Статья Людмилы Петрановской «Травмы поколений» Часть 2.
Это я разделила статью на 2 части, не автор. Разделила, т.к. в один пост статья не влезла — большая!
Читаем дальше?
Но случилось и хорошее. В конце 60-х матери получили возможность сидеть с детьми до года. Они больше не считались при этом тунеядками. Вот кому бы памятник поставить, так автору этого нововведения. Не знаю только, кто он. Конечно, в год все ра
вно приходилось отдавать, и это травмировало, но это уже несопоставимо, и об этой травме в следующий раз. А так-то дети счастливо миновали самую страшную угрозу депривации, самую калечащую – до года. Ну, и обычно народ крутился еще потом, то мама отпуск возьмет, то бабушки по очереди, еще выигрывали чуток. Такая вот игра постоянная была – семья против «подступающей ночи», против «Страшной бабы», против железной пятки Родины-матери. Такие кошки-мышки.
А еще случилось хорошее – отдельно жилье стало появляться. Хрущобы пресловутые.
Тоже поставим когда-нибудь памятник этим хлипким бетонным стеночкам, которые огромную роль выполнили – прикрыли наконец семью от всевидящего ока государства и общества. Хоть и слышно было все сквозь них, а все ж какая-никакая – автономия. Граница. Защита. Берлога. Шанс на восстановление.
Третье поколение начинает свою взрослую жизнь со своим набором травм, но и со своим довольно большим ресурсом. Нас любили. Пусть не так, как велят психологи, но искренне и много. У нас были отцы. Пусть пьющие и/или «подкаблучники» и/или «бросившие мать козлы» в большинстве, но у них было имя, лицо и они нас тоже по своему любили. Наши родители не были жестоки. У нас был дом, родные стены.
Не у все все одинаково, конечно, были семье более и менее счастливые и благополучные.
Но в общем и целом.
Короче, с нас причитается.
***
Итак, третье поколение. Не буду здесь жестко привязываться к годам рождения, потому что кого-то родили в 18, кого-то – в 34, чем дальше, тем больше размываются отчетливые «берега» потока.
Здесь важна передача сценария, а возраст может быть от 50 до 30. Короче, внуки военного поколения, дети детей войны.
«С нас причитается» — это, в общем, девиз третьего поколения. Поколения детей, вынужденно ставших родителями собственных родителей. В психологи такое называется «парентификация».
А что было делать? Недолюбленные дети войны распространяли вокруг столь мощные флюиды беспомощности, что не откликнуться было невозможно. Поэтому дети третьего поколения были не о годам самостоятельны и чувствовали постоянную ответственность за родителей. Детство с ключом на шее, с первого класса самостоятельно в школу – в музыкалку – в магазин, если через пустырь или гаражи – тоже ничего. Уроки сами, суп разогреть сами, мы умеем. Главное, чтобы мама не расстраивалась. Очень показательны воспоминания о детстве: «Я ничего у родителей не просила, всегда понимала, что денег мало, старалась как-то зашить, обойтись», «Я один раз очень сильно ударился головой в школе, было плохо, тошнило, но маме не сказал – боялся расстроить.
Видимо, было сотрясение, и последствия есть до сих пор», «Ко мне сосед приставал, лапать пытался, то свое хозяйство показывал. Но я маме не говорила, боялась, что ей плохо с сердцем станет», «Я очень по отцу тосковал, даже плакал потихоньку. Но маме говорил, что мне хорошо и он мне совсем не нужен. Она очень зилась на него после развода». У Дины Рубинной есть такой рассказ пронзительный «Терновник». Классика: разведенная мама, шестилетний сын, самоотверженно изображающий равнодушие к отцу, которого страстно любит. Вдвоем с мамой, свернувшись калачиком, в своей маленькой берлоге против чужого зимнего мира. И это все вполне благополучные семьи, бывало и так, что дети искали пьяных отцов по канавам и на себе притаскивали домой, а мамочку из петли вытаскивали собственными руками или таблетки от нее прятали. Лет эдак в восемь.
А еще разводы, как мы помним, или жизнь в стиле кошка с собакой» (ради детей, конечно). И дети-посредники, миротворцы, которые душу готовы продать, чтобы помирить родителей, чтобы склеить снова семейное хрупкое благополучие.
Не жаловаться, не обострять, не отсвечивать, а то папа рассердится, а мама заплачет, и скажет, что «лучше бы ей сдохнуть, чем так жить», а это очень страшно. Научиться предвидеть, сглаживать углы, разряжать обстановку. Быть всегда бдительным, присматривать за семьей. Ибо больше некому.
Символом поколения можно считать мальчика дядю Федора из смешного мультика. Смешной-то смешной, да не очень. Мальчик-то из всей семьи самый взрослый. А он еще и в школу не ходит, значит, семи нет. Уехал в деревню, живет там сам, но о родителях волнуется. Они только в обморок падают, капли сердечные пьют и руками беспомощно разводят.
Или помните мальчика Рому из фильма«Вам и не снилось»? Ему 16, и он единственный взрослый из всех героев фильма. Его родители – типичные «дети войны», родители девочки – «вечные подростки», учительница, бабушка… Этих утешить, тут поддержать, тех помирить, там помочь, здесь слезы вытереть. И все это на фоне причитаний взрослых, мол, рано еще для любви. Ага, а их всех нянчить – в самый раз.
Так все детство. А когда настала пора вырасти и оставить дом – муки невозможной сепарации, и вина, вина, вина, пополам со злостью, и выбор очень веселый: отделись – и это убьет мамочку, или останься и умри как личность сам.
Впрочем, если ты останешься, тебе все время будут говорить, что нужно устраивать собственную жизнь, и что ты все делаешь не так, нехорошо и неправильно, иначе уже давно была бы своя семья. При появлении любого кандидата он, естественно, оказывался бы никуда не годным, и против него начиналась бы долгая подспудная война до победного конца. Про это все столько есть фильмов и книг, что даже перечислять не буду.
Интересно, что при все при этом и сами они, и их родители воспринимали свое детство как вполне хорошее. В самом деле: дети любимые, родители живы, жизнь вполне благополучная. Впервые за долгие годы – счастливое детство без голода, эпидемий, войны и всего такого.
Ну, почти счастливое. Потому что еще были детский сад, часто с пятидневкой, и школа, и лагеря и прочие прелести советского детства, которые были кому в масть, а кому и не очень.
И насилия там было немало, и унижений, а родители-то беспомощные, защитить не могли. Или даже на самом деле могли бы, но дети к ним не обращались, берегли. Я вот ни разу маме не рассказывала, что детском саду тряпкой по морде бьют и перловку через рвотные спазмы в рот пихают. Хотя теперь, задним числом, понимаю, что она бы, пожалуй, этот сад разнесла бы по камешку. Но тогда мне казалось – нельзя.
Это вечная проблема – ребенок некритичен, он не может здраво оценить реальное положение дел. Он все всегда принимает на свой счет и сильно преувеличивает. И всегда готов принести себя в жертву. Так же, как дети войны приняли обычные усталость и горе за нелюбовь, так же их дети принимали некоторую невзрослость пап и мам за полную уязвимость и беспомощность. Хотя не было этого в большинстве случаев, и вполне могли родители за детей постоять, и не рассыпались бы, не умерили от сердечного приступа. И соседа бы укоротили, и няньку, и купили бы что надо, и разрешили с папой видеться. Но – дети боялись.
Преувеличивали, перестраховывались. Иногда потом, когда все раскрывалось, родители в ужасе спрашивали: «Ну, почему ты мне сказал? Да я бы, конечно…» Нет ответа. Потому что – нельзя. Так чувствовалось, и все.
Третье поколение стало поколением тревоги, вины, гиперотвественности. У всего этого были свои плюсы, именно эти люди сейчас успешны в самых разных областях, именно они умеют договариваться и учитывать разные точки зрения. Предвидеть, быть бдительными, принимать решения самостоятельно, не ждать помощи извне – сильные стороны. Беречь, заботиться, опекать.
Но есть у гиперотвественности, как у всякого «гипер» и другая сторона. Если внутреннему ребенку военных детей не хватало любви и безопасности, то внутреннему ребенку «поколения дяди Федора» не хватало детскости, беззаботности. А внутренний ребенок – он свое возьмет по-любому, он такой. Ну и берет. Именно у людей этого поколения часто наблюдается такая штука, как «агрессивно-пассивное поведение». Это значит, что в ситуации «надо, но не хочется» человек не протестует открыто: «не хочу и не буду!», но и не смиряется «ну, надо, так надо».
Он всякими разными, порой весьма изобретательными способами, устраивает саботаж. Забывает, откладывает на потом, не успевает, обещает и не делает, опаздывает везде и всюду и т. п. Ох, начальники от этого воют прямо: ну, такой хороший специалист, профи, умница, талант, но такой неорганизованный…
Часто люди этого поколения отмечают у себя чувство, что они старше окружающих, даже пожилых людей. И при этом сами не ощущают себя «вполне взрослыми», нет «чувства зрелости». Молодость как-то прыжком переходит в пожилой возраст. И обратно, иногда по нескольку раз в день.
Еще заметно сказываются последствия «слияния» с родителями, всего этого «жить жизнью ребенка». Многие вспоминают, что в детстве родители и/или бабушки не терпели закрытых дверей: «Ты что, что-то скрываешь?». А врезать в свою дверь защелку было равносильно «плевку в лицо матери». Ну, о том, что нормально проверить карманы, стол, портфель и прочитать личный дневник… Редко какие родители считали это неприемлемым. Про сад и школу вообще молчу, одни туалеты чего стоили, какие нафиг границы… В результате дети, выросший в ситуации постоянного нарушения границ, потом блюдут эти границы сверхревностно.
Редко ходят в гости и редко приглашают к себе. Напрягает ночевка в гостях (хотя раньше это было обычным делом). Не знают соседей и не хотят знать – а вдруг те начнут в друзья набиваться? Мучительно переносят любое вынужденное соседство (например, в купе, в номере гостиницы), потому что не знают, не умеют ставить границы легко и естественно, получая при этом удовольствие от общения, и ставят «противотанковые ежи» на дальних подступах.
А что с семьей? Большинство и сейчас еще в сложных отношения со своими родителями (или их памятью), у многих не получилось с прочным браком, или получилось не с первой попытки, а только после отделения (внутреннего) от родителей.
Конечно, полученные и усвоенный в детстве установки про то, что мужики только и ждут, чтобы «поматросить и бросить», а бабы только и стремятся, что «подмять под себя», счастью в личной жизни не способствуют. Но появилась способность «выяснять отношения», слышать друг друга, договариваться. Разводы стали чаще, поскольку перестали восприниматься как катастрофа и крушение всей жизни, но они обычно менее кровавые, все чаще разведенные супруги могут потом вполне конструктивно общаться и вместе заниматься детьми.
Часто первый ребенок появлялся в быстротечном «осеменительском» браке, воспроизводилась родительская модель. Потом ребенок отдавался полностью или частично бабушке в виде «откупа», а мама получала шанс таки отделиться и начать жить своей жизнью. Кроме идеи утешить бабушку, здесь еще играет роль многократно слышанное в детстве «я на тебя жизнь положила». То есть люди выросли с установкой, что растить ребенка, даже одного – это нечто нереально сложное и героическое. Часто приходится слышать воспоминания, как тяжело было с первенцем. Даже у тех, кто родил уже в эпоху памперсов, питания в баночках, стиральных машин-автоматов и прочих прибамбасов. Не говоря уже о центральном отоплении, горячей воде и прочих благах цивилизации. «Я первое лето провела с ребенком на даче, муж приезжал только на выходные. Как же было тяжело! Я просто плакала от усталости» Дача с удобствами, ни кур, ни коровы, ни огорода, ребенок вполне здоровый, муж на машине привозит продукты и памперсы. Но как же тяжело!
А как же не тяжело, если известны заранее условия задачи: «жизнь положить, ночей не спать, здоровье угробить».
Тут уж хочешь — не хочешь… Эта установка заставляет ребенка бояться и избегать. В результате мама, даже сидя с ребенком, почти с ним не общается и он откровенно тоскует. Нанимаются няни, они меняются, когда ребенок начинает к ним привязываться – ревность! – и вот уже мы получаем новый круг – депривированого, недолюбленного ребенка, чем-то очень похожего на того, военного, только войны никакой нет. Призовой забег. Посмотрите на детей в каком-нибудь дорогом пансионе полного содержания. Тики, энурез, вспышки агрессии, истерики, манипуляции. Детдом, только с английским и теннисом. А у кого нет денег на пансион, тех на детской площадке в спальном районе можно увидеть. «Куда полез, идиот, сейчас получишь, я потом стирать должна, да?» Ну, и так далее, «сил моих на тебя нет, глаза б мои тебя не видели», с неподдельной ненавистью в голосе. Почему ненависть? Так он же палач! Он же пришел, чтобы забрать жизнь, здоровье, молодость, так сама мама сказала!
Другой вариант сценария разворачивает, когда берет верх еще одна коварная установка гиперотвественных: все должно быть ПРАВИЛЬНО! Наилучшим образом! И это – отдельная песня.
Рано освоившие родительскую роль «дяди Федоры» часто бывают помешаны на сознательном родительстве. Господи, если они осилили в свое время родительскую роль по отношению к собственным папе с мамой, неужели своих детей не смогут воспитать по высшему разряду? Сбалансированное питание, гимнастика для грудничков, развивающие занятия с года, английский с трех. Литература для родителей, читаем, думаем, пробуем. Быть последовательными, находить общий язык, не выходить из себя, все объяснять, ЗАНИМАТЬСЯ РЕБЕНКОМ.
И вечная тревога, привычная с детства – а вдруг что не так? А вдруг что-то не учли? а если можно было и лучше? И почему мне не хватает терпения? И что ж я за мать (отец)?
В общем, если поколение детей войны жило в уверенности, что они – прекрасные родители, каких поискать, и у их детей счастливое детство, то поколение гиперотвественных почти поголовно поражено «родительским неврозом». Они (мы) уверены, что они чего-то не учли, не доделали, мало «занимались ребенком (еще и работать посмели, и карьеру строить, матери-ехидны), они (мы) тотально не уверенны в себе как в родителях, всегда недовольны школой, врачами, обществом, всегда хотят для своих детей больше и лучше.
Несколько дней назад мне звонила знакомая – из Канады! – с тревожным вопросом: дочка в 4 года не читает, что делать? Эти тревожные глаза мам при встрече с учительницей – у моего не получаются столбики! «А-а-а, мы все умрем!», как любит говорить мой сын, представитель следующего, пофигистичного, поколения. И он еще не самый яркий, так как его спасла непроходимая лень родителей и то, что мне попалась в свое время книжка Никитиных, где говорилось прямым текстом: мамашки, не парьтесь, делайте как вам приятно и удобно и все с дитем будет хорошо. Там еще много всякого говорилось, что надо в специальные кубики играть и всяко развивать, но это я благополучно пропустила 🙂 Оно само развилось до вполне приличных масштабов.
К сожалению, у многих с ленью оказалось слабовато. И родительствовали они со страшной силой и по полной программе. Результат невеселый, сейчас вал обращений с текстом «Он ничего не хочет. Лежит на диване, не работает и не учится. Сидит, уставившись в компьютер. Ни за что не желает отвечать.
На все попытки поговорить огрызается.». А чего ему хотеть, если за него уже все отхотели? За что ему отвечать, если рядом родители, которых хлебом не корми – дай поотвечать за кого-нибудь? Хорошо, если просто лежит на диване, а не наркотики принимает. Не покормить недельку, так, может, встанет. Если уже принимает – все хуже.
Но это поколение еще только входит в жизнь, не будем пока на него ярлыки вешать. Жизнь покажет.
Чем дальше, чем больше размываются «берега», множатся, дробятся, причудлво преломляются последствия пережитого. Думаю, к четвертому поколению уже гораздо важнее конкретный семейный контекст, чем глобальная прошлая травма. Но нельзя не видеть, что много из сегодняшнего дня все же растет из прошлого.
Травмы поколений. О нас и о наших родителях.
Девы, на волне поста и комментариев об отношениях с матерью (см. ниже в блогах) я хочу предложить вам хоть не новую, но актуальную статью психолога Людмилы Петрановской «Травмы поколений». Лично мне она была полезна — получилось сложить недостающие пазлы в отношениях с родителями и с детьми.
И с мужем.
Я скопирую сюда часть текста, иначе пост будет очень длинным и ниже дам ссылку на продолжение (прошу прощения за богомерзкий пикабу, кстати, комментарии там тоже поразили. Cколько анонимных слез и боли может выдержать интернет…)
Итак, статья:
«Живет себе семья. Молодая совсем, только поженились, ждут ребеночка. Или только родили. А может, даже двоих успели. Любят, счастливы, полны надежд. И тут случается катастрофа. Маховики истории сдвинулись с места и пошли перемалывать народ. Чаще всего первыми в жернова попадают мужчины. Революции, войны, репрессии – первый удар по ним.
И вот уже молодая мать осталась одна. Ее удел – постоянная тревога, непосильный труд (нужно и работать, и ребенка растить), никаких особых радостей. Похоронка, «десять лет без права переписки», или просто долгое отсутствие без вестей, такое, что надежда тает. Может быть, это и не про мужа, а про брата, отца, других близких. Каково состояние матери? Она вынуждена держать себя в руках, она не может толком отдаться горю. На ней ребенок (дети), и еще много всего. Изнутри раздирает боль, а выразить ее невозможно, плакать нельзя, «раскисать» нельзя. И она каменеет. Застывает в стоическом напряжении, отключает чувства, живет, стиснув зубы и собрав волю в кулак, делает все на автомате. Или, того хуже, погружается в скрытую депрессию, ходит, делает, что положено, хотя сама хочет только одного – лечь и умереть. Ее лицо представляет собой застывшую маску, ее руки тяжелы и не гнутся. Ей физически больно отвечать на улыбку ребенка, она минимизирует общение с ним, не отвечает на его лепет. Ребенок проснулся ночью, окликнул ее – а она глухо воет в подушку. Иногда прорывается гнев. Он подполз или подошел, теребит ее, хочет внимания и ласки, она когда может, отвечает через силу, но иногда вдруг как зарычит: «Да, отстань же», как оттолкнет, что он аж отлетит. Нет, она не на него злится – на судьбу, на свою поломанную жизнь, на того, кто ушел и оставил и больше не поможет.
Только вот ребенок не знает всей подноготной происходящего.
Ему не говорят, что случилось (особенно если он мал). Или он даже знает, но понять не может. Единственное объяснение, которое ему в принципе может прийти в голову: мама меня не любит, я ей мешаю, лучше бы меня не было. Его личность не может полноценно формироваться без постоянного эмоционального контакта с матерью, без обмена с ней взглядами, улыбками, звуками, ласками, без того, чтобы читать ее лицо, распознавать оттенки чувств в голосе. Это необходимо, заложено природой, это главная задача младенчества. А что делать, если у матери на лице депрессивная маска? Если ее голос однообразно тусклый от горя, или напряжено звенящий от тревоги?
Пока мать рвет жилы, чтобы ребенок элементарно выжил, не умер от голода или болезни, он растет себе, уже травмированный. Не уверенный, что его любят, не уверенный, что он нужен, с плохо развитой эмпатией. Даже интеллект нарушается в условиях депривации. Помните картину «Опять двойка»? Она написана в 51. Главному герою лет 11 на вид. Ребенок войны, травмированный больше, чем старшая сестра, захватившая первые годы нормальной семейной жизни, и младший брат, любимое дитя послевоенной радости – отец живой вернулся.
На стене – трофейные часы. А мальчику трудно учиться.
Конечно, у всех все по-разному. Запас душевных сил у разных женщин разный. Острота горя разная. Характер разный. Хорошо, если у матери есть источники поддержки – семья, друзья, старшие дети. А если нет? Если семья оказалась в изоляции, как «враги народа», или в эвакуации в незнакомом месте? Тут или умирай, или каменей, а как еще выжить?
Идут годы, очень трудные годы, и женщина научается жить без мужа. «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик». Конь в юбке. Баба с яйцами. Назовите как хотите, суть одна. Это человек, который нес-нес непосильную ношу, да и привык. Адаптировался. И по-другому уже просто не умеет. Многие помнят, наверное, бабушек, которые просто физически не могли сидеть без дела. Уже старенькие совсем, все хлопотали, все таскали сумки, все пытались рубить дрова. Это стало способом справляться с жизнью. Кстати, многие из них стали настолько стальными – да, вот такая вот звукопись – что прожили очень долго, их и болезни не брали, и старость.
И сейчас еще живы, дай им Бог здоровья.
В самом крайнем своем выражении, при самом ужасном стечении событий, такая женщина превращалась в монстра, способного убить своей заботой. И продолжала быть железной, даже если уже не было такой необходимости, даже если потом снова жила с мужем, и детям ничего не угрожало. Словно зарок выполняла.
Ярчайший образ описан в книге Павла Санаева «Похороните меня за плинтусом».
А вот что пишет о «Страшной бабе» Екатерина Михайлова («Я у себя одна» книжка называется): «Тусклые волосы, сжатый в ниточку рот…, чугунный шаг… Скупая, подозрительная, беспощадная, бесчувственная. Она всегда готова попрекнуть куском или отвесить оплеуху: «Не напасешься на вас, паразитов. Ешь, давай!»…. Ни капли молока не выжать из ее сосцов, вся она сухая и жесткая…» Там еще много очень точного сказано, и если кто не читал эти две книги, то надо обязательно.
Самое страшное в этой патологически измененной женщине – не грубость, и не властность. Самое страшное – любовь.
Когда, читая Санаева, понимаешь, что это повесть о любви, о такой вот изуродованной любви, вот когда мороз-то продирает. У меня была подружка в детстве, поздний ребенок матери, подростком пережившей блокаду. Она рассказывала, как ее кормили, зажав голову между голенями и вливая в рот бульон. Потому что ребенок больше не хотел и не мог, а мать и бабушка считали, что надо. Их так пережитый голод изнутри грыз, что плач живой девочки, родной, любимой, голос этого голода перекрыть не мог.
А другую мою подружку мама брала с собой, когда делала подпольные аборты. И она показывала маленькой дочке полный крови унитаз со словами: вот, смотри, мужики-то, что они с нами делают. Вот она, женская наша доля. Хотела ли она травмировать дочь? Нет, только уберечь. Это была любовь.
А самое ужасное – что черты «Страшной бабы» носит вся наша система защиты детей до сих пор. Медицина, школа, органы опеки. Главное – чтобы ребенок был «в порядке». Чтобы тело было в безопасности. Душа, чувства, привязанности – не до этого.
Спасти любой ценой. Накормить и вылечить. Очень-очень медленно это выветривается, а нам-то в детстве по полной досталось, няньку, которая половой тряпкой по лицу била, кто не спал днем, очень хорошо помню.
Но оставим в стороне крайние случаи. Просто женщина, просто мама. Просто горе. Просто ребенок, выросший с подозрением, что не нужен и нелюбим, хотя это неправда и ради него только и выжила мама и вытерпела все. И он растет, стараясь заслужить любовь, раз она ему не положена даром. Помогает. Ничего не требует. Сам собой занят. За младшими смотрит. Добивается успехов. Очень старается быть полезным. Только полезных любят. Только удобных и правильных. Тех, кто и уроки сам сделает, и пол в доме помоет, и младших уложит, ужин к приходу матери приготовит. Слышали, наверное, не раз такого рода рассказы про послевоенное детство? “Нам в голову прийти не могло так с матерью разговаривать!” — это о современной молодежи. Еще бы. Еще бы. Во-первых, у железной женщины и рука тяжелая. А во-вторых — кто ж будет рисковать крохами тепла и близости? Это роскошь, знаете ли, родителям грубить.
Травма пошла на следующий виток.
Настанет время, и сам этот ребенок создаст семью, родит детей. Годах примерно так в 60-х. Кто-то так был «прокатан» железной матерью, что оказывался способен лишь воспроизводить ее стиль поведения. Надо еще не забывать, что матерей-то многие дети не очень сильно и видели, в два месяца – ясли, потом пятидневка, все лето – с садом на даче и т . д. То есть «прокатывала» не только семья, но и учреждения, в которых «Страшных баб» завсегда хватало.
Но рассмотрим вариант более благополучный. Ребенок был травмирован горем матери, но вовсе душу ему не отморозило. А тут вообще мир и оттепель, и в космос полетели, и так хочется жить, и любить, и быть любимым. Впервые взяв на руки собственного, маленького и теплого ребенка, молодая мама вдруг понимает: вот он. Вот тот, кто наконец-то полюбит ее по-настоящему, кому она действительно нужна. С этого момента ее жизнь обретает новый смысл. Она живет ради детей. Или ради одного ребенка, которого она любит так страстно, что и помыслить не может разделить эту любовь еще на кого-то.
Она ссорится с собственной матерью, которая пытается отстегать внука крапивой – так нельзя. Она обнимает и целует свое дитя, и спит с ним вместе, и не надышится на него, и только сейчас, задним числом осознает, как многого она сама была лишена в детстве. Она поглощена этим новым чувством полностью, все ее надежды, чаяния – все в этом ребенке. Она «живет его жизнью», его чувствами, интересами, тревогами. У них нет секретов друг от друга. С ним ей лучше, чем с кем бы то ни было другим.
И только одно плохо – он растет. Стремительно растет, и что же потом? Неужто снова одиночество? Неужто снова – пустая постель? Психоаналитики тут бы много чего сказали, про перемещенный эротизм и все такое, но мне сдается, что нет тут никакого эротизма особого. Лишь ребенок, который натерпелся одиноких ночей и больше не хочет. Настолько сильно не хочет, что у него разум отшибает. «Я не могу уснуть, пока ты не придешь». Мне кажется, у нас в 60-70-е эту фразу чаще говорили мамы детям, а не наоборот.
Что происходит с ребенком? Он не может не откликнуться на страстный запрос его матери о любви.
Это выше его сил. Он счастливо сливается с ней, он заботится, он боится за ее здоровье. Самое ужасное – когда мама плачет, или когда у нее болит сердце. Только не это. «Хорошо, я останусь, мама. Конечно, мама, мне совсем не хочется на эти танцы». Но на самом деле хочется, ведь там любовь, самостоятельная жизнь, свобода, и обычно ребенок все-таки рвет связь, рвет больно, жестко, с кровью, потому что добровольно никто не отпустит. И уходит, унося с собой вину, а матери оставляя обиду. Ведь она «всю жизнь отдала, ночей не спала». Она вложила всю себя, без остатка, а теперь предъявляет вексель, а ребенок не желает платить. Где справедливость? Тут и наследство “железной” женщины пригождается, в ход идут скандалы, угрозы, давление. Как ни странно, это не худший вариант. Насилие порождает отпор и позволяет-таки отделиться, хоть и понеся потери.
Некоторые ведут свою роль так искусно, что ребенок просто не в силах уйти. Зависимость, вина, страх за здоровье матери привязывают тысячами прочнейших нитей, про это есть пьеса Птушкиной «Пока она умирала», по которой гораздо более легкий фильм снят, там Васильева маму играет, а Янковский – претендента на дочь.
Каждый Новый год показывают, наверное, видели все. А лучший – с точки зрения матери – вариант, если дочь все же сходит ненадолго замуж и останется с ребенком. И тогда сладкое единение можно перенести на внука и длить дальше, и, если повезет, хватит до самой смерти.
И часто хватает, поскольку это поколение женщин гораздо менее здорово, они часто умирают намного раньше, чем их матери, прошедшие войну. Потому что стальной брони нет, а удары обиды разрушают сердце, ослабляют защиту от самых страшных болезней. Часто свои неполадки со здоровьем начинают использовать как неосознанную манипуляцию, а потом трудно не заиграться, и вдруг все оказывается по настоящему плохо. При этом сами они выросли без материнской внимательной нежной заботы, а значит, заботиться о себе не привыкли и не умеют, не лечатся, не умеют себя баловать, да, по большому счету, не считают себя такой уж большой ценностью, особенно если заболели и стали «бесполезны».
Но что-то мы все о женщинах, а где же мужчины? Где отцы? От кого-то же надо было детей родить?
С этим сложно.
Девочка и мальчик, выросшие без отцов, создают семью. Они оба голодны на любовь и заботу. Они оба надеются получить их от партнера. Но единственная модель семьи, известная им – самодостаточная «баба с яйцами», которой, по большому счету, мужик не нужен. То есть классно, если есть, она его любит и все такое. Но по-настоящему он ни к чему, не пришей кобыле хвост, розочка на торте. «Посиди, дорогой, в сторонке, футбол посмотри, а то мешаешь полы мыть. Не играй с ребенком, ты его разгуливаешь, потом не уснет. Не трогай, ты все испортишь. Отойди, я сама» И все в таком духе. А мальчики-то тоже мамами выращены. Слушаться привыкли. Психоаналитики бы отметили еще, что с отцом за маму не конкурировали и потому мужчинами себя не почувствовали. Ну, и чисто физически в том же доме нередко присутствовала мать жены или мужа, а то и обе. А куда деваться? Поди тут побудь мужчиной…
Некоторые мужчины находили выход, становясь «второй мамой». А то и единственной, потому что сама мама-то, как мы помним, «с яйцами» и железом погромыхивает.
В самом хорошем варианте получалось что-то вроде папы дяди Федора: мягкий, заботливый, чуткий, все разрешающий. В промежуточном – трудоголик, который просто сбегал на работу от всего от этого. В плохом – алкоголик. Потому что мужчине, который даром не нужен своей женщине, который все время слышит только «отойди, не мешай», а через запятую «что ты за отец, ты совершенно не занимаешься детьми» (читай «не занимаешься так, как Я считаю нужным»), остается или поменять женщину – а на кого, если все вокруг примерно такие? – или уйти в забытье.
С другой стороны, сам мужчина не имеет никакой внятной модели ответственного отцовства. На их глазах или в рассказах старших множество отцов просто встали однажды утром и ушли – и больше не вернулись. Вот так вот просто. И ничего, нормально. Поэтому многие мужчины считали совершенно естественным, что, уходя из семьи, они переставали иметь к ней отношение, не общались с детьми, не помогали. Искренне считали, что ничего не должны «этой истеричке», которая осталась с их ребенком, и на каком-то глубинном уровне, может, были и правы, потому что нередко женщины просто юзали их, как осеменителей, и дети были им нужнее, чем мужики.
Так что еще вопрос, кто кому должен. Обида, которую чувствовал мужчина, позволяла легко договориться с совестью и забить, а если этого не хватало, так вот ведь водка всюду продается.
Ох, эти разводы семидесятых — болезненные, жестокие, с запретом видеться с детьми, с разрывом всех отношений, с оскорблениями и обвинениями. Мучительное разочарование двух недолюбленных детей, которые так хотели любви и счастья, столько надежд возлагали друг на друга, а он/она – обманул/а, все не так, сволочь, сука, мразь… Они не умели налаживать в семье круговорот любви, каждый был голоден и хотел получать, или хотел только отдавать, но за это – власти. Они страшно боялись одиночества, но именно к нему шли, просто потому, что, кроме одиночества никогда ничего не видели.
В результате – обиды, душевные раны, еще больше разрушенное здоровье, женщины еще больше зацикливаются на детях, мужчины еще больше пьют.
У мужчин на все это накладывалась идентификация с погибшими и исчезнувшими отцами. Потому что мальчику надо, жизненно необходимо походить на отца.
А что делать, если единственное, что о нем известно – что он погиб? Был очень смелым, дрался с врагами – и погиб? Или того хуже – известно только, что умер? И о нем в доме не говорят, потому что он пропал без вести, или был репрессирован? Сгинул – вот и вся информация? Что остается молодому парню, кроме суицидального поведения? Выпивка, драки, сигареты по три пачки в день, гонки на мотоциклах, работа до инфаркта. Мой отец был в молодости монтажник-высотник. Любимая фишка была – работать на высоте без страховки. Ну, и все остальное тоже, выпивка, курение, язва. Развод, конечно, и не один. В 50 лет инфаркт и смерть. Его отец пропал без вести, ушел на фронт еще до рождения сына. Неизвестно ничего, кроме имени, ни одной фотографии, ничего.
Вот в таком примерно антураже растут детки, третье уже поколение.
В моем классе больше, чем у половины детей родители были в разводе, а из тех, кто жил вместе, может быть, только в двух или трех семьях было похоже на супружеское счастье. Помню, как моя институтская подруга рассказывала, что ее родители в обнимку смотрят телевизор и целуются при этом.
Ей было 18, родили ее рано, то есть родителям было 36-37. Мы все были изумлены. Ненормальные, что ли? Так не бывает! ……..
продолжение по ссылке (текст громоздкий, ориентир в тексте — фото с первоклассниками за партой, над фото отсчитайте пятый абзац наверх):
https://pikabu.ru/story/travmyi_pokoleniy_3018602
Россия вооружила свою национальную травму
Стремление Кремля вооружить информацию ради сплочения и без того травмированного населения вокруг непризнанной несправедливой войны оставляет глубокие шрамы, которые останутся надолго после того, как пыль уляжется на востоке Украины.
Сотрудник стоит у телевизоров в магазине в Москве 16 апреля 2015 года во время трансляции ежегодного телефонного разговора президента России Владимира Путина с народом. АЛЕКСАНДР УТКИН/AFP/Getty Images
В своем проницательном рассказе о путешествиях и исторической драме «Последний человек в России» Оливер Буллоу раскрывает глубинное отчаяние нации, прослеживая взлеты и падения православного священника отца Дмитрия Дудко.
Словно персонаж, выпавший из гоголевской шинели, сюжетная линия Дудко склоняется к трагедии. Получив международное и внутреннее признание за послание о любви, не связанной расой или вероисповеданием, Дудко умер в относительной безвестности, обратившись к национализму и фанатизму после того, как, казалось бы, был подавлен широко разрекламированным предательством.
По иронии судьбы, перед собственным духовным кризисом Дудко был глубоко осведомлен о личных страданиях, выпавших на долю советских граждан. В одном из самых красноречивых пассажей работы Буллоу обнажается механизм государственного контроля.
«Он (отец Дмитрий) понял, что доверие между людьми — это то, что делает нас счастливыми. Любое тоталитарное государство основано на предательстве. Нужно, чтобы люди сообщали друг о друге, избегали общения, взаимодействовали только через государство и избегали несанкционированных встреч…
То горе, которое отец Дмитрий услышал на исповеди, было симптомом государственной политики.
Никто никому не доверял, и это опасный образ жизни. Люди жили в одиночных камерах посреди толпы, и это убивало их».
Угон патриотизма
Правда, современный российский мягкий авторитаризм не пишет восхвалений детям, якобы доносившим на своих родителей, хотя президент и предупреждает детей об опасности разобщенности среди «сильных и предательских врагов». Тоталитарной системы в северокорейском стиле больше не существует, хотя некоторые и взяли на себя инициативу по продвижению «проверенной временем дружбы» между Москвой и Пхеньяном.
Нет, в эпоху глобализации социальный контроль во многих отношениях стал гораздо более изощренным. Вместо того, чтобы заставить службы безопасности массово подавлять инакомыслие, используя интенсивную пропаганду и последующую социальную изоляцию, люди теперь держат себя в узде. А с государственными СМИ, превращающими журналистику в инструмент нереальности, патриотизм также был захвачен темной коллективной силой национализма.
Если патриотизм связывает нацию через любовь к Родине, то национализм объединяет через страх и ненависть. Национализм не создает сообщества, он их разрушает. Он заставляет людей жить в одиночном заключении среди толпы, выражать себя через оргию психологического и физического насилия, как бы они сами не были поглощены зверем. Сообщество, короче говоря, становится толпой. И каждый день государственные СМИ подпитывают то, что часто называют процессом «зомбификации».
Сцена, описанная многочисленными репортажами, показывает нацию, которая, по-видимому, находится в состоянии войны с внешним миром, с антиамериканскими настроениями, подпитываемыми «милитаристской» риторикой, затмившей сталинскую эпоху.
Эта картинка, однако, не рассказывает всей истории. В статье для Moscow Times Иван Сухов недавно сказал, что так называемое «большинство» россиян, высмеивающих США как духовно несостоятельную страну, на самом деле составляет 15 процентов. Более того, опросы, согласно которым популярность Путина стабильно превышает 80%, опровергают другой факт: мало кто готов вмешаться, когда социолог звонит в дверь.
По словам Сухова, полевым работникам теперь приходится стучаться в «в семь раз больше дверей, чем раньше», чтобы найти желающих поговорить. Никто, ни правительственные чиновники, ни независимые социологи, «не знают, о чем думают эти сдержанные граждане».
То есть, даже если многим россиянам не промыли мозги государственной пропагандой, они не желают признавать обратное.
«Массовое эмоциональное изнасилование»
Похоже, советское психологическое разделение, отбрасывавшее всю правду на кухонный стол, возвращается. Но при новом режиме стремление соответствовать крайне искаженному представлению о том, что представляет собой русский патриотизм, также узурпировало неприкосновенность русской кухни, поджигая многие столы.
«Можно сказать, что за последние месяцы российские зрители подверглись массовым эмоциональным изнасилованиям, ковровым пропагандистским бомбардировкам», — цитирует BBC слова семейного психолога из Москвы Людмилы Петрановской.
«Смысл здесь не в том, чтобы навязать определенную точку зрения. Репортажи и сообщения строятся так, чтобы зритель понимал, что он сам должен сделать нравственный выбор».
Последствия были очевидны.
С точки зрения психологии, не обязательно просто не соглашаться с членом семьи, чтобы впасть в ярость из-за искренней веры в «фашистские хунты» на Украине или предполагаемых западных заговоров с целью поставить Россию на колени.
Когнитивный диссонанс, возникающий в результате попытки приспособиться к крайне милитаристской и параноидальной версии реальности, ложится не менее пагубным бременем на людей, оказавшихся не на той стороне санкционированной государством морали. Это интерпретация паноптикума Фуко; теперь люди держат себя в руках под «неравным взглядом».
ПТСР как национальное явление
Но так ли уж россияне подвержены этой форме манипуляции? Можно привести доводы в пользу того, что нынешняя пропагандистская война Москвы настолько эффективна, потому что она цинично питается глубоко укоренившейся травмой в самой России.
Поколения россиян, возможно, были воспитаны родителями, страдающими недиагностированным посттравматическим стрессовым расстройством. Они, в свою очередь, обнаружили, что их собственный невроз усугубляется той или иной формой вытеснения, лишения или краха.
Россияне по большому счету не сталкивались ни со своей личной, ни с национальной травмой. Клиническая психология по-прежнему омрачена тем, что раньше она использовалась в качестве инструмента государственных репрессий, заставляя многих людей «просто справляться» с серьезными проблемами психического здоровья и другими трагедиями, что может частично объяснить высокий уровень злоупотребления психоактивными веществами по всей стране. Это, в сочетании с отрицанием потери Россией имперского статуса, сделало население в целом открытым для массовых манипуляций. Правительство одновременно играет на исполнении желаний тех, кто ищет идентичности через посредство национального величия, и в то же время создает социальную атмосферу настолько ядовитую, что люди подвергают себя цензуре, как минимум они становятся жертвами государства или (в крайнем случае, гораздо более вероятный сценарий), их собственные соседи.
Короче говоря, нация страдает от коллективной формы стокгольмского синдрома.
«Умереть от разбитого сердца»
Такой образ жизни может повлиять не только на психологическое здоровье. В мае Российская государственная служба статистики (Росстат) опубликовала данные, показывающие, что число смертей в стране выросло на 5,2 процента в первом квартале 2015 года. Дополнительные данные, опубликованные в сентябре, показывают уровень смертности за первые 7 месяцев 2015 года. был на 1,5 процента выше, чем в 2014 году, при этом рост среди мужчин и женщин трудоспособного возраста.
Эти смерти, однако, были в основном не результатом убийств или несчастных случаев, а скорее результатом ряда физических недугов, включая нарушения кровообращения. Вопрос в том, почему. В статье для Forbes Марк Адоманис отметил, что некоторые исследователи связывают смертность, связанную с сердечно-сосудистыми заболеваниями в 1990-е годы, с всепроникающей неуверенностью, сопровождавшей распад Советского Союза.
По словам Маши Гессен, «Россия умирает от разбитого сердца, также известного как сердечно-сосудистое заболевание».
Это, в сочетании с тревожно высоким уровнем смертности от алкоголизма и самоубийств, недавно побудило Юрия Крупнова, главу Института демографии, миграции и регионального развития, предупредить, что к 2050 году население России может сократиться вдвое, как сообщает The Times.
В совокупности получается, что психосоциальный стресс, вызванный украинским кризисом и последующим экономическим спадом, может помочь обратить вспять положительные (хотя и ограниченные) естественные демографические достижения, достигнутые во время правления Путина. Мрачная ирония заключается в том, что украинские беженцы, спасающиеся от войны с Россией (наряду с теми, кто был поглощен аннексией Крыма), помогают маскировать негативные тенденции.
Неудивительно. Москва учит целое поколение, остро нуждающееся в общении, снова жить в одиночном заключении. То, что ждет Россию, когда экономический кризис достигнет апогея и реалии тайной войны Москвы в Украине в конце концов обнаружатся, не сулит ничего хорошего ни стране, ни человеку.
И даже если нынешний режим останется нетронутым, многие люди и семьи могут быть непоправимо сломлены.
Источник: Уильям Эколс, Read Russia.
Детский психолог людмила петрановская. Людмила Петрановская об учениках начальных классов
Хотите, чтобы ваш ребенок рос счастливым? Вы мечтаете стать хорошим родителем? Планируете узнать больше о процессе воспитания? Тогда вы пришли в нужное место! Людмила Петрановская помогает будущим и состоявшимся родителям реализовать себя.
Биография Людмилы Петрановской
За плечами у Людмилы филологическое образование и институт психоанализа. Она, как никто другой, разбирается в отношениях между родителями и детьми. Искренне «заболев» психологической проблемой адаптации детей-сирот в новых семьях, она создала целую просветительскую организацию для приемных родителей. Кроме того, Людмила активно продвигает тему привязанности. Известность ей принесла серия книг с советами для младшего школьника, помогающими найти выход в различных жизненных ситуациях.
В книгах Людмилы Петрановской вы найдете ответы на любые вопросы о воспитании детей. Перед вами откроется новый мир воспитания: улучшится взаимодействие с ребенком, обучение станет интересным и увлекательным процессом.
Людмила Петрановская говорит о сложном простым языком. Вы поймете, как бороться с выгоранием и как не потерять себя. Узнайте о роли привязанности в жизни ребенка, научитесь управлять трудным поведением. И это еще не все!
Людмила Петрановская научит мастерству быть родителем. Удивительные психологические приемы помогут вам вырастить по-настоящему счастливого ребенка.
Кто не ловил себя на мысли: «Но в наше время…»? Дети больше читали, больше разговаривали, больше учились… И вообще — они были другими. Это так? В чем причина постоянного конфликта между отцами и детьми, поколениями прошлого и настоящего? Интересно мнение Людмилы Петрановской, семейного психолога, специалиста по семейному устройству детей-сирот.
— Яркие портреты формируются после исторических катаклизмов.
Представьте себе альпийский луг, где цветут всевозможные цветы. Это нормальное состояние общества: семьи разные и дети. Когда происходит мощная историческая травма — война, массовые репрессии, массовая депортация — по этому лугу проходит газонокосилка, превращает его в стерню: уже не понимаешь, где лютик, где мак, где ромашка. Схожие семейные ситуации и у следующего поколения: после войны почти в каждой семье отсутствующий папа, переутомленная мать с отмороженными чувствами… Начиная с третьего поколения эта ситуация размывается, и важную роль начинают играть личные обстоятельства. К четвертому поколению последствия травмы обычно стираются. Снова растет трава, цветут цветы.
90-е годы были тяжелыми. Они несравнимы с войной, тем не менее уровень жизни катастрофически упал, люди были дезориентированы. А поколение детей начала 90-х, как мне кажется, больше всего травмировано выражением беспомощности на лицах родителей, их неуверенностью в завтрашнем дне. Отсюда у детей этого поколения незащищенность и социальная пассивность: хочу, чтобы все было, но не знаю, что для этого сделать.
И дефицит мира: у других больше, у других все лучше…
— А может, наоборот, их избаловали родители, которые работали как лошади, чтобы у ребенка всегда было все?
— У меня тоже было время, когда я не могла купить старшему мороженое, а мы резали сникерс на всю семью. А в жизни младшей этого вообще не произошло — и, казалось бы, она должна быть более избалованной. На самом деле все наоборот: сейчас те, кому 14-15 лет, уже интересуются благотворительностью, они в гораздо меньшей степени являются потребителями. Они готовы отдать все каждому. Дело не в избалованности, а в травмированности: сами зарабатывающие родители не имели психологической безопасности и не могли дать детям. Дети и подростки в начале 90 гораздо более небезопасны. Следующее поколение спокойнее, легче относится к ограничениям (не считая, конечно, детей в особых обстоятельствах: например, приемные родители говорят другое). Сейчас таких переживаний — у кого какие джинсы, у кого какой телефон — очень мало.
— Но есть и другие факторы, влияющие на это поколение. Изменилась информационная среда, приклеившая детей к телевизору и компьютеру, отвлекшая от книги.
— Для нас отношения этих детей с информационной средой — черный ящик. Мы здесь похожи на курицу, которая высидела утят и теперь в панике носится по берегу. Мы не очень понимаем, что они там делают, насколько они там безопасны. Недавно родители пожаловались мне на собрании, что дети не читают. И я напомнил им о Фамусове, который очень беспокоился о том, что его дочь читает романы. Родители говорят: «Ну это зависимость!» А когда вы читали Толкина в 12 лет, и кто-то у вас его отбирал, ваша реакция отличалась бы от отстранения? Компьютер также позволяет жить в параллельной реальности.
Мы не совсем понимаем природу их общения. Кажется, что они меньше общаются, но, с другой стороны, общаются постоянно. В каком-то смысле они и футбол вместе смотрят, и на праздники не расстаются, хотя могут быть и в разных странах. Они до сих пор обмениваются шутками и картинками.
Проблема безопасности. Можно увидеть кучу всякой дряни, нажав пару кнопок. С другой стороны, в нашем детстве кто-то тоже показывал какие-то картинки. Вопрос в том, чтобы у ребенка был понимающий взрослый. Он сможет объяснить, что порно, например, нельзя смотреть не потому, что ты увидишь что-то не то, а потому, что все в жизни устроено не так: и отношения между людьми, и секс устроены не так, а благодаря ограниченный опыт, вы можете этого не понять.
— А ведь эти дети совершенно не слушают взрослых, ни копейки не дают учителям.
— Если дети не слушаются чужих взрослых (да и вообще никаких взрослых), это само по себе прекрасно. Это показывает, что у человека нормальная привязанность к своим, нормальная ориентировочная реакция: «своих слушаю, чужих нет — по крайней мере, пока они не покажут мне, что им можно доверять». Учитель должен показать ребенку, что он достоин доверия, тогда все идет нормально.
— Детям скучно? Пусть смотрят на себя.
— Преподаватели вузов жалуются, что упало качество подготовки абитуриентов. Дети хуже учатся?
— Факторов много. А то, что уходят сильнейшие, до этих учителей не доходит. А то, что образование на наших глазах перестало быть социальным лифтом, что сильно дискредитирует его и снижает мотивацию. Когда мы смотрим на парламент, заполненный спортсменками и чьими-то любовницами, дети понимают, что карьера не имеет ничего общего с образованием. И это не вызывает острого желания учиться. Образование не приносит удовольствия. Моя знакомая, вернувшаяся из Германии, где она изучала право после российского вуза, говорит: там никто не верит, что на нашем экзамене нужно знать текст закона наизусть. Зачем его учить — вот он? Можно знать закон наизусть, а потом не понимать, как поступать в конкретном случае. А дел десятки, хитроумных, специально подобранных, напичканных сложными противоречивыми ситуациями.
— Как ко всему этому относиться?
— Революция? Я не знаю, каким еще может быть ответ, когда социальные лифты не работают. И из мирных путей: учителям мозги не выносят, и многое устроят. В целом образование не нуждается в такой степени контроля и регламентации. В Москве, да и за ее пределами, тем более, сейчас невозможно создать частную школу: не потому, что нет волонтеров, а потому, что контролирующих и контролирующих органов так много, что миссия невыполнима. Почему это? Государство должно следить за безопасностью на самом базовом уровне, чтобы никто не открыл частную школу в подвале с крысами и не научил уколам героина.
— Получается: оставьте детей в покое, с ними все в порядке? Исправление вашего общества?
— Ну да. Провели в Америке, где школы очень разные, исследования, пытаясь отличить хорошие школы от плохих. И выяснили, что неважно, в каком районе находится школа, насколько она богата, большая она или маленькая, какие в ней программы — классические, с латынью и древнегреческим или ультрасовременные. Важно другое. Во-первых, автономия школ — каждая со своими правилами, границами, стратегией. Второе: активное участие родителей в определении этой стратегии, сотрудничество с родителями, но сотрудничество не как с клиентами химчистки — вот мы вам принесли грязную крошку, а вы вернете нам чистую — а их творческое и материальное участие в попечительском совете.
Третий фактор – отношение учителей к ученикам: уважение, внимание, интерес. Эти три фактора делают школу успешной, будь то обычная школа в спальном районе или дорогая частная.
С момента рождения ребенок становится центром семейной жизни. Родители, бабушки и дедушки заботятся о малыше, беспокоятся о том, хорошо ли он поел, выспался, и стараются всячески ему угодить. День за днем ребенок получает информацию о том, что его принимают в мире, у него формируется уверенность в том, что «у меня все хорошо, я здесь по праву». Дети, у которых сформировано это чувство, несут заряд уверенности, могут спокойно и конструктивно реагировать на критику, находить выходы из сложных ситуаций.
Если ребенок был лишен семьи или чем-то занимались его родители, но не он, если у него не было убеждения, что он существует на свете по праву, даже повзрослев, любую проблему он воспримет как катастрофу что нельзя пережить. Такому человеку трудно учиться на своих ошибках, он становится очень ранимым, тревожным, агрессивным.
Для взрослого количество разочарований, которые испытывает ребенок, кажется возмутительным. Но ребенок справляется
Мы приходим в мир совершенно беспомощными, мы не можем позаботиться о себе. Наше выживание, способность стать самостоятельным и ответственным человеком полностью зависит от того, будет ли у нас «свой взрослый», тот, кто готов заботиться, защищать, жертвовать ради нас своими интересами. Ему не нужно быть слишком поспешным, умным или сильным. Он должен только считать ребенка своим, заботиться о нем, защищать его.
В идеале у каждого из нас должен быть «свой взрослый», с которым спокойно и безопасно, который с ребенком в отношении привязанности — установка защиты и заботы. Такое отношение привязанности к «своему взрослому» становится для детей мостиком в жизнь, по которому они будут развиваться и постепенно становиться самостоятельными.
Научившись ходить, ребенок начинает активно познавать мир: постоянно что-то трогает, учится, куда-то лезет.
И, естественно, когда он так активно все изучает, то очень часто испытывает фрустрацию — негативный опыт, связанный с неудачей, невозможностью получить желаемое.
Залезла на диван — упала, поигралась с дверью — прищемила пальцы, потянулась к чашке — чашка разбилась, захотелось конфетку — мама не разрешила… И так каждый день! Для взрослого количество разочарований, которые испытывает ребенок, кажется возмутительным. Но ребенок справляется. И в первую очередь это возможно благодаря тому, что в любой сложной жизненной ситуации для преодоления фрустрации он обращается к «своему взрослому». Если он немного расстроен, ему достаточно постоять рядом с мамой, если расстройство сильное, то его нужно взять на руки, обнять, утешить.
Мы социальные существа, получаем поддержку и защиту в отношениях с близкими. Когда мы сталкиваемся с чем-то, что вызывает слишком сильные, невыносимые негативные эмоции, с которыми мы не можем справиться, нам важно получить поддержку.
Человеку необходимо обеспечить себя вместилищем, психологической маткой, создать безопасный кокон между собой и миром, чтобы в этом коконе мы могли спокойно испытывать любые сильные чувства.
Благодаря этому механизму — сдерживанию (от английского слова container — «контейнер») — человек выходит из состояния стрессовой мобилизации. Универсальный способ сдерживания — объятия.
Взрослому может быть достаточно разговора и внимания. Ему важно получить сигнал: «Я не один, обо мне позаботятся, мне не нужно беспокоиться о своей безопасности». Это особенно важно для ребенка, так как невозможно переживать разочарование и в то же время заботиться о безопасности. А чувство незащищенности мешает ему развиваться.
Вообще у ребенка два основных состояния: «хочу увидеть маму» и «мама рядом, как интересно все вокруг». Когда ребенок находится рядом с родителями, например, на прогулке в парке, он занят изучением мира. Но если вдруг родителей нет рядом, он прекращает исследование до тех пор, пока родители не будут найдены и не будет восстановлен контакт с ними.
При стрессе мобилизуются все ресурсы организма
То же самое относится ко всему детству вообще.
Как только ребенок «насыщается» отношениями со своим взрослым, он переходит в самостоятельную жизнь. Цель родителя – стать ненужным ребенку. Чтобы ребенок научился справляться с трудностями без взрослого и со временем смог сам выстраивать отношения со своими детьми.
Когда человек переживает стресс, мобилизуются все ресурсы организма. Чтобы увеличить шансы на успех, все системы начинают работать на более высоких оборотах. Но длительное пребывание в таком состоянии невозможно, поэтому после каждой мобилизации, чтобы гормоны стресса вышли из крови, необходима демобилизация и релаксация.
В случае успеха демобилизация происходит через радостные переживания, вызывающие расслабление. Если не удалось получить запланированное, ребенок испытывает фрустрацию, и в этом случае демобилизация возможна только через сдерживание: через плач агрессия трансформируется в грусть. Мы падаем в объятия любимого человека, сквозь слезы и грусть принимаем ситуацию. Тело расслабляется, появляется чувство усталости, спокойствия.
Только близкие отношения дают возможность справиться с фрустрацией без потерь.
Без сдерживания ребенок лишается возможности демобилизоваться, он застревает в состоянии стресса, становится напряженным, недоверчивым, у него повышается уровень тревожности и агрессивности. Чтобы противостоять постоянному давлению негативных эмоций, он может либо пойти по пути снижения эмоциональной чувствительности, либо вообще не мобилизоваться.
Выстраивая защитную «оболочку», чтобы не чувствовать боли и обиды, он также теряет положительные переживания, но это все равно не приносит комфорта, ведь только сдерживание, только близкие отношения позволяют справиться с фрустрацией без потерь. А отказ от мобилизации делает человека апатичным, безвольным, безответственным. Ребенок, избравший этот путь, даже не пытается достичь цели, малейшая трудность на пути повергает его в отчаяние.
Если ребенок получает поддержку взрослого, он может переживать сильный стресс, не срываясь, не приобретая патологических черт характера, накапливает положительный опыт переживания неудач и учится учиться на собственных ошибках.
| | | Психология | | …
ВОСЕМЬ ФАКТОРОВ, ТРАВМИРУЮЩИХ ДЕТСКУЮ ПСИХИКУ В ДЕТСКИХ ДОМАХ
Так распространены представления о том, что дети в детском учреждении одиноки, грустны и лишены общения. И как только мы начнем туда ходить, мы наладим общение для детей, и их жизнь станет более радостной. Когда люди действительно начинают посещать детский дом, они видят, что детские проблемы гораздо глубже и порой даже пугают. Кто-то останавливается, кто-то продолжает, пытаясь изменить ситуацию, кто-то понимает, что единственный возможный для него выход — взять из этой системы хотя бы одного ребенка.
В регионах еще можно найти детские дома, где детей не холят, не лечат и так далее. В Москве такого заведения вы не найдете. Но даже если мы посмотрим на детей из детских домов, которые материально благополучны, мы увидим, что они отличаются от «домашних» по восприятию, по реакции на ситуацию и так далее.
Понятно, что детские учреждения бывают разные: детский дом на 30 детей, откуда дети идут в обычную школу, отличается от «монстров» на 300 человек.
Дети, попавшие в детские дома, имеют прошлые травмы и тяжелый личный опыт. И при этих травмах они заканчиваются не реабилитационными, а, наоборот, стрессовыми состояниями. Некоторые из этих стрессовых состояний:
1. «диктат безопасности»
Многое изменилось за последнее время, детские дома стали более оснащенными, но в то же время идет наступление «нормализации», диктата безопасности, «власти санитарно-эпидемиологической станции». Мягкие игрушки, цветы на окнах и т. д. объявляются «вредными». Но все равно хочется жить по-человечески, и вот у ребенка есть плюшевый мишка, с которым он спит, начинают украшать окна цветами. До проверок все эти запретные вещи прячут в каких-то детских домах.
Возможности для детей заниматься чем-то экономически полезным (опять же под лозунгом безопасности) сильно сократились. В детских домах почти нет мастерских, приусадебных участков, детей не допускают к участию в приготовлении пищи и так далее. То есть наблюдается тенденция «обматывать детей ватой» со всех сторон.
Понятно, что в «большую жизнь» они выйдут совершенно не готовыми к этой жизни.
2. «Режим жизни»
Дети в учреждении находятся в постоянной стрессовой ситуации. Вот если нас, взрослых, отправить в санаторий советского типа, где в палате 6 человек, где в 7 часов утра обязательный подъем, в 7:30 — зарядка, в 8 часов ‘часы — обязательный завтрак и сказать, что это не на 21 день, а навсегда — мы сойдем с ума. Из любых, даже самых лучших условий хочется попасть домой, где едим, когда хотим, отдыхаем, как хотим.
А дети всегда в таких стрессовых условиях. Вся жизнь подчиняется режиму. Ребенок не может подстроить свой день под собственное самочувствие, настроение. У него мрачные мысли?
Вам все равно следует пойти на общее развлекательное «мероприятие». Он не может лежать днем, потому что его часто не пускают в спальню.
Он не может что-то «жевать» между приемами пищи, как это делают дети дома, потому что во многих учреждениях нельзя выносить еду из столовой.
Отсюда – «психологический голод» – когда дети даже из самых благополучных детских домов при сбалансированном пятиразовом питании, попав в семью, начинают есть непрерывно и жадно.
Кстати, в некоторых учреждениях пытаются решить этот вопрос так: сушат сухарики и разрешают детям брать их с собой из столовой. Мелочь? Но ребенку важно есть в тот момент, когда он хочет…
3. Ребенок не может себя контролировать в этом жестком распорядке. Он чувствует, что находится в резервации, «за забором».
4. Отсутствие личного пространства и нарушение личных границ.
Отсутствие дверей в туалетах и душевых. Даже подросткам приходится менять белье, проводить гигиенические процедуры в присутствии других. Это стресс. Но жить постоянно чувствуя невозможно. И ребенок начинает отключать чувства. Дети постепенно учатся не испытывать стыда, смущения.
Даже если в детском доме есть спальни на несколько человек, никому и в голову не придет, что сюда нужно входить стуком.
У ребенка может сложиться представление о личных границах только в том случае, если он увидит, как эти границы соблюдаются. В семье это происходит постепенно.
В наше время детям-сиротам уделяется большое внимание в обществе. Но чаще помощь, которую люди стремятся оказать детским домам, не приносит никакой пользы, а наоборот, часто развращает. Внешне получается — лоск в детских домах, а внутри — такая же нехватка личного пространства.
Нет смысла покупать в учреждении ковры и телевизоры, пока нет туалетов с кабинками.
5. Изоляция детей от общества
Когда говорят, что детей из детских домов нужно внедрять в общество, то это чаще односторонняя процедура: сделать так, чтобы дети ходили в обычную школу, в обычную круги и так далее. Но не только детям нужно выходить на улицу, важно, чтобы к ним приходило общество. Чтобы они могли пригласить своих одноклассников в гости, чтобы «домашние» дети из соседних домов могли приходить в кружки, которые есть в детском доме, чтобы обитателей этих домов приглашали на концерты, которые проходят в детском доме.
Да, все это требует от сотрудников лишней ответственности. Но здесь важно расставить приоритеты: на кого ты работаешь — ради детей или начальства?
6. Неумение общаться с деньгами
Многие дети в детских домах до 15-16 лет не держали в руках деньги и поэтому не умеют ими распоряжаться. Они не понимают, как работает бюджет детского дома, с ними не принято это обсуждать. Но в семье со старшими детьми такие вопросы обсуждаются обязательно.
7. Отсутствие свободы выбора и понятия ответственности
В семье ребенок всему этому учится постепенно. Сначала ему предлагают на выбор молоко и чай, потом спрашивают, что надеть в футболке. Потом родители дают ему денег, и он может пойти и купить футболку, которая ему нравится. В 16 лет он уже спокойно ездит по городу, а иногда и дальше.
С этой точки зрения ребенок в детском доме и в три года, и в 16 лет одинаков: за него отвечает система. И в 3 года, и в 16 лет он одинаково должен ложиться спать в 21.
00, не может пойти купить себе одежду и так далее.
Всем, кто работает с детьми в детских домах, важно понимать, что они имеют в виду: дети – это люди, которые потом вырастут и начнут жить нормальной жизнью взрослых; или дети это просто сфера ответственности до 18 лет, а что будет дальше уже не важно.
Странно ожидать, что люди, у которых до 18 лет были 100% гарантий и 0% свободы, вдруг, в 18 лет, как по волшебству, узнают, что значит быть ответственным за себя и за другие, как распорядиться собой, как сделать выбор… Не подготовив ребенка к жизни и ответственности, мы обрекаем его на смерть. Или намекаем, что во взрослом мире для него есть только одно место — «зона», где нет ни свободы, ни ответственности.
8. Заблуждения о внешнем мире
Не мы ли сами вводим детей в заблуждение, делая так, что каждый вход в мир для них праздник? Когда все бегают с ними, они заняты им. Еще я показываю этот мир по телевизору, где как будто у всех встречных есть сумки дорогих марок, дорогие машины и маленькие заботы.
..
Однажды психологи провели эксперимент и предложили детям из детских домов нарисовать свое будущее. Почти каждый нарисовал большой дом, в котором они будут жить, множество слуг, которые за ними присматривают. А сами дети ничего не делают, а только путешествуют.
Сначала психологи удивились, а потом поняли, что дети ведь так и живут: в большом доме о них заботится много людей, а им самим наплевать на других, они не знают, где их средства к существованию исходит из и так далее.
Поэтому, если вы берете ребенка домой на «гостевой режим», важно постараться вовлечь его в свою повседневную жизнь, рассказать об этом. Полезнее водить ребенка не в кафе или в цирк, а на его работу. С ним можно обсудить семейные заботы: кредит, что затопили соседи и так далее. Чтобы внешняя жизнь не казалась ему сплошным цирком и Макдональдсом.
Людмила Петрановская также отметила, что волонтерам важно изменить тактику в отношениях с руководством детских домов и от таких просителей: «Можем ли мы помочь детям?» стать партнерами, общаться на равных.
