: Да. Я был… нет, я был унтер-офицером.

Дувакин: Вы не были офицером?

Сосинский: Нет, офицером не был. И вот…

Дувакин: Но тогда он был вправе, по офицерскому кодексу старому, отказаться. Что он будет драться… Ведь вы ж дворянин?

Сосинский: Дворянин, конечно, барон, но дело не в этом. Дело очень пикантное…

Дувакин: Если по кодексу, то отказаться — и всё.

Сосинский: Но самое забавное здесь то, что неожиданно меня вызвали в полицейское управление по месту жительства. И комиссар, улыбаясь, передал мне текст заявления генеральному прокурору Франции, подписанного Мережковским, Гиппиус, Ходасевичем, Берберовой и другими людьми — редакцией «Нового корабля», — с предложением выслать из Франции Сосинского, который ведет себя недостойным образом, вызывая на дуэль, давно запрещенную во Франции…

Дувакин: Запрещенную во Франции?

Сосинский: Да. …Юрия Терапиано. Значит, вы понимаете, полицейский комиссар улыбнулся мне, рассмеялся: «Прочли?» Я прочел, подписался, этим дело кончилось. И этому делу ход не был дан. Но я все-таки не позволял Юрию Терапиано ускользать от меня в этом смысле и каждый раз при встрече (смеется) давал ему пощечину ^[2]. Так было целый год. Марина Ивановна, узнав об этом, прислала мне в подарок серебряное кольцо, которое имеет очень забавный рисунок — герб Вандеи, ибо тогда в нашем сознании символом благородства и чести была Вандея ^[3].

Серебряный перстень с гербом Вандеи, подаренный М. Цветаевой В. Сосинскому

Дувакин: Во-от как!

Сосинский: Вот так.

Дувакин: Значит, вы там, во Французской революции, были на стороне, так сказать, королевской Вандеи, понятно.

Сосинский: Да.

Дувакин: Все это давняя история, конечно.

Об отношениях Сосинского и Цветаевой

Сосинский: И в одном из писем, которые Марина Ивановна писала мне, запомнились такие слова: «Вот когда меня не будет на земле, то вы судите обо мне не по поступкам моим, а по умыслу. Поступки пропадут, а желания и умыслы останутся. И не забудьте, что там я буду излучать гораздо больше, чем излучаю здесь, потому что там не будет тетрадей, в особенности тетрадей, которые жадно смотрят на меня пустыми страницами и требуют бесконечной еды. Там я буду свободна от тетрадей. И тогда вы поймете, что я была лучше, чем на самом деле вы можете себе представить». Почему вот это она писала нам? Потому что мы были с Вадимом Леонидовичем [Андреевым] и с другим героем нашей эпопеи парижской — Даниилом Георгиевичем Резниковым, которые женились на трех сестрах [Черновых]…

Дувакин: Вот эта фотография, которую вы мне показывали.

Сосинский: Да-да, <нрзб> через сорок лет. Мы были… любили очень Цветаеву и очень по-разному в разное время подходили к ней, но у нас романа не было, и дружбы между нами и Мариной Ивановной не было, потому что, как мы ни восторгались ее стихами, как мы ни любили ее творчество, личный контакт нас всякий раз разочаровывал. Чем? Резкостью некоторой ее, насмешливостью иногда, а иногда просто с ее стороны поступками… ну, теми, что мы называем в быту неблаговидными.

Дело в том, что, конечно, надо о поступках, по ее совету, не говорить, а только думать о том, какой бы могла быть эта дружба. Ну, скажем, к Даниилу Георгиевичу Резникову она относилась с большой, я бы даже сказал, уже не симпатией, а некоторой влюбленностью. Дело в том, что она очень любила многих, и переписывалась с очень многими, и объяснялась в любви многим, выдумывая из каждого человека то, что она хотела себе представить.

Она была очень, если можно так выразиться, жадной к людям, в особенности к мужчинам моложе ее, и это было очень характерно во всем ее поведении, что нам немножко… не нравилось. А с другой стороны, мы как-то, отдавая ей должное, уважая ее и защищая, если можно… как видите, недавно я защищал ее, так сказать, с пистолетом в руках, хотя <нрзб>. Если вы сейчас посмотрите… если вы сейчас возьмете в руки «Антологию советской поэзии» ^[4], вышедшую в Нью-Йорке под редакцией Ольги Карлайл, которую недавно обругал в «Литературной газете» Перцов…

Дувакин: Метченко!

Сосинский: Перцов.

Дувакин: Перцов разве?

Сосинский: Да, в «Литературной газете» 28 мая… там статья о Цветаевой кончается так: «Мы так были близки с Цветаевой, что даже мой дядя вызвал на дуэль одного критика, который оскорбил Марину Цветаеву».

Дувакин: Этот дядя — это вы?

Сосинский: Это я.

Дувакин: Значит, Ольга Карлайл…

Сосинский: Это моя племянница родная, дочь Вадима Леонидовича Андреева. Вот, я хочу сказать, откуда это все о Цветаевой у нас. И еще одно обстоятельство. Вот я вам расскажу маленький такой эпизод, который я никогда нигде не рассказывал. Но это как раз вот покажет, ну, такую странную Марину Ивановну, которая никому неизвестна. Вот она, Марина Ивановна, просила ужасно, хотела познакомиться с Александром Федоровичем Керенским. Александр Федорович Керенский редактировал тогда газету «Дни», а я был секретарем тоже эсеровского издания «Воля России». И я заехал к нему и условился, что он к нам приедет, в дом Черновых, познакомиться с Мариной Ивановной. Александр Федорович Керенский — тоже очень оригинальная личность…

Дувакин: Жив?

Сосинский: Жив еще. Он ехал со мной в метро. Мы приехали туда, Марина Ивановна вместе с Ольгой Елисеевной, как две хозяйки, встретили его за общим таким большим столом, где было вино и так далее. И в такой как раз день, когда все так подготовили, вдруг неожиданно звонок — входит мой старый товарищ, таксист-водитель. Он меня не нашел дома и решил: значит, где я могу быть? Вот только у Черновых — и зашел. Ну, конечно, нельзя было ему отказать, выпроводить его, и он сел тоже с нами за стол.

Нужно сказать, что разговор был самый необыкновенный. У меня такое впечатление, что если Александр Федорович Керенский говорил какую-нибудь глупость, то эту глупость немедленно подхватывала Марина Ивановна, делала ее мудростью и возвращала ему обратно глупостью. Это было что-то совершенно невероятное: два близоруких человека говорили бог знает о чем!

Наконец остановились на Бунине. И вдруг мой друг Селиванов, шофер такси: «Что? Что такое Бунин? Дайте мне бутылку красного вина, и я напишу вам такой же рассказ, как написал Бунин в прошлый раз в “Последних новостях”, — не хуже!» Конечно, такое заверение никакой силы не имело, но Марина Ивановна все воспринимала всерьез. «Александр Федорович! Подумайте, что он говорит! Если бы ему дать бутылку красного вина, он бы написал рассказ лучше Бунина! Ведь это же удивительно!» И вот Александр Федорович тоже говорит: «Да-а! Давайте дадим ему бутылку красного вина». И, в общем, понимаете, опять то, что нам кажется юмором, было возведено в какой-то шедевр, в мудрость и в какую-то такую, понимаете, серьезную…

Дувакин: Очень характерно для той среды.

Сосинский: Да-а. И еще — это уже относится больше к Александру Федоровичу…

Дувакин: Фантасмагория.

Сосинский: Да. Александр Федорович, например, вдруг — тоже немного выпил — начал говорить о том, какая молодежь сейчас в эмиграции растет и развивается: «Черт знает что! Вот совсем недавно один идиот мне рассказывал о том, что в Советском Союзе замечательные поэты и писатели и что мы должны внимательно относиться к Советскому Союзу, и прочее, прочее…» И повторяет те слова, которые я ему три часа назад говорил в метро, едучи на встречу с Мариной Цветаевой.

Дувакин: То есть этот идиот — вы?

Сосинский: Значит, этим идиотом оказался я, сидящий за этим столом. То есть это все вместе вам показывает и какая была Марина Ивановна, и какой был Александр Федорович.

А тут еще на следующий день приезжает в наш дом Святополк-Мирский, замечательный молодой критик, тогда гремел в Оксфорде, в Англии и вообще во всем мире.

Дувакин: Потом стал марксистом.

Ольга Чернова-Колбасина. 1920-е гг.

Сосинский: Потом стал марксистом, вернулся на родину. Он, значит, входит, открывает дверь Ольга Елисеевна, она показывает ему, где живет Марина Ивановна. Он входит к Марине Ивановне в комнату, и Ольга Елисеевна слышит разговор за дверью. Князь спрашивает: «Скажите, Марина Ивановна, кто эта интересная дама, которая мне открыла дверь?» «Ох, — говорит, — не обращайте внимания, это моя квартирная хозяйка».

Дувакин: Это то есть про…

Сосинский: Марина Ивановна говорит об Ольге Елисеевне, которая вывезла ее из Чехии, поселила в своей квартире, не берет ни копейки за пребывание ее в доме и поэтому считается квартирной хозяйкой! Вот вам отношение Марины Ивановны к своему лучшему другу. Вот такие мелочи нас, молодежь, очень раздражали.

Дувакин: Понимаете, теперь можно сказать: это болезнь, это болезнь. Это не… Очень хорошо, что вы рассказали.

Сосинский: Я рассказал об этом, потому что это никогда не будет сказано публично, а так пусть, когда-нибудь в будущем…

Дувакин: В духовном плане она права — судите по намерениям, а в историческом — вы, конечно, совершенно правильно сделали, что это рассказали. А еще в человеческом, так сказать, в душевном, я бы вам сказал… сейчас как-то мне очень много пришлось иметь дело с вопросом о пограничных душевных состояниях и так далее. У меня дочь — врач-психиатр; то, что вы рассказали, — это болезнь. Это не моральное качество личности, а это грань психиатрии в данном фокусе, и так к этому и надо относиться, и поэта Марину Цветаеву, которую мы все, так сказать, очень высоко ценим независимо от личных вкусов и пристрастий, это, конечно, никак не марает. Спасибо, это правильно, что вы… Понимаете… И о Достоевском то же самое можно рассказать.

Сосинский: То же самое.

Дувакин: То же самое, тоже на грани, и такие же выходки…

Сосинский: Абсолютно.

Дувакин: И о Маяковском, которому посвящена вся моя жизнь, я тоже могу рассказать сходные моменты, и это на грани. У Маяковского они реже были, но они… потому что обычно в быту он был страшно вежлив и, так сказать, очарователен. Он был резок на эстраде — это другое, но бывало и так. Вот я недавно записал несколько совершенно неоправданных, так сказать, вещей. Так, ну продолжайте.

Об отношении Цветаевой к детям

Дувакин: Простите, о Марине Ивановне ничего больше не добавите?

Сосинский: О Марине Ивановне?

Дувакин: Так, с фактической стороны. Вы совершенно не пересекаетесь, вы просто дополняете замечательно свою супругу.

Сосинский: Нет, я хотел сказать, что вот Марина Ивановна — она всегда была в такой постоянной беде. Причем эта беда ее житейская всегда носила характер… ну, характер такой, что люди должны ей помочь. Так что она помощь принимала без особой благодарности.

Дувакин: Как должное.

Сосинский: Как должное. И в этом смысле судьба ее дочери… Я не знаю, говорила ли Ариадна Викторовна об Але.

Дувакин: Она говорила, но…

Сосинский: Марина Ивановна ее эксплуатировала.

Дувакин: Нет, этого не знаю.

Сосинский: Она считала, что Аля должна заниматься Муром, потому что Марина Ивановна должна писать стихи.

Дувакин: Понятно.

Сосинский: И вот девочка десяти, двенадцати, четырнадцати лет, которая росла на наших глазах, была очень замучена своей мамой, потому что она не только должна была быть нянькой своего младшего брата, но и вести зачастую хозяйство, которое ей было не по силам, и тоже для нее это была жертва такая: она нигде не училась, ни в одной школе.

Очень талантливая девочка, которая писала стихи с семи лет, которая великолепно рисовала и которая имела все права так же, как Марина, получать образование, она никакого образования не получала, потому что мать ее в этом смысле, зная, что это нехорошо, но что там это зачтется или не зачтется — это не так важно, важно то, что она должна писать стихи. А заниматься Муром она не может. И Муром занималась Аля.

Вот несколько слов об Але нужно сказать, потому что это был необыкновенно талантливый ребенок. Во-первых, она всегда…

Дувакин: Она стала образованным человеком.

Сосинский: Потом она стала очень образованным человеком, но она, понимаете, необыкновенно была симпатична, ласкова и необычайно очаровательна в своей игре. Она вечно играла. Она играла либо то, что она теленочек, косолапый, неуклюжий теленочек, либо что она не тот, за которого ее принимают другие люди. Но, играя вот так, она доигралась до некоторых провокаций, шантажей, издевательств и тоже в этом смысле была и есть не очень легкий человек. В этом смысле у нее много от Цветаевой осталось.

Вот это, если так задуматься над тем, кто был Мур, который даже на похороны своей матери не пришел, представить себе, что такое была Аля — жертва Марины Ивановны в смысле воспитания Мура, самого любимого.

Если она кого-нибудь любила кроме поэзии, то только Мура — не Сергея Яковлевича, мужа, не Алю, а именно Мура, на которого она молилась и который отвечал ей черной неблагодарностью всегда. Так до конца жизни, до последнего часа ее жизни, Мур был несправедлив к ней. Вот я хочу сказать, эта сторона дела, которую мы чувствовали еще в Париже, нас очень огорчала, и мы всячески старались, конечно, ей помогать. Но помогать ей было очень трудно, потому что, во-первых, она часто скрывала настоящее положение дел. Она любила страдать молча. А с другой стороны, вызывала все время отрицательное отношение к себе в редакциях журналов и у людей, которые имели кое-какие средства и желание ей помочь. Ну вот, видите, это я вам просто говорю…

Дувакин: Это все очень интересно и страшно важно, потому что биография Цветаевой не написана.

Сосинский: Не написана.

Дувакин: И когда-нибудь должна быть написана.

Сосинский: Должна быть написана. Ну, я вспоминаю, например, такую вещь. Она жила на берегу океана в Вандее своей любимой. Она без Вандеи жить не могла! И письма, которые писала она мне тогда из Вандеи, — необыкновенные! Море описывалось потрясающим образом и в прозе, и в стихах. Она мне посвятила целое стихотворение о море и писала его — не знаю, мне или просто для меня переписано. Этот автограф у меня особо хранится до сих пор. И потом она говорит о хозяевах своих, которые влюблены в нее необыкновенно. И вот как любопытно: через несколько недель эти хозяева, которыми она восхищалась, эти вандейцы — с необыкновенно высокой точки зрения, она буквально возносила их до небес — как быстро-быстро они таяли в глазах ее самой и в глазах человека, которому она писала эти письма. Они превратились в колдуна и ведьму, в самых подлейших людей на свете — все те же самые герои-вандейцы. И в конце концов, понимаете, она, рассорившись с ними, плюнув на них и до скандала, который с милицией где-то кончался, уехала оттуда. Это вот типичная картина привязанности, любви и конца этого романа. Это у меня сохранилось целиком в письмах: весь этот роман с вандейскими рыбаками-моряками. Но в общем…

Дувакин: Это были простые люди?

Сосинский: Да, абсолютно простые, и люди, которым она успела очень надоесть своей нерегулярной жизнью, неумением ни сварить блюдо какое-нибудь (кухня, наверное, была общая), ни сделать то, что надо, ни убрать свои комнаты и вообще неумением… в общем, тем, что как раз характеризовало Марину Ивановну в быту — в вечной борьбе с бытом за бытие.

Дувакин: Да, как это грустно и страшно, что она должна была это делать. Но все-таки, по-вашему, Аля-то ее любила?

Сосинский: Аля ее? В то время трудно было сказать, любила ли она. Но сейчас она ее обожает. Аля ее обожает так, что не пускает в свой дом ни одного поклонника Марины Цветаевой из новых поклонников в Советском Союзе. Она не может разделить с кем-нибудь любовь к матери в такой степени, что недавно с Урала приехал молодой человек и привез камень, чтобы поставить в Тарусе на том месте, где Марина Ивановна хотела быть схороненной, — этот камень, который вез с Урала человек, — она его выгнала из своего дома и пошла к секретарю райкома, похлопотала, чтоб этот камень не ставили. Она в этом смысле чудовищно относится к тем людям, которые влюблены в Цветаеву. Откуда это у нее? Все оттуда. Она позволяет любить Марину Ивановну только… только чтоб она любила, а другие не должны любить Марину. Потом, у нее другая тенденция: Сергея Яковлевича сделать, в общем, примером семьи, самую примерную семью — отец, мать, дети, никого больше, а был кто-то еще.

Дувакин: А у Сергея Яковлевича?

Сосинский: У Сергея Яковлевича тоже, возможно, был. Это я не гарантирую, во всяком случае, семья была далеко не примерной, но…

Дувакин: Все-таки была семья, что вообще все-таки…

Сосинский: Да, была семья, и она борется сейчас за то, чтобы это не осталось нигде в истории — герой «Поэмы Горы» и «Поэмы Конца», что это была фантазия. И я боюсь за судьбу этого… я хочу вам сказать, пусть это у вас останется…

Дувакин: И никуда не пойдет.

Сосинский: Да. Я хочу сказать, что я из Парижа привез пачку — пятьдесят писем, совершенно исключительно талантливых, может быть, самое интересное, что написала Марина Цветаева из прозы, — письма к Родзевичу Константину, автору «Поэмы Горы» и «Поэмы Конца».

Дувакин: Как — автору? Герою.

Сосинский: Как — герою? Герою.

Дувакин: Вы сказали «автору».

Сосинский: Герою. Когда он узнал, что я еду в Советский Союз, он приехал в Париж — он живет где-то в провинции, Константин Родзевич, — в 1960 году, в начале этого года, и передал мне эти письма для Али Цветаевой, причем передал мне открыто, как передают в архив, поэтому я эти письма прочел, потому что меня это в высшей степени интересовало. Я не жалею, что я прочел, потому что это был документ совершенно потрясающий, чисто литературный, художественный и фактически уникальный, который был сильнее, чем «Поэма Горы» и «Поэма Конца», сильнее, я утверждаю это точно. Я с болью в сердце передал эти письма Але Цветаевой. Мы уже знали, что она их сожжет.

Дувакин: И не сняли копию?!

Сосинский: Нет. Я не имел права. Предназначалось это ей, а не кому-нибудь.

Дувакин: Простите, а в ЦГАЛИ вы передали письма к вам?

Сосинский: Письма, адресованные мне, — их около тридцати — я в открытое хранение оставил, а письма, которые она писала Ольге Елисеевне Черновой-Колбасиной и Ариадне Викторовне Сосинской, — на них наложено вето на двадцать пять лет Алей Цветаевой ^[5].

Дувакин: Она вправе это сделать.

Сосинский: Как дочь.

Дувакин: Да, ну, это, слава Богу…

Сосинский: И у меня есть документ, что на двадцать пять лет…

Дувакин: В общем, уже пять лет прошло.

Сосинский: Пять лет уже прошло.

Дувакин: Ну, это хорошо. <нрзб> наши архивы, соблюдение таких правил.

Сосинский: И эти письма, между прочим, для будущего историка биографии Марины Ивановны имеют огромное значение. Ни с кем она не была откровенна, ни с кем она так не делилась своими горестями и злословием о других людях. Как ни странно, такой грешок у нее был — она очень любила злословить, это уникальные тоже письма. Они дают очень выпукло весь облик Марины Цветаевой. Причем, понимаете, учтите, что это говорит человек, который беззаветно предан ее музе и который любит ее стихи, как редко какие. Для меня в русской поэзии существует только несколько поэтов, она входит именно в число этих нескольких поэтов.

Дувакин: То есть вы говорите о себе?

Сосинский: Я говорю о Цветаевой, да.

Дувакин: Ну да, вы говорите «человек», имея в виду себя. Это и дает вам право говорить о ней, потому что, если будет говорить чужой человек, это выглядит гадко, а если говорит человек любящий, то это его право.

Сосинский: Тем более, если так можно выразиться, я немножко выстрадал эту любовь к ней, такого порядка.

Дувакин: Понятно, да. Это очень, очень… какой замечательный для истории материал! Ну, а она вам тогда читала свои стихи?

Марина Цветаева, 1925 г.© Фото П. И. Шумова

Как Цветаева читала стихи. О ее внешности

Сосинский: Очень часто. Если что-нибудь напишет новое, обязательно прочтет. Читала она чуть-чуть нараспев, но почти каждый… я бы не сказал — каждую строку, но каждый абзац делая паузу, причем закрывая иногда глаза (чаще всего она на память читала, а не с листка) и слегка покачиваясь.

Она была в смысле такой фигуры своей сидящей — неизменно на стуле и прикасаясь локтем к колену — всегда для художника интересна в смысле резких угловых линий. Не было ни одной линии в Марине Ивановне мягкой, в ее внешнем облике, даже носик был заостренный, даже щеки как-то слегка скуластые и шея, так сказать, с нашим адамовым яблоком, чуть-чуть выступающим, — все было в ней резкое, угловое и… как бы сказать, заостренное против мира и против людей. Такое впечатление складывалось — не в ладу с миром она. Была ли она красивой? В молодости, наверное, была красивой, но она быстро-быстро теряла свою красоту. К тридцати пяти годам она была уже старше своего возраста.

Дувакин: Тяжелая жизнь.

Сосинский: Да. И уже не было никакого женского обаяния в женщине возраста Бальзака, когда фактически…

Дувакин: Расцвет.

Сосинский: …наиболее обаятельна женщина, да. Вот почему и мы чувствовали некоторое такое оттолкновение от этих углов, от этих шпилек, от этого острого язычка, потому что она очень зло над многими шутила, над людьми, которые…

Дувакин: «Мы» — то есть молодые люди?

Сосинский: Да. Она о том же самом Александре Федоровиче Керенском, которого она так радушно и мило встречала и так много они смеялись, хохотали и говорили глупости, буквально глупости, — она уже на следующий день нам рассказывала то же самое невозможное, как она это понимает. «И этот человек мог управлять Россией! Это курам на смех!» — говорила она.

Дувакин (усмехаясь): Так оно и было.

Сосинский: Так оно и было.

Дувакин: Впрочем, куры смеялись и потом.

Сосинский: Да, куры смеялись.

Дувакин: Да… А вы ее еще с какими-нибудь людьми видали? Вот эта ваша сцена с Керенским — потрясающе интересна.

Сосинский: Да, забавная сцена была. Я ее видел… Дело в том, что я как раз этим горжусь, потому что я все-таки приложил руку к тому, чтобы «Крысолов» был напечатан в «Воле России». «Крысолова» боялись печатать и Марк Слоним, и другие редакторы. Среди редакции «Воли России» были и такие лица: Василий Васильевич Сухомлин, который недавно умер в Москве, член II Интернационала от России, затем… очень известный журналист во Франции, потом Владимир Лебедев, который очень сильно разорялся на Балканах во времена Стамболийского в Болгарии, был правой рукой Стамболийского, эсер, прославился еще в Гражданскую войну на Волге тем, что передал золотой запас чехам, затем был сталинский такой и единственный литератор Марк Слоним, один из самых блестящих ораторов зарубежья русского, который до самого последнего времени читал лекции. На любом языке он может читать, по-итальянски, по-французски, по-английски, по-русски, по-немецки, блестящий в этом смысле человек. Вот с ним у меня всегда были стычки по линии Марины Цветаевой и Ремизова. Я просовывал Ремизова и Цветаеву в «Волю России». Я же (тоже я ему это говорил, он подтвердил это) ему открыл Бориса Пастернака, Осипа Мандельштама, которых он недопонимал. Так что в этом смысле, понимаете, я довольно много сделал в редакции «Воли России» для появления вещей.

И Марина Ивановна так поэтому и относилась ко мне — в высшей степени хорошо, я должен сказать, что такого, что я сегодня говорю о Марине Ивановне, иногда немножко злого, она бы обо мне не сказала. В этом смысле я знаю хорошо, что она ко мне очень хорошо относилась, писала мне: «Володя! Мы потому не вместе, что ни у вас, ни у меня нет времени для того… а любовь — это требует и времени, и… — она еще добавила, — и больших усилий. А вот этих усилий мы и не делаем» <нрзб> игра словами. Главное, надо помнить, что она в высшей степени тянулась ко мне и очень была благодарна… Я помню, как она была мне благодарна. Она хотела видеть портрет на фотографии своего любимого Мура. А для того, чтобы сделать Мура по-настоящему, надо было обратиться к хорошему профессионалу. И у меня был такой друг большой, фотограф Петр Шумов, и он снял этого Мура в десятках видов, и она в восторге была от этих фотографий, которые остались, и вот, кстати, Марину Цветаеву он очень хорошо снял. Этот снимок я привез в Советский Союз, и его напечатали на программе того вечера, который был посвящен ей, — в Союзе писателей в последний раз — фотографию Петра Шумова, лучшую фотографию Марины Цветаевой.

---

^[1] Речь идет о рецензии Владимира Злобина на альманах «Версты», в котором были опубликованы тексты Цветаевой и Ремизова. Подлинным автором рецензии, по позднейшему свидетельству Ю.К. Терапиано, была З.Н. Гиппиус (Злобин В. Версты [Рецензия] // Новый дом, 1926, № 1, с. 36—37). — Прим. ред.

^[2] Был и другой эпизод, связанный с этой несостоявшейся дуэлью. Однажды Б.Б. Сосинский пошел в парикмахерскую стричься, и там сидел человек с намыленным лицом, которого брили. Заметив Сосинского, тот, как был, намыленный, выбежал из парикмахерской. Это был Довид Кнут, поэт. Сосинский не собирался с ним драться, но тот дружил с Терапиано и считал, что он тоже может быть бит. Уже после возвращения Б.Б. Сосинского в Россию стало известно, что Терапиано оказался «недуэлеспособен» не по своей воле, а ему запретил Ходасевич, сказав, что нас мало и русской интеллигенции не пристало стрелять друг в друга. Уже после того, как было записано это интервью, Сосинский встречался с Терапиано в Париже. Они с удовольствием выпили, вспоминая юные годы. — Прим. А.Б. Сосинского.

^[3] Здесь: Вандейский мятеж (1793—1796) — контрреволюционное восстание на западе Франции, закончившееся поражением восставших и унесшее жизни около 200 000 человек. — Прим. ред.

^[4] Poets on Street Corners: Portraits of Fifteen Russian Poets. By Carlisle Olga. — New York: Random House, 1969. XIV, 429 pp. — Прим. ред.

^[5] Письма Цветаевой к О.Е. Колбасиной-Черновой и А.В. и Н.В. Черновым ныне опубликованы. См.: Письма Марины Цветаевой.

Понравился материал? Помоги сайту!

Подписывайтесь на наши обновления

Еженедельная рассылка COLTA.RU о самом интересном за 7 дней

Лента наших текущих обновлений в Яндекс.Дзен

RSS-поток новостей COLTA.RU

При поддержке Немецкого культурного центра им. Гете, Фонда имени Генриха Бёлля, фонда Михаила Прохорова и других партнеров.

Подруга | СТРОИТЕЛЬСТВО Литературный журнал

1

Ты счастлив? Вы бы не сказали!
И к лучшему — пусть будет!
Мне кажется, ты слишком много целовался,
В этом твое горе.

Все шекспировские трагические героини,
Я вижу в тебе.
Но ты, юная и трагическая дама
Никто не спас!

Ты так устал,
Повторяю эту эротическую
Болтовню. Как красноречиво,
Эта железная лента на твоей бескровной руке.

Я люблю тебя — грех нависает над тобой
Как грозовая туча!
Потому что ты ядовитый, ты жаляешь,
Ты лучше остальных,

Потому что мы такие, наши жизни разные
В этой тьме
Потому что — ваши страстные соблазнения,
И ваша темная судьба,

Потому что с тобой, мой косматый демон
Нет будущего,
И даже если я прорвусь над твоей могилой,
Тебе не спастись!

Потому что я дрожу, потому что неужели это правда?
Это мечта?
Из-за восхитительной иронии
Что ты — не он.

—16 октября 1914 г.

2

Под ласками мягкого пледа
Я вызываю вчера. . . мечта?
Что это было? Кто победитель?
Кто, свергнутый?

Переосмысливая все заново,
снова мучаюсь.
А то, для чего у меня нет слов,
было. . . люблю? Но может это. . . ?

Кто был охотником? Кто — добыча?
О, черт, все это вверх ногами!
И сибирский кот,
Что он уловил среди протяжного мурлыкающего звука?

И в этой битве воли
Кто оказался чьим орудием?
Чье это было сердце, твое или мое,
Это полетело?

И все же, что это было?
Чего я хочу? О чем я так сожалею?
Я все еще не уверен, выиграл ли я?
Или был?

— 23 октября 1914 г.

3

Сегодня растаял сегодня
Провёл стоя у окна.
Взгляд мой посерьезнел, грудь стала свободнее,
Я снова успокоился.

Не знаю почему, должно быть, это просто
То, что моя душа устала
Но почему-то,
Я не хотел прикасаться к этому карандашу. . . он восстал.

Итак, я стоял там — в тумане —
Так далеко от добра и зла,
Легко барабаня пальцем
По мягко звенящему стеклу.

Моя душа не лучше и не хуже
Чем любой прохожий — возьми ту.
Чем те опаловые лужи
Там, где брызнул горизонт,

Парящая птица,
Бегущая беззаботная собака,
Даже поющий нищий
Слез из моих глаз не вытянул.

Oblivion, ой какое родное искусство,
Душа к нему давно привыкла.
И какое-то большое чувство
Таяло сегодня в душе.

— 24 октября 1914 г.

Эта судьбоносная русская поэтесса любила и жила трагически | Нина Рената Арон

«Два с половиной дня — ни кусочка, ни ласточка», — писала русская поэтесса Марина Цветаева в октябре 1917 года, когда поезд вез ее из Крыма обратно в родную Москву, чтобы посмотреть, что там было. слева от него.За несколько дней до этого большевики подняли восстание против шаткого Временного правительства в России, положив начало революции. «Солдаты приносят газеты — напечатанные на розовой бумаге. Кремль и все памятники взорваны », — продолжила она. «Дом, где кадеты и офицеры отказывались сдаваться, взорван. 16000 убиты. К следующей станции до 25000. Я не говорю. Я курю.»

Цветаева тогда не могла знать, что переживает одно из самых значительных потрясений в истории ее страны и ХХ века.Как и большинство ее соотечественников, она мало что знала. Русская революция ворвалась в жизнь Цветаевой так же, как и для многих, особенно выходцев из аристократии, — сразу поставив под сомнение состояние ее дома, средств к существованию и будущего. Поразительный размах террора и дестабилизации, вызванных революцией, особенно очевиден в жизни Цветаевой, и она станет одним из самых ярких и страстных голосов в русской литературе.

В то время она навещала свою сестру Анастасию и боялась, что вернется в Москву и найдет своего мужа и двух дочерей — четырехлетнего и шестимесячного — ранеными или мертвыми.Они были в порядке, хотя это событие безвозвратно изменило бы всю их жизнь. Вскоре после революции муж Цветаевой, уже военный офицер, присоединился к антибольшевистской Белой армии, которая продолжит кровавую гражданскую войну против красных. Цветаева не видела его четыре года, и первые три года от него не было вестей.

Внезапно Цветаева оказалась обездоленной и одинокой в ​​пугающей новой реальности с двумя маленькими детьми, ее семейный дом «разобрали на дрова».Как художник и член аристократии, у нее никогда не было подработки, но теперь она устроилась на работу в Наркомнац, где ворчливо встретила удивительно разнообразный состав новых советских граждан. Работа длилась недолго. Цветаева часто писала в течение этого периода, вела тетради и дневники, в которых она записывала головокружительные преобразования политической и повседневной жизни, происходящие вокруг нее. Эти записи собраны в томе Земных знаков: Московские дневники 1917–1922 гг. , который вскоре будет переиздан New York Review Books.Взятые вместе, записи являются мощным напоминанием о том, что искусство может спасти вас, или убить, или и то, и другое.

Марина Цветаева, 1892–1941. (Fine Art Images / Heritage Images через Getty Images)

Как пишет переводчик Джейми Гэмбрелл во введении к сборнику, дневник предлагал Цветаевой свободу работать вне каких-либо литературных условностей или профессионального давления, а также структуру, необходимую ей для защиты полный хаос послереволюционной жизни. Она включает в свои дневники воспоминания о своей юности, обрывки разговоров с детьми и друзьями, размышления о поэзии, наблюдения и критику быстрых изменений в российской столице и языке, а также вызывающие воспоминания отрывистые взгляды на повседневную жизнь, как утверждает Гамбрелл. являются не просто биографическим содержанием, но «сами по себе являются выдающимся историческим документом.Один отрывок, описывающий очевидный набег, гласит: «Крики, крики, звон золота, старушки с непокрытыми головами, изрезанные перины, штыки… Они обыскивают все». Несколькими страницами позже: «Рынок. Юбки — поросята — тыквы — петухи. Умиротворяющая и завораживающая красота женских лиц. Все темноглазые и все в ожерельях ».

Она резко пишет о собственном одиночестве и отчуждении. «Я со всех сторон изгой: для хама я« бедный »(чулки дешевые, без бриллиантов), для хама -« буржуа », для свекрови -« бывший человек », для Красные солдаты — гордая, коротко стриженная барышня.О покупках она пишет: «Продуктовые магазины теперь напоминают витрины салонов красоты: все сыры — аспики — торты — ни на йоту живее восковых кукол. Тот самый легкий ужас ». И о ее собственной бедности, все еще мрачно ошеломляющей новизны: «Я живу и сплю в одном и том же ужасающе сморщенном коричневом фланелевом платье, сшитом в Александрове весной 1917 года, когда меня там не было. Все в дырах от падающих углей и сигарет. Рукава, собранные на резинке, закатываются и застегиваются английской булавкой.

Она брала крохотные раздаточные материалы от друзей, частичную работу там, где она могла их получить, и получала гроши за то, что читала свою работу вслух. В конце концов, она отправила свою младшую дочь Ирину в государственный детский дом, думая, что ее лучше накормят. Вскоре ребенок умер от голода, еще больше погрузив Цветаеву в смятение и горе.

Цветаева родилась в 1892 году в семье профессора искусств Московского университета и пианистки. До того, как ей исполнилось 20 лет, она впитала в себя многое из мира.Она была заядлым и всеядным читателем, особенно интересовалась литературой и историей, а подростком училась во Франции и Швейцарии. В детстве семья жила за границей, ища более справедливый климат и санатории, чтобы лечить туберкулез матери Марины, убивший ее в 1906 году.

Союз родителей Цветаевой был вторым браком для ее отца, который впоследствии основал то, что сейчас известный как Пушкинский музей, и для ее матери, у которой до этого были серьезные отношения.По большому счету, этих двоих преследовала их прошлая любовь, от которой они так и не оправились. У Цветаевой и ее сестры было двое сводных братьев и сестер от первого брака ее отца, с которыми ее мать никогда не ладила.

Это, пожалуй, одна из причин, по которой Цветаева на протяжении всей жизни оставалась почти фанатичной поклонницей любви во многих ее проявлениях. Как пишут Оксана Мамсымчук и Макс Розочинский в журнале Los Angeles Review of Books , несмотря на полную трагедий жизнь, Цветаева «сохранила детскую способность любить» и написала в своем стихотворении Письмо к амазонке, «любовь» само детство.

Она страстно погрузилась в то, что ее муж Сергей Эфрон в письме другу назвал «ее ураганами», продолжая бессчетные эпистолярные романы и полномасштабные эротические дела. «Важно не , что , а , как, », — продолжил Эфрон. «Не суть или источник, а ритм, безумный ритм. Сегодня — отчаяние; завтра — экстаз, любовь, полное самоотречение; а на следующий день — снова отчаяние ».

Она познакомилась с Сергеем Эфроном в Коктебеле, своего рода приморской колонии художников в Крыму в 1911 году.Ефрон, тоже поэт, обладал той трагедией, которую, кажется, тянуло к Цветаевой. Он был шестым из девяти детей. Его отец, работавший страховым агентом, умер, когда он был подростком. Год спустя один из его братьев покончил с собой. Его мать, узнав о смерти сына, покончила с собой на следующий день.

Софья Парнок была возлюбленной и музой Цветаевой в России. (Wikimedia)

Цветаева и Ефрон быстро полюбили друг друга и на следующий год поженились (оба были еще подростками), хотя Цветаева продолжала вести дела, в первую очередь с поэтом Осипом Мандельштамом, о котором она написала цикл «Вехи». стихи часто считались ее лучшими.Любовь, которую любила Цветаева, временами сродни детству, а временами бурная и мучительная, возможно, лучше всего проиллюстрирована в другом ее значительном романе с поэтессой Софьей Парнок. Цветаева написала цикл стихов «Подруга» о Парноке (преподнося ее ей в подарок), тон ее чередовался то игривый, то насмешливый, то жестокий. Парнок, со своей стороны, писал стихи, предсказывая кончину пары. По словам русского литературоведа Дайаны Льюис Бургин, их страсть, «похоже, была одной из тех, что подпитывались влечением к собственной гибели.

В 1922 году Цветаева покинула СССР со своей выжившей дочерью и воссоединилась с Эфроном в Берлине. Затем семья переехала в Прагу. В 1925 году у нее родился сын Георгий. Летом 1926 года Цветаева срочно, лихорадочно переписывалась с двумя титанами европейской литературы — Борисом Пастернаком и Райнером Марией Рильке. В этих коротких, ярких отношениях (Рильке умер в 1926 году; Цветаева и Пастернак продолжали писать друг друга) та же неудержимая и мучительная искра, та же одержимость навязчивой идеей, которая характеризует большую часть биографии и поэзии Цветаевой.

Она провела 1930-е годы в основном в Париже, демонстрируя то, что русская писательница Нина Берберова называет «особой мерзостью парижских художников и поэтов в период между двумя войнами». Она заболела туберкулезом и жила на небольшую стипендию художника от чешского правительства и все, что могла заработать, продавая свои работы. Она написала Пастернаку о своем отчуждении, сказав: «Они не любят поэзию и что я такое, кроме того, не поэзии, а того, из чего она сделана. [Я] негостеприимная хозяйка.Молодая женщина в старом платье ».

За исключением учебников истории, революции не суммируются точно. Скорее, они выходят наружу бесчисленным множеством способов. Несмотря на то, что они жили за границей, семья Цветаевой столкнулась со всей батареей советских ужасов. Эфрон и выжившая дочь пары Ариадна тосковали по СССР и в конце концов вернулись в 1937 году. Эфрон к тому времени работал на НКВД (советские силы безопасности до КГБ), как и жених Ариадны, шпионивший за семьей. Обвиненные в шпионаже в разгар сталинского террора, оба были арестованы.Эфрон был казнен в 1941 году. Ариадна была приговорена к восьми годам колонии. Еще около десяти лет она провела в тюрьмах и в ссылке в Сибири. Сестра Цветаевой Анастасия также попала в тюрьму; она жила, но они никогда больше не виделись.

«ПРАВДА — ЭТО ПЕРЕГОВОР», — написала Цветаева много лет назад в письме другу.

В 1939 году Цветаева также вернулась в свой родной город Москву, но ее перевели в Елабугу, небольшой городок в Татарстане, чтобы избежать наступления немецкой армии.Писательница Нина Берберова вспоминает, как видела Цветаеву незадолго до ее отъезда в Москву в 1939 году на похоронах другого поэта в Париже. О встрече она пишет: «У нее были седые волосы, серые глаза и серое лицо. Ее большие руки, грубые и грубые, руки уборщицы, были сложены на животе, и у нее была странная беззубая улыбка. И я, как и все, прошел мимо, не поздоровавшись с ней ».

Два года спустя, еще в Елабуге, Цветаева покончила с собой. Она оставила письмо своему 16-летнему сыну (который был призван в армию и через несколько лет погиб в бою), в котором говорилось: «Простите меня, но было бы только хуже.Я тяжело болен, это уже не я. Я люблю тебя безумно. Поймите, что я больше не могу жить. Скажи папе и Але, если увидишь их, что я любил их до последней минуты, и объясни, что я зашел в тупик ». Ее похоронили в безымянной могиле.

Воскресная поэма: Марина Цветаева — Чтение Ильи Каминского и Жана Валентина

[ребенок] не умер окончательно и все еще (во мне) — жил. Вот почему ваш Рильке не упомянул мое имя. Назвать [позвонить / говорить] — значит разобрать: отделить себя от вещи.Я никого не назову — никогда ». Как отмечает Каминский, молчание Цветаевой — примечательный факт: «Марина Цветаева, поэт, столь одержимая русским языком, — русский поэт своего поколения, — русский поэт своего поколения, поэт, писавший элегии для всех остальных, в том числе для живых, на своей элегии. в данный момент выбрал , а не , чтобы говорить ».

Сергей Ефрон и Марина Цветаева

Для Цветаевой поэтика была не только политической, но и сугубо личной. Она не столько переводила, сколько переписывала Рильке, Пушкина, Шекспира и Лермонтова.По словам Каминского, «ученые называют ее лучшую переводческую работу — ее вариант« Путешествие »Бодлера — произведением, переведенным« не с французского на русский », а с« Бодлера на Цветаеву »».

И это в какой-то мере то, как Каминский и Валентин подошли к самой Цветаевой. «Подражание звукам Цветаевой дает именно это: попытку имитации, которая не может подняться до уровня оригинала», — пишет Каминский.

«Переводить — значит жить. Значение слова ekstasis — стоять вне своего тела.Мы этого не требуем. (Хотелось бы, чтобы однажды.) Жан Валентайн и я утверждаем, что мы два поэта, которые полюбили третьего и провели два года, читая ее вместе … Эти страницы — фрагменты, заметки на полях. «Сотрите все, что написали, — говорит Мандельштам, — но сохраните примечания на полях».

Это «дань уважения» Цветаевой запечатлевает моменты, линии и фрагменты, как талантливый художник запечатлевает человека с помощью нескольких удачно нанесенных штрихов углем. Как понимают художники, точный рендеринг — не всегда лучший способ запечатлеть человека, сцену или идею.Важнее всего не полнота или точность, а интуиция, сочувствие и хитрость. И в этом смысле Dark Elderberry Branch блестяще преуспевает.

Эта необычная книга не только позволяет нам сесть за стол с одним из величайших поэтов России, но и пользоваться этой привилегией с двумя одаренными гидами на нашей стороне — гидами, которые сами по себе являются гениями языка. Было бы упущением не остановиться и не пододвинуть стул.

из Стихи для Блока

Тебя зовут — птица в моей руке,
кусок льда на моем языке.
Быстрое раскрытие губ.
Ваше имя — четыре буквы.
Мяч застрял в полете,
серебряный колокольчик во рту.

Камень, брошенный в тихое озеро.
— это звук твоего имени.
Легкий стук копыт ночью
— ваше имя.
Твое имя у моего виска
— резкий щелчок взведенного ружья.

Твое имя — невозможно —
поцелуй в глаза,
холод закрытых век.
Твое имя — поцелуй снега.
Голубой глоток ледяной родниковой воды.
С твоим именем — сон углубляется.

15 АПРЕЛЯ 1916

Покушение на Ленина

Вечер того же дня. Мой сосед по комнате, коммунист Закс, врывается в кухню
:

«А ты счастлив?»

Я смотрю вниз — конечно, не из робости: боюсь его обидеть. (Ленин
расстрелян. Белая армия вошла в город, все коммунисты
повешены, первый среди них Зак.) Уже чувствую щедрость
победившей стороны.

«А ты … ты очень расстроен?»

«Я?» (Дрожь в плечах.) «Для нас, марксистов, которые не признают
личностной идентичности в истории, это, вообще говоря, не важно — Ленин
или кто-то еще. Это вы, представители буржуазной культуры »(новый спазм
),« с вашими Наполеонами и вашими Цезарем »(дьявольская улыбка),
». . . но для нас, нас, нас, вы понимаете. . . Сегодня Ленин, а завтра
—

.

Обиженный за Ленина (!), Промолчу.Неловкая пауза. И затем,
быстро-быстро, он говорит:

«- Марина, у меня есть сахар, три четверти фунта,
мне не надо; может, вы бы приняли его для своей дочери? »

ДНЕВНИК , МОСКВА, 1918-19

из Попытка ревности

Как твоя жизнь с этим другим?
Проще, правда? Ход весел
и длинная береговая линия —
и память обо мне

скоро станет дрейфующим островом
(не в океане, а в воздухе!).
душ — вы будете сестрами —
сестер, а не любовниц.

Как твоя жизнь с обычной
женщиной? Без бога внутри нее?
Королева вытеснена —

Как вы сейчас дышите?
Вздыхает, просыпается?
Что ты делаешь, бедняга?

«Истерики и перебои —
хватит! Я сниму собственный дом! »
Как твоя жизнь с этим другим,
ты, моя собственная.

Вареное яйцо на завтрак?
(Если заболеете, не вините меня!)

Как живется с открыткой?
Ты, стоявший на Синае.

Как твоя жизнь с туристом
на Земле? Ее ребро ( или вы ее любите?)
— вам по душе?

Это жизнь? Ты кашляешь?
Вы напеваете, чтобы заглушить мышей в уме?

Как живете с дешевыми товарами: рынок растет?
Как целовать гипсовую пыль?

Тебе наскучило ее новое тело?
Как дела с земной женщиной,
без шестого чувства?

Ты счастлив?

Нет? В неглубокой яме — как твоя жизнь,
мои возлюбленные.Как мой
с другим мужчиной?

1924

из Стихи для Ахматовой

Я не отстану от тебя. Я охранник.
Ты — пленник. Наша судьба такая же.
И здесь в той же открытой пустоте
нам приказывают то же самое — уходите.

Итак, я ни к чему не опираюсь.
Я это вижу.
Отпусти меня, мой пленник,
подойти к той сосне.

ИЮНЬ 1916

Таинственное исчезновение фотографа на Тверской улице,
, который долго и упорно принимал (бесплатно) фотографии советской элиты.

СЛЕДЫ ЗЕМЛИ , 1919-20

Не так давно в Кунцево я вдруг перекрестился, увидев дуб.
Очевидно, источник молитвы — не страх, а восторг.

СЛЕДЫ ЗЕМЛИ , 1919-20

Об Илье Каминском

Илья Каминский родился в Одессе (бывший Советский Союз) в 1977 году и приехал в Соединенные Штаты в 1993 году, когда его семье было предоставлено убежище от американского правительства.

Каминский является автором книги Dancing In Odessa (Tupelo Press, 2004), получившей премию писателя Уайтинга, премию Меткалфа Американской академии искусств и литературы, премию Дорсета и стипендию Рут Лилли, ежегодно присуждаемую фондом Poetry . журнал. «Танцы в Одессе» также был назван «Лучшим сборником стихов 2004 года» журналом ForeWord Magazine . В 2008 году Камински был удостоен литературной стипендии Фонда Ланнана

.

Стихи из его новой рукописи, Deaf Republic , были удостоены премии Левинсона журнала Poetry и премии Pushcart.

Его переводная антология поэзии ХХ века, Ecco Anthology of International Poetry , была опубликована Харпер Коллинз в марте 2010 года.

Его стихи переведены на множество языков, а книги изданы в Голландии, России, Франции, Испании. Другой перевод готовится к печати в Китае, где его стихи были удостоены Международной поэтической премии Иньчуань.

Камински работал клерком в юридической службе Сан-Франциско и в Национальном центре иммиграционного права.

В настоящее время он преподает английский язык и сравнительную литературу в Государственном университете Сан-Диего.

Для получения дополнительной информации об Илье и его творчестве посетите его сайт.

О Джин Валентайн

Жан Валентайн (Фото Макса Гринстрита)

Джин Валентайн родилась в Чикаго, получила степень бакалавра искусств. из колледжа Рэдклифф и большую часть жизни прожила в Нью-Йорке. Она выиграла Йельскую премию молодых поэтов за свою первую книгу, Dream Barker , в 1965 году.Ее одиннадцатая книга стихов , Разбить стекло (2010) от Copper Canyon Press, была финалистом Пулитцеровской премии в области поэзии. Дверь в горе: новые и собранные стихи 1965–2003 годы был лауреатом Национальной книжной премии 2004 года в области поэзии. Ее последняя книга — [Корабль] из Red Glass Books.

Валентайн была государственным поэтом Нью-Йорка в течение двух лет, начиная с весны 2008 года. В 2009 году она получила Премию Уоллеса Стивенса от Академии американских поэтов, приз в размере 100 000 долларов, подтверждающий выдающееся и доказанное мастерство в искусстве поэзии.Валентин получил стипендию Гуггенхайма и награды от NEA, Института Бантинга, Фонда Рокфеллера, Нью-Йоркского совета искусств и Нью-Йоркского фонда искусств, а также премию Мориса Инглиша, Премию Тисдейла за поэзию, и Приз Мемориала Шелли от Общества поэзии Америки в 2000 году. Она также была удостоена резиденций в Колонии Макдауэлла, Яддо, Укроссе и Фонде Ланнана.

Валентин преподавал в Колледже Сары Лоуренс, Программе письма для выпускников Нью-Йоркского университета, Колумбийского университета и на 92-й улице Y в Манхэттене.

Ее лирические стихи погружают в жизнь мечты с проблесками личного и политического. В « New York Times Book Review » Дэвид Калстон сказал о своей работе: «Валентин обладает даром к резкой странности, но также обладает сказочным синтаксисом и манерой выстраивать строки. . . короткие стихи, чтобы увлечь нас двойственностью и плавностью чувств ». В интервью 2002 года с Евой Грубин Валентин так прокомментировал свою работу: «Я иду к духовному, а не от него.«Помимо собственных стихов, она перевела произведения русского поэта Осипа Мандельштама и Марины Цветаевой.

Для получения дополнительной информации о Жан Валентайн и ее работах посетите ее веб-сайт.

Обновление на диске членства в Gwarlingo

Спасибо всем читателям, которые внесли свой вклад в Gwarlingo Membership Drive. Вместо того, чтобы продавать рекламодателям, я вместо этого «продаю» своим читателям! На данный момент более 115 читателей Gwarlingo внесли свой вклад, и было собрано 11 500 долларов из запланированных 15 000 долларов.Если вы еще не сделали пожертвование, вы можете посмотреть мое видео и все награды для участников, включая некоторые работы ограниченного выпуска, здесь, на сайте Gwarlingo.

Будьте в курсе последних новостей поэзии, книг и искусства, доставив Gwarlingo на ваш почтовый ящик. Это просто и бесплатно! Вы также можете следить за Гварлинго в Twitter и Facebook.

Просмотрите всех воскресных поэтов Гварлинго в Указателе воскресных стихов.

Все стихи © Илья Каминский, Жан Валентин и Марина Цветаева.Эти стихи были опубликованы с разрешения авторов и Alice James Books. Все права защищены.

Поэма конца на JSTOR

Journal Information

Основанная в 1948 году, The Hudson Review занимается той областью, где литература влияет на интеллектуальную жизнь того времени и на различные аспекты американской культуры. Журнал служит основным форумом для новых писателей и для изучения новых достижений в области литературы и искусства.Последовательно придерживаясь своих критических стандартов и стремясь к отличному написанию, The Hudson Review оказал значительное влияние на международный литературный климат. Он имеет выдающуюся историю публикации малоизвестных или неизведанных писателей, многие из которых стали крупными литературными деятелями. Каждый выпуск содержит широкий спектр материалов, в том числе: стихи, художественную литературу, эссе на литературные и культурные темы, рецензии на книги и хроники о кино, театре, танцах, музыке и искусстве. Помимо освещения американской культурной сцены, журнал стремится исследовать искусство на международном уровне, публикуя регулярные репортажи из-за границы и переводы современных писателей из других стран.

Информация об издателе

Hudson Review был основан в 1947 году Фредериком Морганом и Джозефом Беннеттом, выпускниками Принстонского университета 1943 года. Они были студентами первого курса творческого письма, который преподавал в Принстоне поэт Аллен Тейт. Два студента стали редакторами литературного журнала Нассау, и Аллен Тейт посоветовал им начать свой собственный литературный журнал. как только они завершили свою службу во Второй мировой войне. Том I, номер 1 The Hudson Review был опубликован весной 1948 года. и с тех пор ежеквартальный журнал постоянно выходит в Нью-Йорке.В 1998 году Фредерику Моргану исполнилось за редакцию — Пауле Дейтц, которая присоединилась к журналу в 1967 году и стала соредактором в 1975 году. В Hudson Review нет принадлежность к университету и не преследует какие-либо узкие академические цели или какую-либо конкретную политическую перспективу.

[Чтения] | Поцелуй и скажи, Марина Цветаева

Из письма Марины Цветаевой Борису Пастернаку в 1927 году.Цветаева (1892–1941) была поэтессой. Письмо было включено в февральский выпуск PN Review. Перевод с русского Кристофера Уайта.

Милый Борис,

Вот история искушения. Это уходит корнями в далекую глубину Москвы, когда мне было пятнадцать. Она была самой красивой из всех девочек, которые ходили в среднюю школу, настолько красивой, что это было больно. Она была на год младше меня, и когда мы прошли по коридору, я не мог оторвать от нее глаз.За год, в течение которого мы встречались каждый день, я не сказал ей ни слова. 1918–1919. Люблю. Обида. (Облака над экраном.) 1925, Париж. Три дня с тех пор, как я приехал. Мне было отправлено письмо на номер The Latest News, номер . «Марина! Наверное, ты меня не вспомнишь. Я учился с тобой в средней школе, ты мне нравился, но боялся »и так далее. Я отвечаю. И так далее. И так далее. Болеет, лечится. Девять встреч за два года. Однажды я зашла к ней в тесную квартиру у Порт-де-Пасси, на фоне некачественной мебели, ни для чего не было места, с ее мамой, веселой и красивой.Этим летом я был у нее дважды, в санатории. Разговор о неестественной литературе сквозь бездну этих букв. Об этом и о том. 1927 год, месяц назад. Час дня. Стук в дверь. Леди. Я: «Какая прелесть! Пожалуйста, пойдем в мою комнату. «Но где твоя комната?» Низкий приглушенный голос. Мех, щеки горят, она еле дышит, потому что путь от вокзала до того места, где мы живем, идет в гору, а дальше лестница, а из двух легких у нее остается лишь слабый полумесяц.Все израсходовано. Шахматы, гости, перекус. Решаем прогуляться вместе. Ну наша улица почти не влезает. Я представляю, как это должно быть для нее, мы оба задыхаемся. Возвращаясь назад, я с горечью думаю о лестнице. И в тот момент, когда мы входим в дверь: «Могу я лечь сейчас?» Она ложится на мою потрепанную, похожую на мышь кушетку, красивая, молодая (никогда не скажешь, что ей было тридцать два, больше двадцати двух). Она ничего не говорит. Смотрит по сторонам. Я хочу положить свою работу к столу, она останавливает меня движением головы, век, себя.Я сажусь. Побуждаемый всем, что есть в комнате, я беру ее за руку. Рука жаждет руки (одна берет ее, другая касается ее волос), я наклоняюсь, мысленно: «Мириады». И полностью осознавая преступление, которое я совершаю — прямо в самое сердце ее инфекции. В полном сознании.

Борис! Сопротивление этого рта сильно отличалось от других. И с каким позором он уступил. Мой первый настоящий поцелуй. И, возможно, ее желание. Борис, я поцеловал смерть. Мое желание все компенсировать во имя жизни.Сама жизнь поцеловала смерть. Борис, каждый поцелуй должен быть таким, не на жизнь, а на смерть, с полным осознанием цены и цены.

Марина Цветаева | Книжная гавань

В Мичиганском университете, Анн-Арбор, в 1972 году.

В середине 1960-х коллега Джордж Клайн спросил, что он думает о молодом малоизвестном поэте Иосифе Бродском .Джордж ответил, что насмотрелся на его работы мало, а только отрывки стихов в переводе. Затем коллега вытащил самиздат «Элегия для Джон Донн, », , , на полпути через большую стопку бумаг на своем столе. Поэма, написанная, когда ленинградскому поэту было 23 года, не была похожа ни на что другое, пришедшее из России.

Соседи по комнате.

По крайней мере, это та история, которую Джордж рассказал мне в недавнем разговоре. Джордж, конечно же, продолжал играть ключевую роль в жизни поэта, а он — в его.Он перевел стихи, которые принесли будущему лауреату Нобелевской премии репутацию на Западе, с помощью Penguin Selected .

Я сегодня думал о его анекдоте. Затем я наткнулся на эту статью на сайте Радио Свободная Европа / Радио Свобода. Я сохранил ссылку в своих электронных закладках для будущих чтений, но никогда не возвращался к ней. Как я скучал по нему, наверное, пару лет? Захватывающее интервью 1981 года с Игорь Померанцев страдало от множества уровней пренебрежения — мое самое последнее.Радиоинтервью вышло в эфир совсем недавно, потому что Померанцев еще не познал радостей редактирования звука.

Вот несколько отрывков:

Игорь Померанцев: Ваше стихотворение «Великая элегия Джону Донну» стало циркулировать в самиздате Советского Союза в середине 1960-х годов. В то время Донн был практически неизвестен в Советском Союзе. Как вы его узнали?

Иосиф Бродский : Я наткнулся на него так же, как и большинство людей: в эпиграфе романа [ Хемингуэй ] По ком звонит колокол .[Эпиграф взят из книги Донна «Посвящения в чрезвычайных ситуациях» — Ред.]. По какой-то причине мне показалось, что это строка стихов, и я попытался найти перевод Донна. Это было бесполезно. Только потом я догадался, что это отрывок из проповеди. В каком-то смысле Донн начинал для меня так же, как и для своих английских современников. В свое время он был гораздо более известен как проповедник, чем как поэт.

Самым интересным было то, как я получил его книгу. Я просмотрел антологии.В 1964 году меня приговорили к пяти годам [за социальный паразитизм], арестовали и отправили в Архангельскую область [за полярным кругом — СН], а на день рождения Лидия Корнеевна Чуковская прислала мне , вероятно, из библиотеки своего отца, « Современная библиотека »Донна. Это было тогда, когда я впервые прочитал все стихи Донна, прочитал их всерьез. … Я написал это, кажется, в 1962 году, когда я знал о Донне на удивление мало — иными словами, практически ничего, кроме нескольких отрывков из его проповедей и стихов, которые я нашел в антологиях.Основным обстоятельством, которое побудило меня взяться за это стихотворение, была возможность того, что оно, как мне казалось, существовало в тот период, возможность центробежного движения стихотворения … ну, не столько центробежного … как камень, падающий в пруд … и постепенная рябь наружу… устройство больше из кинематографии, да, когда камера отодвигается от центра.

Итак, отвечая на ваш вопрос, я бы сказал, что это скорее образ поэта. Не столько изображение, сколько изображение тела в космосе.Донн англичанин, он живет на острове. И, начиная со спальни, перспектива неуклонно расширяется. Сначала комната, потом его район, потом Лондон, весь остров, море, потом его место в мире. В то время это меня не столько, я бы сказал, интересовало, сколько захватывало меня в тот момент, когда я ее сочинял.

Померанцев: Мой следующий вопрос больше к вам как к переводчику, чем к поэту. Вы перевели несколько стихов Донна. Говорят, переводчик всегда соперничает с автором, которого переводит.Что вы чувствовали, переводя Донна — как конкурент, союзник, ученик или коллегу?

Бродский : Ну, совсем не как конкурент. Соревнование с Донном абсолютно исключено благодаря качествам Донна как поэта. Он — одна из величайших фигур в мировой литературе … Переводчик, просто переводчик, а не союзник … Может быть, скорее союзник, поскольку переводчик всегда в какой-то степени союзник. Ученик, да, потому что я очень многому научился, переводя его.

Дело в том, что русская поэзия в подавляющем большинстве случаев строфична; то есть оперирует необычайно простыми строфическими единицами — четырехстрочными строфами. В стихах Донна я столкнулся с гораздо более интересной и захватывающей структурой. Он создает необычайно сложные строфические конструкции. Мне это показалось очень интересным и очень поучительным. Итак, сознательно или бессознательно я начал делать то же самое, но не как участник, а как ученик. Это был, наверное, главный урок. И опять же, когда вы читаете или переводите Донна, вы учитесь его взгляду на вещи.Что мне очень понравилось в Донне, так это перевод небесного в земное, то есть перевод вечного в преходящее … Это слишком долго?

Померанцев: №

Бродский: Это довольно интересно, потому что об этом очень много можно сказать. Фактически, это как Цветаева сказала: «Голос небесной правды против земной правды». За исключением того, что это не столько «против», сколько перевод небесной истины на язык земной истины, т.е. вечных явлений на преходящий язык. И в результате оба выигрывают. Это просто приближение… как бы это сказать… выражение серафического порядка. Как только об этом говорят, серафический порядок становится более реальным. И это чудесное взаимодействие и есть суть, хлеб поэзии. …

И для него не существовало антагонизма. Я имею в виду, что антагонизм для него существовал как выражение антагонизма в целом, в мире, в природе, а не как конкретный антагонизм … О нем можно было сказать так много.Как поэт, стилистически он был довольно неровным. Coleridge сказал о нем кое-что замечательное. Он сказал, что когда вы читаете преемников Донна, поэтов примерно столетия спустя, Драйдена , Папу и так далее, все сводится к подсчету слогов и ступней, а при чтении Донна измеряется не количество слогов, а время. Именно это и делал Донн в своих стихах. Это сродни тому, как Мандельштам вытаскивал цезуру, да, сдерживая мгновение, останавливаясь… на то, что поэту по той или иной причине кажется чудесным.Или наоборот, как в его Воронежских тетрадях , там есть неровности, прыжки и усеченные ступни, усеченный метр, лихорадочная спешка — чтобы ускорить или устранить момент, который кажется ужасным. …

Померанцев: И все же поэтам 20-30-х годов, как Элиот, удалось увидеть в Донне…

Бродский : Да?

Померанцев: … дух своего времени.

Бродский : Конечно.Потому что Донн с темами, которые он поднял, с его неуверенностью, с раздробленностью или двойственностью его сознания, конечно же, поэт нашего времени. Проблемы, которые он поднимает, касаются всего человечества в целом, и особенно человека, живущего во времена избытка информации, населения…

Остальные читайте здесь . Очевидно, никогда не поздно.

(PDF) Шекспир глазами Марины Цветаевой

ISSN 2039-2117 (онлайн)

ISSN 2039-9340 (печатная версия)

Mediterranean Journal of Social Sciences

MCSER Publishing, Rome-Italy

Vol 6 No 5 S4

Октябрь 2015

513

через всех деспотов — несмотря ни на что — они счастливы, любящие »(Цветаева, 1994).Цветаева цитирует фрагмент

своего разговора с Н.С. Гончаровой, назвавшей Гамлета «частью» поэтессы: «Если вы будете читать и любить Шекспира

, вы действительно забудете о нем, когда перейдете к собственному Гамлету? Вы? Вы не можете этого сделать, он

внутри вас, он стал частью вас, как зрелище, на которое вы смотрели, как дорога, по которой вы шли, как событие

вашей собственной жизни »(Цветаева, 1994).

В своей переписке Цветаева судит о Шекспире со стороны своих личных переживаний, переживаний

и эмоций, причем Шекспир или один из его героев не так важны, как точка, из которой возникает ассоциация с Шекспиром

.Так, в письме к В. В. Розанову от 8 апреля 1914 г. Цветаева напоминает «одинокую, мучительную,

мятежную и глубоко скрытую» (Цветаева, 1995) юность матери, о том, что сформировало ее внутреннюю жизнь этих людей. лет:

«Поэты: Гейне, Гете, Шиллер, Шекспир — больше иностранных книг, чем русских» (Цветаева, 1995).

В ее письме к А. В. Бахраху (1923 г.) содержится описание ее путешествия в горы вместе с А. В. Оболенским,

, в котором случайно проведена параллель с Шекспиром: «Ветер был ужасный.Он нас быстро потащил. На трассе не было

ни души. Деревья метались, как герои Шекспира. Ветер кому-то мстил. Пыль

заполнила наши глаза; время от времени приходилось дважды нагибаться и носиться лбом вперед »(Цветаева, 1995). В

другом письме к А.В. Бахраху от 10 января 1924 года она противопоставляет взаимную любовь любви индивидуальной, односторонней

, когда «человек взял всю любовь, он не хотел себе ничего, а только любви».Цветаева вспоминала, что она

«сама любила такую ​​любовь» — когда ей было четыре года — к актрисе в зеленом платье из «Виндзорских веселых жен», первого театра

в ее жизни »(Цветаева, 1995). Однако в этом случае исследователи Цветаевой всегда упоминают аберрацию

ее памяти (Мнухин, 1995), поскольку уникальная постановка «Веселых жен Виндзор» проходила в Московском Малом театре

(Малый), где они использовали спектакль. перевод А.Л.Соколовского, в 1891 г. 11 раз (с 27 ноября по

декабря, 9

-е

) (Ельницкая, 1982). Спектакль возобновился только 22 октября 1902 года, а затем до 15 февраля 1903 года было проведено 15

презентаций (Ельницкая, 1987). В ее письме DA

Шаховскому из Лондона от 24 марта 1926 г. есть интересное замечание, в котором она заявляет, что «читатель должен быть ограничен писателем»,

, которое сопровождается ее восклицанием: «Иначе все авторы — Шекспиры! » (Цветаева, 1995).В качестве дополнения к общей картине эмоционального контакта Цветаевой с Шекспиром

мы видим ее письмо, которое было впервые опубликовано (2012 г.) впервые (2012 г.) В. Д. Милоти:

«Когда любишь , вы хотите быть вместе, стремитесь к любимому человеку, скучаете по нему, даже яблоко не можете съесть

без него.

Не правда ли?

Да, мой дорогой друг. Это подтвердит и Шекспир, и волжский стропила, негр с кольцом в носу,

и собака, воющая без хозяина, и так будет через тысячу лет »(Цветаева, 2012).

Во многих случаях упоминание имени английского автора лишено реальности, оно связано с общей характеристикой гениального творца

и его местом в мире, имеет общекультурный характер. В статье

«Поэт и время» Цветаева (1932) вспомнила попытки футуристов и, в частности, В.В. Маяковского,

сбросить предшественников с пьедестала истории, причем не только А.С. Пушкина, но и

.

И Шекспир: «… это был крик не мещанина, а большого писателя (Маяковскому было восемнадцать):

Долой Шекспира» (Цветаева, 1994).Сожалея о невозможности поговорить с умершим Р.М. Рильке, Цветаева в статье

«Некоторые письма Райнера Марии Рильке» (1929) писала о приходе Гамлета из потустороннего мира как о том, что

исключительно литературно: «Вспомним все. приходы из потустороннего мира, к которым мы все немы в своей жизни (Гамлет

не считается — он из литературы). А что до наших заклинаний на пришествие, они никогда не откликаются »(Цветаева,

,

, 1994).В разделе «Попытка иерархии» своей статьи «Искусство в свете совести» Цветаева (1932) упоминает

Шекспира, размышляя о великом поэте: «Земная база гения слишком обширна и сильна, чтобы просто

.

пусть уйдет в облака. Шекспир, Гете, Пушкин. Если бы Шекспир, Гете, Пушкин были выше, у них не было бы

много слышали, они не много отвечали бы, они просто не снисходили бы до многого »(Цветаева, 1994).В своем «Письме к Амазонке»

на французском языке (1932, 1934) Цветаева говорит о погибших влюбленных, «разлученных, связанных,

, любовная разлука которых оказалась самым совершенным единством». Она перечисляет Ромео и Джульетту вместе с Тристаном и

Изольдой, Амазонкой и Ахиллом, Зигфридом и Брунгильдой (Цветаева, 1994). Она также упоминает Джульетту в переводе романа

французской писательницы Анны Элизабет де Ноай «Ожидание новой надежды» («La nouvelle espérance»).При описании

внутреннего состояния Сабины она упоминает «поцелуи, которые Джульетта срывает с губ и бросает к звездам» (Цветаева, 1994).

В седьмой тетради (1919-1920) есть ее лаконичная запись: «Г. Песок и Шопен. Для меня это намного больше, чем

Ромео и Джульетта! » (Цветаева, 2001). Это свидетельствует о том, что Цветаева интересовалась отношениями Г. Санд и Шопена, которые

зимовали на Майорке в ноябре-феврале 1838-1839 гг. В полуразрушенном монастыре Вальдемосса.