Сын и мать истории: Архивы мама и сын — Простые истории

«Сын» рассказ

Анна Михайловна вздрогнула, услышав голос сына. Она ушла в свои мысли с головой и даже не слышала, как распахнулась дверь и на пороге молча стоял и смотрел на неё Николай, ожидая, почувствует ли она его своим материнским сердцем. Но не почувствовала…

— Ну, здравствуй, мать! — наконец сказал он.

Сын уже шёл размашистыми шагами чтобы обнять ее. На пол упала недочищенная картошка…наскоро вытерев руки о передник женщина бросилась к нему.

— Сыночек! Ты ли? Заждалась я, пять лет ведь дома не был…

— Я проездом, ма, — сразу предупредил Колька, — поезд с утра.

— Да что же…, — растерялась женщина не зная за что хвататься — день всего, останься подольше!

— Нет, работа не ждёт. Что я тут у вас забыл. Никого из наших уже не осталось, все ребята разлетелись кто куда, и мне нечего прозябать. Отец дома?

— Да, к куму пошёл, должен сейчас прийти…

С минуту осмотрев горницу Николай схватил сумку и достал подарок матери — тонкий пуховый платок.

Подошёл и накинул ей его на плечи.

Анна Михайловна погладила его и подивилась: «Вот подарок так подарок, не забывал значит, раз привёз…»

— А это бате, рубашка тёплая, чтобы зимой не мёрз.

— Спасибо! Ты садись, сейчас на стол соберу.

— Не суетись так, мать. Я сыт, разве что…

— Да, есть, есть!

Анна Михайловна достала закуски, белая накрахмаленная скатерть легла по-праздничному на старенький, деревянный стол.

От взгляда Коли не скрылись морщинки, собравшиеся в уголках материнских глаз, она была в своё время первой красавицей, да и сейчас, прожив уже пол с лишним века не уступала еще старости — стройная, высокая, выразительные голубые глаза, высокие скулы…

— Сынок! С возвращением! — на пороге стоял отец.

— Здравствуй, батя! Я ненадолго, на день всего.

— А что так?

— Работа не ждёт, завтра поезд.

— И куда?

— На стройку, на БАМ…

Сергей Михайлович почесал затылок, гляди-ка молодец какой, без дела не сидит, все на благо родины работает, только четвёртый десяток уже не загорами, а не семьи, ни угла, да и они с женой не молодеют.

Сели за стол. Анна Михайловна все насмотреться не могла, сидела рядом, лаского поглаживая Колю по плечу, по непослушным волосам. Внимала каждому слову, а внутри все перевернулось, как узнала, что завтра они с мужем опять останутся вдвоём.

— Сынок, ты б женился, — проговорила она.

— А зачем?

— Как зачем? — сказал отец — семья будет, вторая половина, дети…все женятся, что в этом плохого?

— Не хочу я себя привязывать к одному месту, а половин этих пруд пруди.

— Нехорошо это, вон мы с матерью душа в душу всю жизнь живём, и никто другой не нужен!

Николай лишь пожал плечами, менять свои убеждения он пока не собирался. Молод ещё, не нагулялся вдоволь. Встретит он половину, коль она существует.

— Грех это все, — тихо сказала мать — человек он на то и человек, чтобы жить достойно, чтобы своей жизнью пример подавать детям.

— Полно мам, какие дети?!

— Как какие? Внуков мы с отцом ждём.

— Нет, пока не до детей, деньги надо зарабатывать, на ноги вставать.

— Смотри, сынок, жизнь пролетит и не заметишь! — сказал отец, посмотрел в свою нетронутую тарелку, щедро наполненную едой. Аппетит пропал следом за словами сына. Таким ли он его воспитывал, те ли ценности прививал? Нет…вовсе не те…

— Ну что вы видели в своих Озерцах? — спросил Николай.

Родители переглянулись. А правда что?

— Ананасы видели? А бананы?

— В бананах ли счастье? Эх, сынок…

Сергей Михайлович встал из за стола, взгляд его упал на клетчатую темно-синюю рубашку, подарок сына, махнул рукой и вышел из дома…

Часы мерно отсчитывали время. Они сидели с метелью молча.

— Вот что, мам, — порывшись в дорожной сумке Николай достал деньги, отсчитав несколько купюр оставил на комоде, под шкатулкой.

— Это вам, вдруг на что срочно понадобиться, а я наверно пойду.

— Куда? — воскликнула женщина — ты же только приехал!

— Раньше приеду, раньше к работе приступлю! Постараюсь ближе к осени ещё раз заехать, ну, не скучайте. Отец пусть не серчает на меня, взрослый я уже, волен сам выбирать, как мне жить.

Встал, обнял на прощание мать и вышел…дверь тихо скрипнула, бросилась она за сыном следом, догнала, заключила в объятия ещё раз. Слезы текли по щекам не переставая, чувствовала, что не скоро ещё увидит, да и увидит ли вообще.

— Все, не плачь, пошёл я…

Налетел ветер, растрепал ее ещё недавно красиво уложенные посеребрённые местами сединой волосы, из соседних домиков в окна выглядывали любопытствующие соседи, она опустилась устало на дорогу и заплакала, ей было все равно, кто что скажет. Улетел, сколько ещё ждать придётся до новой встречи.

— Пойдём в дом, Аня, простудишься.

Заботливые руки мужа легли на плечи, и они потихоньку зашагали к дому…видно так и коротать им старость вдвоём, ладно, что жив, здоров, звонит иногда, и на том спасибо!

Источник

Вторая Мировая Война » Мать и сын

Из общего количества 9 200 белорусских деревень, сожжённых гитлеровцами за годы Великой Отечествен­ной войны, 4 885 было уничтожено карателями. Полно­стью, со всеми жителями, убито 627 деревень, с ча­стью населения — 4 258. Осуществлялся расистский замысел истребления славянских народов — «Генеральный план «Ост». «Если у меня спросят,— вещал фюрер фашистских каннибалов,— что я подразумеваю, говоря об уничтожении на­селения, я отвечу, что имею в виду уничтожение целых расовых единиц».

Более 370 тысяч активных партизан, объединенных в 1 255 отрядов, 70 тысяч подпольщиков — таков был от­вет белорусского народа на расчеты «теоретиков» и «практиков» фашизма, ответ на то, что белорусы, мол, «наиболее безобидные» из всех славян… Полумиллион­ную армию фашистских убийц поглотила гневная земля Советской Белоруссии. Целые районы республики были недоступными для оккупантов. Наносились невиданные в истории войн одновременные партизанские удары по всем коммуникациям — «рельсовая война».. В тылу вра­га, на всей временно оккупированной территории СССР, фактически действовал «второй» фронт.

За судьбой этих деревень, этих людей: сотни тысяч детей, женщин, престарелых и немощ­ных жителей сел и городов, людей, которых спа­сала и спасла от истребления всенародная партизанская армия уводя их в леса, за линию фронта.

Настоящие воспоминания — документ, который содержит свидетельства уцелевших жителей белорусских деревень, собранные авторами, о зверствах фашистов в годы Великой Отечественной войны. Публикуется в оригинале, прямая речь сохранена без изменений.

Фото с выставки Центрального музея ВОВ «Памяти сожженных деревень».

Минская область, Копыльский район. Рулёво — даже и деревней неудобно на­звать: три хаты на опушке, поселочек, однако и он от­мечен памятником жертвам еще одной карательной эк­спедиции 1943 года. Лизавете Иосифовне Кубрак шестьдесят шесть лет. Женщина немощная, с клюкой. Рассказывает вроде спо­койно. Предупредила только «Не бойтесь, если я буду вскрикивать от боли: у меня отложение солей…»

«Говорят, что едет карательный отряд. Из Песоч­ного много людей сюда приехало, укрыться А они, нем­цы, ехали не по дороге, а болотами — хотели захватить всех. Приехали, нашли, значит, много чужих людей А эти люди решили, что если едет карательный отряд, дак мы скажем, что из этой деревни.

Было большое гумно колхозное, а земля тогда уже была разделена, дак они решили, что мы это все молотим тут. Пошли наши мужчины молотить туда, и эти пошли, из Песочного.

А немцы, как приехали, дак в каждом доме спраши­вают семью, жителей дома. Мы помещались у тетки, у нас своего дома не было. Муж, сын и я. А у тетки было две дочки.

Мой муж с сыном тоже пошел туда молотить. В гум­не люди хотели спрятаться по норам, но не успели. Нем­цы открыли двери. Кто успел цеп схватить, тот — будто молотит, а кто и не… А в домах они, немцы, спрашива­ли: «Где мужчины?» А моя тетка говорит, что молотить пошли. А две из Песочного, учительницы они были, си­дят на печи. Я уже им сказала: «Хоть бы вы что вяза­ли…» Немцы спрашивают:

—  Где хозяйка?

А тетка говорит:

—  Это у меня две дочки, и еще племянник с женой живет, а у них — сын.

—  А эти кто две?

Она говорит, что это люди из Песочного.

—  А чего они у вас тут? Она говорит:

—  Тут мои девчата, и они приехали с прялками. Что ж иначе говорить?

Они ко мне:

—  Где муж?

Им мужчины нужны были. Я говорю:

—  Молотят там, в гумне.

—  Пойди, позови. Я пошла, позвала.

—  Партизан? — спрашивает.

А он говорит:

—  Пан, какой же я партизан? Вот спросите у хозяй­ки, мы совместно живем.

А были немцы, и были полицаи.

—  А это кто? Он говорит:

—  Это из Песочного. Вот у тетки дочки, они — подру­ги, дак они пришли к ней.

И немцы у мужа спрашивают:

—  А когда они пришли?

Он говорит:

— Сегодня.

А те говорят:

— А мы тут уже целую неделю живем.

Уже не одно пошло. Им верят, а ему нет. А березовая палка

здоровая, лучше, чем у меня во, да с набалдаш­ником. И давай они его бить… И столько били, что прямо он черный весь был. А тот палку в сторону отставил и другому говорит:

—  Застрелить.

Вижу я, что беда, давай просить:

— Пан, это неправда — они сегодня пришли. Пойди­те вы поглядите: они из Песочного, ко всем понаехали, не только к нам. В некоторых хатах по двадцать человек, по пятнадцать, и кони стоят запряженные, и в гумне много…

Они и пошли глядеть. И пришел уже вечер.

У тетки дом большой был, и их собралось человек пятьдесят. Наносили соломы. А мы на кухне помести­лись. На полу около печки посадились и мы, и возчики, что их привезли. Я у одного этого человека и спраши­ваю, у возчика:

—  Дядька, где они, что делают? Дак они говорят:

—  Ничего.

А другой говорит:

— А, в Песочном? Одну девочку убили и дом спа­лили…

Ну, у меня уже мысль плохая, если они так ска­зали. Долго не ожидая, приходят и спрашивают по-поль­ски:

— Где господаж?

А он же сидит рядом со мной. Он говорит:

—  А ну вперед!..

Поскольку они говорили, что застрелят, дак я ж и посчитала, что берут застрелить. Он поднялся и говорит:

—  Прощайте все. Куда забрали, не знаю…

Погодя видим — детдом горит. Думаю я: видать, ту­да его завезли. Там убили…

Еще тихо было назавтра, а я все чувствовала, что бу­дет плохо.

А там у нас сарайчик был, где стояла телка и кабан­чик. Дак я говорю сыну:

—  Идем туда. В случае чего, дак мы в лес.

Не успели мы дойти туда — уже выстрел получился. У нас была в сене, в сарайчике, нора пробита, дак сын говорит:

—  Мама, я полезу туда.

Потом я говорю:

—  Не, ты лучше лезь наверх, а я — за тобою.

Он лезет, а два немца входят как раз… Дак я его — за ноги. Лопочут они черт их знает что. А я им  говорю:

—  Пан, я даю есть корове.

А они говорят по-немецки. И давай нас толкать, сы­на и меня. Так вот сарайчик наш стоит, а так вот — то гумно большое, где они молотили, мужчины. Уже двери открыты. И стал такой большой снег идти! Дак они, немцы, один за него, а другой за меня. Втолкнули в то гумно. И дали два выстрела. Сын побежал, а я упала. Так упала, не ранили. Мне не больно. А в сына, видать, попали, что и не ойкнул. Такая мысль у меня мельк­нула…

Вопрос: — А сколько ему лет было?

—  Четырнадцать лет было.

Стало гумно гореть… А там семь хозяев складывались. Снопы. Дак там все перемешано… Как я упала, дак еще и соломы на себя натянула. Когда солома стала гореть, дак я думала, что я лежу у стенки, под оконцем, через которое шел приводной ремень молотилки. Подымаюсь к этому оконцу и гляжу — они стоят. А впереди постройка горит, и это же гумно горит… А там еще из гумна в поднавес, где молотилка, большое окно, и оно колючей про­волокой перекрещено. Попробовала я один виток — еле вот раны остались — один виток был с гвоздем, дак отор­вался, а другой — с пробоем — никак. Все — не выле­зешь! Да если б это человек нормальный, а то ж весь…

И в этот момент мой сын:

—  Мама, ты живая? (Плачет.) Я говорю:

—  Живая.

Он вырывается бежать. На нем был кожушок, он сбросил. И шапка горит на нем, и пинжачок горит… (Плачет.) Набрала я снегу, стала тереть, его тушить. А он вырывается бежать. А я говорю:

—  Сынок, еще стоят!..

Вопрос: — А вы уже вышли из гумна?

—  Не, в гумне. Ветер клонит, двери открытые, снег большой кидает, а мы у самых дверей…

В тот момент они отходят, эти немцы, потому что другие постройки горят и на них — дым большой.

И мы за ними выходим — вот так, как от меня до вас. Как они могли не оглянуться? Судьба какая-то есть на свете… Навес около гумна незакрытый. Гумно сгоре­ло, а навес остался. И мы зашли туда. И только крик слышали, стрельбу большую и крик…

Сын может бежать, а я не. «Мамочка, ты — раненая». А я говорю, что не. Ну, откуда ж кровь? А у меня эта рука порванная была вся. Не чувствовала я. Ну, он мо­жет бежать, а я — не. Там было такое дерево большое, срезанная елка. Снегу много надуло. Он меня тянет хоть в эту елку, в снег. Ну, куда ж он меня дотянет! Четыр­надцать лет было. Дак я говорю:

— Сынок, спасайся, а мне уже все равно как будет…

Дошли мы еще дальше, полежали там немного, в яме, где песок брали. И вот в этот лесок, сюда. Этак вот с утра ходили мы, день, ночь ночевали… Он же тоже раз­детый, только пинжачок на нем. На мне была теплая кофта такая, дак я ее сняла и на него надела. Дитя. Хо­дили мы, ходили, куда ни пойдем — немцы… Их нема, но они нам все равно в белых халатах показываются. От страха. Под утро петухи поют. А выйдем на край леса — немцы… А их же не было! Только люди приходили, тру­пы собирали, а их — не было… И уже так все доходит, что только спать — и все. От холода. Спать. Но я знаю, что как сядем — все… Лапок наломаем, на снег положим, я сажусь, а его беру на колени. Как он только засыпает, дак я его вот так вот… (Показывает, как бу­дила.) А только сучья на деревьях трещат да падают. И того мы пугаемся…

Под утро вышли на край, и куда ни поглядим, всюду там — немцы ходят…

Мужа моего они не убили. Взяли на подводу, чтоб показал, где Свинка, деревня такая. Там были эти «самооборонцы». И там, в Свинке, моя мама родная жила. А они еще хотели туда, где там где-то Кошачий Брод есть, чтоб он туда вел. А им сказали, что не езжайте, по­тому что вас ночью убьют партизаны. И тут они мужа отпустили. И он пошел к моей маме. И мама его оттуда не пускала, потому что уже наше Рулево горело…

Это уже мама мне рассказала, когда мы с сыном в  Свинку пришли. Мама говорила, что мой муж, когда он ушел оттуда, из Свинки, глядеть, живые ли мы, дак говорил: «Если их нема, дак и я не вернусь…» Женщина одна в чулках только по снегу из Рулева прибежала и сказала, что ви­дела, как нас повели, и слыхать были два выстрела, а куда мы подевались — неизвестно… Он костей наших по­искал и не нашел… А мама моя запрягла коня и в Рулево приехала. Он плачет, а мама говорит:

— Они живые, они пришли уже до нас!

Потом мы жили у мамы. Я была черная, темная. Больше года была ненормальная. «Немцы, немцы!.» Куда я ни пряталась, куда я ни ходила — всюду немцы были… В белом, в белом… Нагнувшись ничего не могла делать, только стоя. Гречку на телегу подавать… Получился у меня менингит, гипертония, и так — всю свою жизнь мучаюсь…

А сын вот уже в этом месяце девять лет как помер. Мой Ростя. Шестеро внуков оставил… Они в детдоме, четверо младших…»

 ***

В Новом Селе Борисовского района, на Минщине. Михась Николаевич Верховодка рассказывал о том, как весной 1944 года убивали его родные Буденичи.

Михаилу Николаевичу сорок лет. Он был один в хате, однако по рисункам, наклейным на стенке, здесь ощуща­лось присутствие детей. Впрочем, он и сказал нам после, что это дочка так хорошо рисует.  Человек характера мягкого, чуть ли не с женской ла­ской в голосе. Может, потому и помнит все так подробно. Как женщины. Рассказывал охотно, будто, наконец, до­ждавшись случая.

«…Два дня дождь лил… Ну, тут все вышли… Есть ни у кого не было ничего, голодный народ был. Посадились, солнце пригрело — все тут и посадились на месте.

А я сидел, не задремал, ничего. Известно, еще ребен­ком был. Гляжу: немец идет. Я только сказал:

— Ай, немец идет!..

Большой идет, с автоматом.

Моя сестра была. Брата убили тут же, на месте. Как я сказал: «Немец идет!» — дак сестра — дала драпу в лес. Тут нашлась еще невестка — она тоже в лес. А де­ти — за нею.

Ну, а мы только повставали все. Стоймя стали.

Корова была привязана. Он дал очередь в то место. Попало этой корове. Корова эта — по лесу. И повали­лась. Как начала ногами… Пока она кончилась.

Он надумал — и ракету вверх — жах! Тут их аж чер­но стало. Повыбежали из лесу, окружили нас полностью, со всех сторон. Ну, хлопцы такие были — крест [1] во на рукаве и в черном одеты были. Нас построили. Начали издевательства. Мужчин от­дельно построили, а баб — отдельно. И начали лупце­вать этих мужчин.

— Где ваше, бандиты, оружие?

Сюда подставит, под бороду… карабин или черт его там знает. А я за юбку у мамы держусь. Я ж уже немно­го ладный был, первый класс кончил уже.

Так этих мужчин били, сколько им надо было, мет­ров пятьдесят отогнали, лег пулеметчик… Минометчики легли с боков.

А у меня еще детский разум был — глядеть, как мина летит. Один лежит, а другой зайдет со стороны — швырь! Я видел это — мина летит и плюх там, свалится, туда, в березничек. Я то место знаю и теперь. Только теперь оно изменилось, конечно, много лет прошло.

Побили этих мужчин — бабы наделали крику. Пуле­метами побили — куда ж они на чистом лугу денутся? Три пулемета. Как косанули! Там и мой брат был, Василь. Жена его с нами была и дети.

Прилетает один сюда, этот немец. Хотели нас в березничек, тут уголок один остался. Какой-то старший подъехал и говорит: «Нет!» Или как он там сказал. Они изменили план. Как стали из миномета бить — два хлопца идут. Молодые хлопцы, може, им тогда по семнадцать было, по восемнадцать. Нас пока оставили. Тут плач. Тут дети эти плакали…

А я не плакал, как-то держался. Интересовался про­сто… И знал же, что на смерть иду!..

Свастика. Добре. Занялись этими хлопцами. Били их, сколько хотели. Известно ж, люди при силе, а тут — бессильные. В этот березничек, где нам надо было лечь, этих хлоп­цев… Так вот как-то положили и прострочили их.

Сейчас подошел ихний этот, какой-то старший, ви­дать, и говорит:

—  На Буденичи! Ну, нас погнали.

Мы немного отошли, и этой нашей невестки старший хлопец прорвался. А младший, Генка, тот остался. Вер­нулся сюда, где нас брали.

А меня как брали с места, то там постилка была за­вязана: хлеба краюшка была. Я завязал за плечи. Дак он мне сказал:

—  Сынок, не бери, он тебе не нужен. Я на месте это и бросил.

Прогнали нас метров пятьдесят — выбежал ребенок. Шел сзади конвоир. Говорит… Старушка сзади шла, дак он ей говорит:

—  Приведи его!

Пацаненка того. Она пошла. Если б умная старуха, дак она б за этого пацаненка да в лес. Черт бы за нею побежал. Мы тут начали б разбегаться. А она пошла, за ручку того ребенка и привела сюда, в колонну к нам. Идем дальше. Мать мне говорит:

—  Сынок, лезь в куст.

—  Мамочка,— говорю я,— штыком как даст!.. Пыр­нет все равно.

Я уже разбирался. Десятый год мне был. Или уже одиннадцатый. Я девяти лет в первый класс пошел: ма­ленький был какой-то.

Добре. Я не полез в куст. Пригнали нас в землянки. В первую землянку пошли старухи какие-то. Мы отошли метров тридцать — уже эти первые — др-др-др! Горит. Кто в другую пойдет? Столбом стали люди. А у них пал­ки были — или они повырезали, или им давали такие, черт их знает. Лупцуют сзади там…

Гляжу: моя мать первая пошла в эту землянку. Ну, раз мама пошла, должен и я. Я за нею второй — шмыг. Она как шла — были две переборки, поленца такие. Кто-то картошку ссыпал, что ли. Она легла туда так вот как-то. (Показывает.) А я сел. Тут еще старушка… Или они вкидывали их — кто знает. Мы не видели. Може, моей маме первой попало, дак она и шмыгнула сюда… Налезло, налезло, налезло людей — дети и бабы старые. Я сел, и мне думка такая — тюк в голову: «Я знаю, что убьют дак нехай с мамой убьют». Он только стал в дверях Что-то там стал копаться в автомате. Начал он лязгать, а я в этот момент — шусть за маму. Так вот лег и слушаю, как в меня будет пуля… Еще не разбирался,— думал, что она будет, как червяк, точить, эта пуля. Може, я так минуту полежал. Он — др-р-р! — начал стре­лять. Пострелял… Только у нашей невестки,— а брата там убили, на лугу,— был дитеночек малый на груди при­вязан, дак тот только «ку-ва, ку-ва!» — закричал…

Все. Кончилось.

Приносит солому сюда, в эту землянку. Солома, слышно… Я ж то живой. Солому — шарах сюда и запа­лил. Дым этот тут пошел. Лежу я так вот, зажимаюсь. Сгорела эта солома.

—  Е.т.м., не горит!

По-русски сказал. А так — лопочут по-немецки.

Добре. Сгорела солома, отошли, минуты две — грана­ту сюда. Граната эта разорвалась. Тут все это — по­ленья, бочка какая-то лежала, железяки — все на нас выворотило. В двери он туда попал. Те, что были убитые, тех поразрывало. Другую они вбросили. Но это я уже мало слышал. Как выстрел какой-то, как пистолетный. Я еще услышал это. Мать, не знаю, слыхала или нет…

Добре. Пролежали… Сколько мы там пролежали?.. Я слышу: мать дышит, живая!.. Я уже ее прошу:

—  Мамочка, не дыши.— Так страшно ребенку, что я говорю: — Мамочка, не дыши.

Добре. Тут подходят, посчитали это: «Айн, цвай, драй, фир, зекс…»

Тут девки едут… Коровы мычат. Кажется, встал бы и пошел, если б только не трогали… Они отступали это уже немцы. На Усохи ехали. И полицаи с ними. Коровы мычат, девчата поют вовсю.

Вопрос: — А что за девчата?

—  Откуда же я могу знать? Я лежу. Я только услы­хал, что земля — дух-дух-дух, дак я пробовал вставать. Мать не вставала. Я встану, только слышу: земля — дух-дух-дух.

Я говорю:

—  Мамочка, идут уже опять! Я все страху нагонял ей. И сам боялся… Я расскажу вам еще одно… Это я пропустил. Подхо­дит до землянки этой, где убитые, говорит:

—  Тут мины наведены.

А мне, малому, думалось, что это они еще и мины при этом навели. Я слышу. Какое ж тут расстояние? Я гля­деть только не могу: не пошевелюсь никак. Это немцы не заходили, ушли. Сейчас приходят два немца еще. Люди побиты, гранатами. Все. А они там что-то — ляп-ляп чем-то. Железки… И сами с собой: «Гер-гер, гер-гер…» А ды­хание-то мы не сдержим! Я лежу так вот носом в землю, а мать немножко боком лежала. Где ж тут сдержишь ды­хание! Они задержались как-то долго. «Ляп-ляп-ляп!..» Мать возьми да чихнула… И один услыхал.

—  Что-то дышит!.. — то по-немецки говорили, а то — по-русски: — Что-то дышит!

Другой чем-то, я не знаю, железо какое взял или пал­ку, и засекли, в каком месте кто-то дохнул.

Мать эту катают… Ну, я за матерью вот так вот ше­вельнулся.

А другой говорит:

—  Кто  тут  может  дышать?   Смотри — руки, ноги валяются, кто тут может дышать?..

Вопрос: — Так они то по-немецки, то по-русски го­ворили?

—  Между собой по-немецки, а эти слова сказали по-русски.

Добре. Я это слышал, малыш, лежу. Сейчас же они шмыг отсюда и ушли. Страшно им стало, что ли?..

Тихо стало. Все. Забегут, поглядят… Те, что ехали позже. Возчики это, что ли?

Лежим мы. Стало вечереть. Это к обеду было, когда нас оттуда, с места, взяли. Стало вечереть. Они, наверно, пост оставили в Буденичах, пулеметчика или двоих. Ну, и несколько партизан нарвалось на этот пост. Они тоже тогда, хлопцы эти, шли насмело и нарвались. Завязалась драка. Такая драка, что эти самые немцы — все оттуда начали в Буденичи садить.

А мы лежим. Все боялись это. Мама моя уже тут опомнилась. Говорит:

—  Сынок, вылазь!..

А они опомнились, стали из пушек бить, из Усох или из Икан там.

Как попадет снаряд, сынок, дак и убьет нас. А у меня в памяти другое:

—  Мамочка, они ж мины навели!

Я уж слыхал, как они говорили. Я ж не разбирался, что это за мины такие и как их наводят. Говорю: — Мамочка, они — мины… Я взорвусь…

А она:

—  Лезь, сынок, снарядом попадет — то и убьет.

Hу, я и вылез. По этим людям — граб, граб, граб — и перелез. Стал у косячка и гляжу, а немцы эти бегут. «Гер-гер-rep…» Сюда это. Уже темновато. Фонарь вот такой повесят, ракету — видно, хоть ты считай… А я у ко­сячка спрятался, у землянки, и стою. И говорю:

—  Мамочка, скорей! Мамочка, скорей!..

Ну, мамочка постарше, разлежалась… «Поднимусь,— говорила потом,— и повалюсь, поднимусь и повалюсь…» И мокрая. Мы ж мокрые от дождя. Потом расшевели­лась.

Как только она вылезла — дак я и побежал. Просто ни страху никакого… Где ж тут — уже утекаешь да бу­дешь бояться? Побежал и как раз попал в жито. Метрах в двадцати. В полоску жита. В жите я уже жду.

—  Мамка, скорей! Мамка, скорей!

А она ползет да ползет… Я пожду ее и дальше. А она меня и догонит. Выскочили мы опять на этот луг. Выбе­жали на пойму — видно: ракету эту повесят. А пулеметы режут, автоматы!..

Она говорит:

—  Убьют. Я говорю:

—  Все равно уже, побегу я. Если ж меня убьют, дак ты сиди тут!..

Я и побежал, как клубок покатился через эту пойму. Добежал до лесу… И уже тревожусь, боюсь. Как раз по­пали мы на это место, откуда нас брали… И почему как раз сюда пошли?.. Пождал я мать, прибежала мать. По­стилки, все раскидано… Нашла она тут, на этом месте, круглый котелок, сухарей, може, пять нашла, и соли та­кую вот торбочку. У кого-то осталась. Она взяла. А я все пищу;

—  Мамочка, быстрей! Мамочка, быстрей! Из страху такого вырвавшись.

Добре. Куда ж нам идти?.. Лес чужой, а ночь уже настала, темно Метров, може, пятьдесят, а може, больше мы прошли. А потом легли и спали вот так.

Еще ночью, как мы шли, дак крот бугорок нароет, а мне уже казалось, что это — мины. Говорю:

—  Мамочка, мина!

Мы обойдем его, этот бугорок. А потом легли под елочкой. Просыпаемся, уже обед — только мы спали. Добре. Я уже стал говорить:

—  Мама, есть хочу!

Дак она мне — сухарь. Я его немножко похрупаю. А куда идти — не знаем, куда идти. В лес, чтоб только в лес, чтоб на край не попасть нигде.

Вот прошли мы.. А тут партизаны. Подходим.

—  Откуда вы — говорит.

Дак я уже говорю: так и так, от немцев утекли.

Они нам влили крупени немножечко, такая вот, сеч­ка. Мы уже совсем другие люди стали: мы уже горячего попробовали. И зашли мы на Горелый Остров… А потом и армия наша скоро пришла. Ходили мы с мамой и плакали. Там, где убитые, в Буденичах. Сказали нам, что и брат мой убит…»

---

[1] Свастика

 

Источник: Алесь Адамович, Янка Брыль, Владимир Колесник. Я из огненной деревни. Издательство: Мастацкая литература, 1977.

Фото: Татьяны Алешиной. www.world-war.ru

 

«Где мои сыны?» История русской матери, потерявшей на войне девятерых сыновей

19 дней осталось до самого главного праздника этого года – Дня Победы. Каждый день Царьград рассказывает невероятные и малоизвестные истории через судьбы людей, которые помогают глубже понять и осознать, какой ценой досталась нашей стране долгожданная Победа. Сегодня речь пойдёт о подвиге русской матери. Епистиния Фёдоровна Степанова стала символом родительской скорби по всем погибшим детям в самые тяжёлые для нашей страны годы. Война отобрала у неё девятерых сыновей.

Большая семья

Епистиния Фёдоровна Степанова жила вместе с мужем Михаилом Николаевичем на Кубани. Они родили 15 детей и каждому из них желали счастливого будущего. Но жизнь распорядилась иначе. Четверо детей умерли от болезней совсем маленькими.

Потом с Гражданской войны не вернулся старший сын Александр. Его фотографии у матери не сохранилось – на память она повесила на стену школьную грамоту Саши «За отличную учёбу».

Всё, что осталось у убитой горем женщины от погибших детей – это фотографии и письма, которые она перечитывала каждый день, обливая слезами каждую букву, каждую строчку. Фото: Фотохроника ТАСС

Очередные испытания пришли в семью в середине голодных 1930-х. Умер глава семьи Михаил Николаевич, а затем и младшая дочь Вера. Осталось у овдовевшей Епистинии Фёдоровны девять детей – восемь сыновей и одна дочь. Жизнь семьи начала постепенно налаживаться. В 1939 году Степановы переехали на хутор имени 1-го Мая (сейчас Ольховский). И новое горе – в боях с японцами под Халхин-Голом погиб сын Фёдор. Однако самое страшное было ещё впереди. С началом Великой Отечественной на фронт ушли шестеро сыновей. Рядом с матерью остался лишь младший Александр, которого в семье ласково звали Мизинчиком. Своё имя он получил в честь старшего погибшего брата. Дочь Епистинии Фёдоровны Варя вместе с мужем отправилась в эвакуацию в Алма-Ату.

Вихрь похоронок

Жизнь Епистинии Степановны превратилась в сплошное ожидание весточек и писем с фронта от сыновей.

«Мама, в начале войны при отступлении наших войск отступал и я, – писал ей сын Иван. – Приходилось попадать в плен и окружение десять раз. Я закалился, смерти теперь не боюсь, хотя и с жизнью жалко прощаться. Получил сегодня твоё письмо и с такой жадность читал каждую букву и строчку… Знай, мамочка, я до последнего дыхания своей жизни буду помнить тебя. Может, мы с тобой больше никогда не встретимся. Последняя моя надежда! Это письмо получишь ты, и этот клочок бумаги будет напоминать тебе о твоём сыне».

Утешением матери служил младший Александр. Но и он через какое-то время добился, чтобы его взяли на фронт. Для обеспокоенной судьбами своих детей женщины настали чёрные дни. Стали приходить дурные вести. В 1941 году пропал без вести на Брянском фронте сын Павел – артиллерист. Получила Епистиния Фёдоровна похоронку и на старшего Николая. Она не хотела верить в гибель сыновей и продолжала каждый день молиться и ждать любую весточку от родных солдат. Но писем не было долго. После того как весной 1943 года был освобождён Краснодарский край, вести с фронта стали приходить снова, укрепляя истощённое сердце матери и вселяя надежду на встречу. Получила она весточку и от младшего Александра.

Здравствуйте мама! Хочу Вам сообщить, что я жив и здоров. Чего и Вам желаю. Обо мне не беспокойтесь. Видел брата Филиппа, случайно встретились. Поздоровались, посидели, наверное с час. Поговорили, и он пошёл. Да, Вы мне напишите его адрес, а то я не успел спросить. Сейчас я нахожусь в госпитале, пулевое ранение, касательное. Страшного ничего нет. Временное отсутствие движения обеих рук. Но благодаря лечению, одна рука уже пришла в действие. Надеюсь, в скором времени будет и другая работать. И я смогу снова защищать Родину. Мы закончим, тогда приедем, если будет счастье. Ваш сын, Сашка.

Это письмо младший сын Саша (Мизинчик) отправил матери за несколько дней до ожесточённой битвы за Днепр. 36 часов 20-летний старший лейтенант прикрывал переправу через кипящий огнём Днепр. Шесть атак сдержала рота Степанова, седьмую он уже отбивал один. Последней гранатой Сашка взорвал себя. За мужество и доблесть, проявленные в боях за Родину, Александру Степанову посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.

Эта весть стала для Епистинии Фёдоровны настоящим ударом. В это же время она узнала, что в боях под Курском погиб сын Илья – танкист. В 1944-м году она получила письмо из Крыма от незнакомой женщины, которая воевала в партизанском отряде с Василием. Она сообщила, что в 1943-м его расстреляли фашисты. Вскоре пришла скорбная весть из Белоруссии: Иван, воевавший на Западном фронте, после побега из лагеря был схвачен и расстрелян полицаями недалеко от Минска. Несколько месяцев не дожил до победы Филипп Степанов, умерший в феврале 1945 года в лагере для военнопленных в Германии. Но об этом Епистиния Фёдоровна узнала только в 1950 году.

После Победы

Епистиния Степановна до конца своих дней помнила, как восприняла весть об окончании войны.

«Когда случилась Победа, я шла в станицу. На улице ко мне подходят прохожие – мужчина и женщина, они весёлые такие, смеются и говорят: «Бабушка, уже война кончилась, да что вы не празднуете?» Я, как услышала, корзинку из рук выронила, ноги мои подкосились, я упала наземь и заплакала: «Земля, скажи ты мне, где же мои сыны? Где Коля? Что с Филей? Где Вася и Ваня? Почему всю войну молчит Павлуша? Не может быть, чтоб погибли Илюша и Саша-Мизинчик! Не верю! Этого не должно быть!»». (Из воспоминаний Епистинии Фёдоровны)

Война закончилась, а она всё продолжала ждать и днём, и ночью. И дождалась. Искалеченным вернулся сын Николай, на которого в 1941 году пришла похоронка.  Он получил несколько тяжёлых ранений, от последствий которых страдал всю оставшуюся жизнь. Но и его суждено было потерять Епистинии Фёдоровне. Тяжкие испытания выпали на её материнскую долю. Все её сыновья отдали свои жизни за Родину.

Всё, что осталось у убитой горем женщины от погибших детей – это фотографии и письма, которые она перечитывала каждый день, обливая слезами каждую букву, каждую строчку.

После войны Фёдоровна, как она себя называла, жила скромно в семье своей дочери Вари. В 1960-е годы об истории Епистинии узнал один из местных журналистов. Его очерк попал во множество всесоюзных изданий. О ней и о её сыновьях писали статьи и поэмы, сняли и документальный фильм «Слово об одной русской матери». Сердца людей отозвались великой любовью. Ведь почти в каждой семье были потери, матери не дождались сыновей, жены – мужей, дети – отцов. Епистинии стали приходить письма со всей страны.

 Пусть о Вас будут знать все люди на земле, дорогая Епистиния Фёдоровна. Я считаю себя в большом долгу перед Вами. Разрешите мне Ваших сыновей считать братьями, а Вас своей мамой, которую я буду любить как родную.

(Из письма солдата Владимира Лебеденко)

7 февраля 1969 года солдатская мать скончалась в возрасте 94 лет. В 1977 году Епистиния Фёдоровна была посмертно награждена орденом Отечественной войны I степени. Она стала одной из первых женщин, удостоенных ордена «Мать-героиня».  

История Дня матери — История Дня матери

Home » История Дня матери

Происхождение Дня матери восходит к эпохе древних греков и римлян. Но корни истории Дня матери также можно проследить в Великобритании, где материнское воскресенье отмечалось задолго до того, как фестиваль увидел свет в США. Однако празднование фестиваля в том виде, в каком его видят сегодня, — явление недавнее, ему не более ста лет.

Благодаря напряженной работе пионерских женщин своего времени, Джулия Уорд Хоу и Анна Джарвис, что на следующий день пришел в существование. Сегодня праздник Дня матери отмечается в 46 странах (хотя и в разные даты) и является очень популярным мероприятием. Миллионы людей во всем мире используют этот день как возможность почтить память своих матерей, поблагодарить их за усилия, направленные на то, чтобы дать им жизнь, растить их и быть их постоянной поддержкой и доброжелателями.

Ранняя история Дня матери

Самая ранняя история Дня матери восходит к древнему ежегодному весеннему фестивалю, который греки посвящали богиням материнства.Греки воспользовались случаем, чтобы почтить память Реи, жены Кроноса и матери многих божеств греческой мифологии.

Древние римляне тоже отмечали весенний праздник Хилария, посвященный Кибеле, богине-матери. Можно отметить, что церемонии в честь Кибелы начались примерно за 250 лет до рождения Христа. Празднование мартовских ид посредством подношений в храме Кибелы длилось три дня и включало парады, игры и маскарады. Торжества были настолько печально известны, что последователи Кибелы были изгнаны из Рима.

Ранние христиане отмечали своего рода День матери во время праздника в четвертое воскресенье Великого поста в честь Девы Марии, Матери Христа. В Англии праздник распространился на всех матерей. Тогда это называлось Материнское воскресенье.

История Дня матери: Материнское воскресенье

Более поздняя история Дня матери восходит к 1600-м годам в Англии. Здесь ежегодно отмечали Материнское воскресенье в четвертое воскресенье Великого поста (40-дневный период перед Пасхой) в честь матерей.После молебна в церкви в честь Девы Марии дети принесли подарки и цветы, чтобы воздать должное своим матерям.

По этому случаю, слуги, подмастерья и другие служащие, оставшиеся вдали от своих домов, были поощрены их работодателями навестить своих матерей и почтить их память. Традиционно дети приносили с собой подарки и особый фруктовый торт или пирожное с фруктовой начинкой — симнель. Югославы и люди в других странах отмечали похожие дни.

Обычай отмечать Материнское воскресенье почти полностью исчез к XIX веку. Однако этот день снова стал отмечаться после Второй мировой войны, когда американские военнослужащие принесли таможню, а коммерческие предприятия использовали его как повод для продаж.

История Дня матери: Джулия Уорд Хоу

Идея официального празднования Дня матери в США была впервые предложена Джулией Уорд Хоу в 1872 году. Активистка, писательница и поэтесса Джулия прославилась своей знаменитой песней времен Гражданской войны «Боевой гимн республики». Джулия Уорд Хоу предложила ежегодно отмечать 2 июня как День матери и посвящать миру.Она написала страстное обращение к женщинам и призвала их восстать против войны в своей знаменитой Прокламации ко Дню матери, написанной в Бостоне в 1870 году. Она также инициировала празднование Дня мира матерей во второе воскресенье июня в Бостоне и провела встречу для Количество лет. Юлия неустанно ратовала за официальное празднование Дня матери и объявление этого дня официальным праздником. Ее идея распространилась, но позже ее заменил праздник Дня матери, который сейчас отмечается в мае.

История Дня матери: Анна Джарвис

Анна Джарвис признана основателем Дня матери в США.Хотя Анна Джарвис никогда не была замужем и у нее не было детей, она также известна как День Матери Матери, подходящее название для женщины, которая много работала, чтобы воздать честь всем матерям.

На празднование Дня матери Анна Джарвис черпала вдохновение из своей матери, г-жи Анны Мари Ривз Джарвис в детстве. Активистка и социальный работник, г-жа Джарвис выражала свое желание, чтобы когда-нибудь кто-нибудь почитал всех матерей, живых и мертвых, и воздал должное их вкладам.

Любящая дочь, Анна никогда не забывала слова своей матери, и, когда ее мать умерла в 1905 году, она решила исполнить желание своей матери — провести день матери.Растущее халатное отношение взрослых американцев к своим матерям и желание почтить память матери взлетели до небес.

Для начала пошлите гвоздики на церковную службу в Графтоне, Западная Вирджиния, в честь ее матери. Гвоздики были любимым цветком ее матери, и Анна чувствовала, что они символизируют чистую материнскую любовь. Позже Анна вместе со своими сторонниками писала письма лицам, занимающим силовые позиции, лоббирующие официальное объявление Дня матери. Тяжелая работа окупилась.К 1911 году День матери отмечался почти в каждом штате Союза, а 8 мая 1914 года президент Вудро Вильсон подписал Совместную резолюцию, в которой второе воскресенье мая было объявлено Днем матери.

История Дня матери: празднование наших дней

Сегодня День матери отмечается в нескольких странах, включая США, Великобританию, Индию, Данию, Финляндию, Италию, Турцию, Австралию, Мексику, Канаду, Китай, Японию и Бельгию. Люди используют этот день как возможность отдать дань уважения своим матерям и поблагодарить их за всю их любовь и поддержку.День стал очень популярным, и в нескольких странах телефонные линии демонстрируют максимальный трафик. Также существует традиция дарить мамам цветы, открытки и другие подарки на День матери. Фестиваль во многом коммерциализирован. Флористы, производители открыток и продавцы подарков видят сегодня огромный потенциал для бизнеса и зарабатывают хорошие деньги с помощью жесткой рекламной кампании.

Прискорбно отметить, что г-жа Анна Джарвис, посвятившая свою жизнь провозглашению Дня матери, была глубоко обижена, отметив огромную коммерциализацию этого дня.

Удивительно грустная история за Днем матери

Возможно, уместно, что в день, когда американцы празднуют материнство, есть странный набор родителей: президент Вудро Вильсон обычно считается «отцом» Дня матери — за подписание прокламации 9 мая 1914 года, объявляющей второе воскресенье мая. «Публичное выражение нашей любви и почтения к матерям нашей страны» — в то время как копирайтер Анна Джарвис обычно считается «матерью» Дня матери за создание движения, которое привело к провозглашению.

Это было 10 мая 1908 года, когда Джарвис послала 500 белых гвоздик в методистскую епископальную церковь Эндрюса в ее родном городе Графтон, штат Вашингтон, в честь ее покойной матери Энн. Этот день, когда она также провела празднование в Филадельфии, где она жила в то время, считается первым празднованием Дня матери в Америке. В 2018 году День матери будут отмечать в воскресенье, 13 мая.

Но Джарвис был не единственным, кто попытался начать праздник, посвященный матерям.

Одна известная личность, которая также могла претендовать на эту известность: собственная мать Джарвиса, пришла в голову в середине XIX века. Однако ее видение Дня матери сильно отличалось от сегодняшнего праздника, ориентированного на подарки.

Дело не в том, что Анна Джарвис скрывала тот факт, что идея передалась ей от матери. Рассказывая о празднике, она всегда прослеживала его до того момента, когда в 1876 году она услышала, как ее мать прочитала следующую молитву после урока в воскресной школе: «Я надеюсь и молюсь, чтобы кто-нибудь когда-нибудь нашел памятный день матери, посвященный ее несравненной службе, которую она оказывает человечеству во всех сферах жизни.Когда ее мать умерла в 1905 году, она поклялась осуществить эту мечту.

Но то, что, вероятно, имел в виду старший Джарвис, было чем-то отличным от того, что ее дочь в конечном итоге воплотила в жизнь. Факты свидетельствуют о том, что первоначальная идея заключалась в проведении «Дня матерей » — дня для матерей во множественном числе, а не для собственной матери, — когда матери собирались вместе на день служения, чтобы помочь другим матерям, которые были По словам Кэтрин Лейн Антолини, доцента истории и гендерных исследований Уэслианского колледжа Западной Вирджинии и автора книги Memorializing Motherhood: Anna Jarvis and the Struggle for the Control of Mother’s Day , повезло меньше, чем им.

Почему старший Джарвис сосредоточил свою идею празднования материнства на идее общественных работ? Причина была трагическая.

Ее опыт материнства был полон печали. Из 13 детей, которых она родила, только четверо дожили до совершеннолетия. Ее история не была необычной; Согласно книге Антолини, примерно от 15 до 30% младенцев в этом регионе Аппалачей умирали до своего первого дня рождения на протяжении 19 и начала 20 века, в основном из-за эпидемий, которые распространялись из-за плохих санитарных условий. В 1858 году, когда она была беременна в шестой раз, Джарвис обратилась за помощью к своему брату, доктору Джеймсу Ривзу, который принимал участие в лечении жертв эпидемии брюшного тифа, чтобы попытаться исправить ситуацию. Они организовали мероприятия, на которых врачей были приглашены для обсуждения с местными матерями новейших методов гигиены, которые могут сохранить здоровье их детей. Мероприятия они назвали рабочими клубами, посвященными Дню матери.

Получите наш исторический бюллетень.Поместите сегодняшние новости в контекст и посмотрите основные моменты из архивов.

Спасибо!

Для вашей безопасности мы отправили письмо с подтверждением на указанный вами адрес. Щелкните ссылку, чтобы подтвердить подписку и начать получать наши информационные бюллетени.Если вы не получите подтверждение в течение 10 минут, проверьте папку со спамом.

Но когда пришло время Джарвис возглавить национальный день матерей, она оставила идею просвещения матерей. Возможно, это потому, что она сама не была матерью, предполагает Антолини, и, таким образом, «она не могла быть лидером на празднике, который побуждает матерей быть социально активными».

Кроме того, она, возможно, думала, что более воодушевляющий тон будет легче продавать на широком рынке.«Она не хотела, чтобы это превратилось в день нищего», — говорит Антолини. «Она думала, что даже бедные матери будут богатыми, если будут любить своих детей».

По мере того, как популярность праздника росла, несколько человек заявили, что они были первыми, кто начал праздновать матерей.

Например, примерно в то же время, когда Энн Джарвис открыла рабочие клубы Дня матери, чтобы предотвратить преждевременную смерть младенцев, писательница «Боевого гимна Республики» Джулия Уорд Хоу начала «День мира матери», вдохновленный Гражданской войной и последующими событиями. Франко-прусская война, в которой матери поддерживали антивоенные усилия, чтобы их сыновья не умерли преждевременно.А руководители города Хендерсон, штат Кентукки, утверждали, что Мэри Тауэлс Сассин должна получить признание за то, что она начала день в честь матерей еще в 1887 году, когда Сассин была 24-летним директором школы. Она даже была куратором книги песен, стихов и чтений для школ, которые хотели организовать чествование матерей. И если вы спросите Братский орден орлов, организация ответит, что День матери начался в 1904 году с его члена Фрэнка Геринга, футбольного тренера и преподавателя Нотр-Дама, который требовал, чтобы студенты писали записки своим матерям раз в месяц.

Антолини отмечает, что некоторые историки также отмечают парадоксальное время появления версии Джарвиса о Дне матери в начале 20-го века: люди говорили об этой идее десятилетиями, но праздник привлек внимание всей страны только в одно время. когда все больше женщин начинали устраиваться на работу вне дома, и некоторые эксперты рассматривают празднование материнства как ответную реакцию против этих изменений.

В любом случае, когда дело дошло до отстаивания идеи, Джарвис доказала, что она определенно заслуживает похвалы.По мнению Антолини, ее рекламный опыт, вероятно, помог. К 1912 году она оставила свою работу в индустрии и основала Международную ассоциацию «День матери». Партнерские отношения с флористами и успешная кампания по написанию писем губернаторам штата помогли празднику получить признание на уровне штата и, в конечном итоге, на федеральном уровне.

И для того, кто начал такой счастливый день, ее жизнь закончилась печально.Ее кампания в честь Дня матери финансировалась в основном за счет ее наследства, и она возмутилась тем фактом, что флористы и производители сладостей зарабатывают на этой идее много денег, не доверяя ей. Джарвис почувствовал, что этот день использовался как «средство наживы», как сообщила New York Times 18 мая 1923 года.

Антолини считает, что борьба с другими людьми за полную честь начала Дня матери была ключевой фактор в том, что Джарвис в конечном итоге оказался «разоренным, слепым и в лечебнице.

Она умерла в 1948 году и была похоронена рядом с матерью.

Напишите Оливии Б. Ваксман по адресу [email protected].

«Сын человеческий» Рене Магритта — Факты и история картины

Сын Человеческий
Художник	Рене Магритт
Год	1964
Средний	Холст, масло
Расположение	Частное собрание
Размеры	45.67 дюймов × 35 дюймов
	116 см × 89 см

Сын Человеческий — картина бельгийского сюрреализма. Он был написан в 1964 году Рене Магриттом. Картина изначально задумывалась как автопортрет. Картина изображает человека в шинели, котелок и стоящего перед невысокой стеной. За этой невысокой стеной — пасмурное небо и море. Вы не можете увидеть лицо человека, так как оно в значительной степени закрыто парящим зеленым яблоком. Однако вы можете видеть глаза человека, когда они выглядывают из-за края яблока. Если вы достаточно внимательно посмотрите на картину, вы заметите, что левая рука как бы сгибается назад в локте.

Видимое и невидимое

---

Магритт сказал, что картина просто показывает нам человечество. Он говорит, что все, что мы видим, скрывает что-то еще, но мы все же хотим видеть то, что скрыто тем, что мы видим. Всегда есть какой-то интерес к тому, что скрыто, а что видимое нам не показывает.Это вызывает своего рода конфликт между видимым, которое присутствует, и видимым, которое скрыто.

Эта картина похожа на другую картину Магритта. Он напоминает Великая война на фасадах . Когда вы посмотрите на эту другую картину, вы заметите, что на ней также изображен человек, стоящий перед стеной с видом на море. Здесь женщина держит зонтик, а ее лицо прикрывает цветок. Магритт увлечен сюрреалистическим искусством, так как у него есть еще одна похожая картина под названием Man in the Bowler Hat . Здесь лицо человека закрыто птицей, а не яблоком.

Появления в кино

---

Сын Человеческий довольно доминирует в римейке «Дело Томаса Крауна». Эта картина очень хорошо видна в доме главного героя этого фильма. Он отмечен любовным интересом как «стереотипный безликий бизнесмен». Главный герой или звезда использует множество сообщников, которые одеты как герой картины, чтобы запутать полицию. Он делает это, когда входит в музей, чтобы вернуть картину, которую он украл в более ранних частях фильма.У всех сообщников одинаковые портфели, заполненные копиями Сын Человеческий . Картина снова фигурирует в фильмах «Stranger Than Fiction» и «Days of Summer».

Поп-культура

---

В 1970 году Норман Роквелл в шутливой форме отдал дань уважения Сыну человека по имени Мистер Яблоко. Вместо зеленого яблока Роквелл использовал красное. Яблоко также заменило саморефлексивную голову, которая так выделялась в работах Магритта. В видео Майкла Джексона «Scream» картина также ненадолго появляется в разделе «Галерея».

Статус картины

---

Картина находится в частной собственности. Недавно, в октябре 2011 года, картину видели висевшей в лаундже LHotel, который расположен в старой исторической части Монреаля. Поскольку он находится в частной собственности, возможности увидеть его редки, но вы можете получить копии оригинала.

Открывая заново мать-основательницу | История

В конце января 1778 года, в самый мрачный момент войны за независимость, Бенджамин Раш написал своей молодой жене Джулии: «Благодарю вас за ваш намек в отношении Г.Вашингтон, и примите это как новое доказательство вашей привязанности ко мне.

Джулия Стоктон Раш, которой было всего 18 лет, предположила, что ее блестящий, но беспорядочно самоуверенный муж — один из самых молодых подписантов Декларации независимости и теперь, в 32 года, генеральный хирург на самом активном поле битвы Континентальной армии — должен прекратить сплетничать о Джордже Вашингтоне, который был и его главнокомандующим, и его другом. В письмах и беседах Бенджамин повторял злословие военных по поводу потерь Вашингтона в прошлом году.

В этом письме, недавно обнаруженном в небольшой библиотеке Филадельфии среди коллекции самой долго скрываемой переписки Джулии, Раш обещал последовать ее совету. Он утверждал, что так много пенсильванцев в Континентальном Конгрессе «настолько полно выражают мои чувства», что он «удовлетворен» и будет «молчать». Слишком поздно. Уничижительное письмо в руке Раша продвигалось в лагерь Вашингтона.Генерал ему так и не простил.

И доктор усвоил болезненный урок, который он переучивал на протяжении всего брака. «Если бы я во многих случаях подчинялся совету [вашей матери], — писал он позже своим детям, — я бы знал меньше страданий по разным причинам на моем жизненном пути».

Изучая свою новую книгу, Rush: Revolution, Madness & the Visionary Doctor Who Should Be the Dourer , мне удалось отследить новую и разоблачительную переписку с Бенджамином, непонятым патриотом, известным врачом, писателем и педагогом, от него и о нем. как «Американский Гиппократ.Но одним из самых больших сюрпризов было обнаружение неопубликованных писем Джулии и для нее. Потомки Рашей скрывали большую часть писем пары, отчасти для того, чтобы прикрыть неприкрашенное мнение Бенджамина и его любимых корреспондентов, президентов Джона Адамса и Томаса Джефферсона, а отчасти для защиты карьерных перспектив некоторых из их сыновей. (Их сын Ричард служил четырем президентам в качестве генерального прокурора, министра финансов и представителя США в Великобритании и Франции.)

Сама Джулия предпочла сжечь много букв, потому что они «почти не подходили для глаз».Таким образом, она была известна, прежде всего, благодаря «религиозному дневнику», наполненному скорбными молитвами и печальными наблюдениями о смерти ее мужа, которые производили впечатление, что она не очень интересный писатель или человек. Но новая переписка показывает ее как сильно недооцененную революционерку, которая имела собственное влияние и мнение и была в центре событий во время и после борьбы за независимость.

Джулия Стоктон Раш родилась 2 марта 1759 года в Принстоне, штат Нью-Джерси, первая из шести детей юриста Ричарда Стоктона (семья которого пожертвовала часть земли Колледжу Нью-Джерси, ныне Принстонскому университету, где он учился). попечитель) и писательница из Филадельфии Аннис Будино Стоктон.Как и ее мать, у Джулии была фарфоровая кожа, высокий лоб, жгучие темные глаза и полуулыбка Моны Лизы. Она была начитанной и одаренной певицей, и она росла с сильными женскими образцами для подражания, особенно с ее матерью, которая была одной из первых женщин-поэтов, опубликованных в Соединенных Штатах. *

Бенджамин Раш начал ухаживать за Джулией летом 1775 года. Ему было 29 лет, он начинал врач и патриот Филадельфии. Она была 16-летней наследницей, жившей в поместье в Принстоне под названием Морвен.В ухаживающем письме от Бенджамина, которого воспитывала работающая мать-одиночка, он представлял ее роль в их браке: «Если бы жизнь замужней женщины заключалась просто в том, чтобы принимать и наносить посещения — в обеспечении семьи едой — или в Принеся на свет множество детей, мне будет жаль вас, что вы так рано вступили в брак. Но я знаю, что вы в первую очередь имеете в виду более высокие цели ». В качестве помолвочного подарка он построил для нее библиотеку в своем доме и снабдил ее первыми сотнями томов, которые, как он надеялся, она прочитает и они смогут обсудить.

Они поженились в январе 1776 года, и через несколько месяцев муж Юлии и ее отец были избраны во Второй континентальный конгресс. 2 августа 1776 года оба подписали Декларацию независимости. В ноябре того же года ее отец стал первым подписчиком, захваченным англичанами; он подвергался жестокому обращению в течение шести недель и был освобожден, явно ослабевший. Пока ее муж ухаживал за вашингтонскими солдатами, Джулия переехала в семейное поместье в Мэриленде, забеременев впервые.

Доктор Бенджамин Раш (Частное владение, коллекция Локвуда Раша)

Вскоре после того, как британцы покинули Филадельфию, в июне 1778 года, Джулия и ее маленький сын Джон воссоединились с Бенджамином, который ушел с поста генерального хирурга в споре по поводу ухода за пациентами. В то время как он выгорел из политики, она стала более вовлеченной, присоединившись к небольшой группе известных жен, включая Марту Вашингтон, чтобы собрать деньги для войск. «Моя дорогая жена, — писал Бенджамин Адамсу, — которая, как вы знаете, в начале войны имела всю робость своего пола в отношении войны…. отличилась своим рвением и речью и теперь настолько вовлечена в дело своей страны, что упрекает меня ». В июне 1780 года команда Джулии собрала 5623 доллара — более 100 000 долларов на сегодняшний день — от 74 доноров.

Пока Раши строили свою жизнь вместе в неопределенном мире, воспитание детей занимало большую часть ее времени. С января 1779 года по май 1801 года Юлия рожала еще 12 раз. Четверо детей умерли в младенчестве, дважды в разрушительной последовательности: она потеряла маленьких дочерей в 1782 и 1983 годах и маленьких сыновей в конце 1787 и 1989 годов.Кроме того, в 1786 и 1988 годах она чуть не потеряла мужа из-за болезней, которые, скорее всего, подхватили его пациенты. Но Джулия была сильной и с чувством юмора относилась к испытаниям, которые он поставил перед своей семьей.

В середине 1780-х годов, когда Бенджамин начал писать для первых американских журналов и увидел, что списки являются эффективным способом комментирования, Джулия составила «Список недостатков моего мужа, доктора Раша, который хранится у меня, Джулия Раш», который начинается так:

Он слишком страстный

Он слишком нетерпелив в отношении здоровья и слишком сварлив в болезни

Он позволяет своим слугам делать то, что им угодно

Слишком мало внимания уделяет детям

Большую часть вечеров он проводит дома в политклубе

Он терпит, чтобы все обманывали его, с которым он имеет дело

Он пренебрегает взысканием своих долгов, за исключением случаев необходимости

Когда они растили своих детей, они прислушивались к интеллектуальной жизни молодоженов. Летом 1787 года он написал, что «я очень хочу передать в ваши руки» новую книгу по моральной философии. Я получаю от этого удовольствие только наполовину, потому что не читал с вами Я желаю вам стать его хозяйкой. Прежде всего это даст вам право правильно воспитывать наших детей ». Они с мамой часто писали друг другу о книгах и идеях. В 1793 году Аннис отправила послание по поводу недавней книги Мэри Уоллстонкрафт « A Vindication of the Rights of Women », которую, как она знала, Джулия уже прочитала. Аннис считала, что послание книги имеет более важное значение для Европы, потому что — по крайней мере, с точки зрения богатой вдовы — американские «женщины имеют равное право на все».«Джулия, живущая в городе с домом, полным детей, вероятно, видела вещи по-другому.

Джулия Раш в более поздней жизни, на недавно обнаруженной картине известного портретиста Томаса Салли. (Частное владение, коллекция Stockton Rush)

В конце того лета она и Бенджамин столкнулись с самой серьезной проблемой — эпидемией желтой лихорадки в Филадельфии, во время которой она и их дети отремонтировали Морвену, а он превратил их дом в Филадельфии во временную палату. 22 сентября она написала мужу, зная, что это может быть их последнее сообщение.«Мой дорогой доктор Раш, — написала она в недавно обнаруженном письме, одном из восьми новых документов этого тяжелого периода, — я старалась поддерживать свое настроение на протяжении всего этого великого бедствия, которое посетило нас и мое все друзья говорят, что у меня это получилось замечательно, но два ваших последних письма были для меня почти невыносимыми.

В этих «двух последних письмах» сообщалось о гибели многих их друзей и соседей. В их собственном доме один ученик уже умер, а несколько других заразились, в том числе сестра Бенджамина.«Если ты сам снова заболеешь, — продолжила Джулия, — чего я очень боюсь, что мне делать, когда я приду к тебе, когда в доме полно больных». Тем не менее, она не настаивала на его бегстве, как это делали многие другие врачи.

Однако по мере того, как эпидемия разгоралась, Бенджамин стал вызывать споры в Филадельфии — немногие оставшиеся врачи боролись за методы лечения (от болезни, которая все еще неизлечима), и некоторые считали, что «героические» дозы стандартного очищения и кровотечения Раша слишком велики. крайний.В другом письме Джулия отметила: «Нью-Йорк очень сочувствует вашим страданиям»; ее друг сказал, что он «почти молился за по имени в большинстве церквей».

Когда эпидемия закончилась, Раши обратили внимание на своих детей, особенно на Джона. В 15 лет, будучи студентом колледжа Нью-Джерси, он попал в беду из-за азартных игр в субботу, и его привезли домой, чтобы продолжить образование. Два года спустя, в 1794 году, его поведение привело к тому, что его родители заставили его подписать клятву не посещать театр и не участвовать в нем (что, по мнению некоторых священников, наносило ущерб нравственности), пока ему не исполнился 21 год — рискуя потерять часть его наследство.

«Я обещаю отказаться, — писал Джон, — от всех претензий или требований к Театру, и я также обещаю, что не пойду к сказанному … под штрафом за лишение ценных золотых часов». После того, как он подписал залог, Юлия и ее сестра Мэри стали свидетелями этого.

После двух лет изучения медицины со своим отцом, Джон в 1796 году решил совершить свое первое морское путешествие в Калькутту в качестве стажера-хирурга. Перед отъездом оба его родителя, а не только отец, составили трехстраничное письмо о как он должен был себя вести, и устроил капитану корабля Иоанна, чтобы тот доставил его ему в море: «Будь трезвым и бдительным», — писали они.«Всегда помни, что пока ты видишь мир, мир увидит тебя … Каждый раз, когда ты испытываешь искушение сделать что-то неправильное, представь, что ты видишь, как твои мать и отец преклоняют колени перед тобой и умоляют тебя со слезами на глазах. глаза, чтобы не поддаваться искушению, и в то же время уверять вас, что ваша уступка будет средством их поспешить в преждевременную могилу ».

После того, как Раши заставили их обеспокоенный старший сын, Джон, письменно поклялись не посещать театр, Джулия и ее сестра подписали его заявление в качестве свидетелей.(Библиотечная компания Филадельфии)

В то время как столица США находилась в Филадельфии с 1790 по 1800 год, Раши часто общались с Адамсами как в Доме президента, так и в доме Рашей. Эти отношения резко оборвались, когда Адамс проиграл президентские выборы 1800 года и перестал разговаривать с Джефферсоном (который избил его) и их общим другом Рашем. После того, как Адамс восстановил связь пять лет спустя, написав Бенджамину письмо, которое начиналось со слов: «Мне кажется, что мы с тобой не должны умереть, не попрощавшись», последовавший поток писем за следующие восемь лет побудил Джулию сказать, что «они». переписывались, как две молодые девушки, о своих возлюбленных.”

И все же жизнь Рашев как родителей, бабушек и дедушек была тяжелой. Две дочери вышли замуж и переехали. Джон попытался покончить жизнь самоубийством в Новом Орлеане, и его отправили домой к отцу в больницу Пенсильвании, где Бенджамин стал известен своими новаторскими методами лечения психических заболеваний и зависимостей. (Джон жил там с 1810 года до своей смерти в 1837 году, в возрасте 60 лет.) Любимый сын Ричард, который женился и назвал своего сына в честь Бенджамина, в 1812 году уехал в новую столицу на Потомаке.

Той осенью, после того как Бенджамин опубликовал первый американский том по психическому здоровью и лечению зависимостей « Медицинские исследования и наблюдения за заболеваниями разума» , Джулия заметила, что он плохо выглядит. Он умер несколько месяцев спустя, 19 апреля 1813 года, в возрасте 67 лет, от туберкулеза, который он считал туберкулезом.

Другой недавно обнаруженный документ — очень длинное письмо, которое Джулия написала Абигейл Адамс 23 июня 1813 года — дополняет детали, которые искал Джон Адамс.Джулия описывала своего мужа как проводящего свой последний день в «спокойном и счастливом состоянии, либо спит, либо поднимает руки в безмолвной эякуляции, часто вытирая холодный пот с лица платком, который он не отпускал из рук». Затем в «семь минут после пяти … без борьбы и стона он улетел в более счастливую область».

Юлия была раздавлена. «О, моя дорогая мадам, — писала она, — какое больное сердце осталось мне, мир кажется унылой пустыней, где у меня мало дел и мало того, что меня интересует.”

Юля прожила еще 35 лет и часто была одинока. В пятую годовщину смерти Бенджамина она вытащила некоторые из его любовных писем 1775 года, адресованных ей, и сшила их в книгу, которую затем спрятала. Ее потомки прятали его до конца 1970-х годов, когда он был незаметно передан библиотеке в Филадельфии. На одной странице она написала, что сожгла все письма, которые отправляла ему, и даже некоторые, которые он ей отправлял, потому что они были слишком личными. Но она сохранила их, потому что «у меня есть дочери», а для них это может быть важно, «когда обоих родителей больше нет, знать принципы, на которых основывались их привязанность и дружба.”

* Примечание редактора, 28 августа 2018 г .: в предыдущей версии этой статьи Аннис Будино Стоктон ошибочно называлась «первой поэтессой, опубликованной в Соединенных Штатах». Фактически, она была одной из первых женщин-поэтов американского происхождения, опубликованных в Колониях.

Тюдоры: Шесть жен Генриха VIII

Загрузка …

Для получения дополнительной информации о женах Генриха VIII и других противоречивых фактах древней и средневековой истории см. «Политически некорректное руководство по западной цивилизации» Энтони Эсолена.

---

Жены Генриха VIII: Екатерина Арагонская, Энн Болейн, Джейн Сеймур, Анна Клевская, Кэтрин Ховард, Кэтрин Парр

Отследить историю Тюдоров и их многочисленных браков сложно, особенно с серийным моногамистом Генрихом VIII. Этот популярный стишок повествует о судьбе шести жен Генриха VIII:

.

Разведен, обезглавлен, умер; Разведен обезглавлен выжил

	Екатерина Арагонская — первая жена Генриха VIII и мать Марии I. Екатерина была младшей дочерью Фердинанда и Изабеллы Испанских. Она приехала в Англию в 1501 году в возрасте 16 лет, чтобы выйти замуж за старшего сына Генриха VII и наследника престола Артура. К 1527 году у Генриха возникли серьезные сомнения относительно своего брака с Екатериной. Он считал, что у него нет сыновей, потому что Бог наказал его за то, что он женился на жене своего брата. Он нашел отрывок в Библии, подтверждающий эту веру. Он также влюбился в Анну Болейн, дочь Томаса Болейна, которая недавно вернулась в Англию из французского двора. Екатерина отказалась дать Генриху развод или уйти в монастырь. Поэтому Генрих начал Реформацию в Англии, чтобы он мог развестись с Екатериной без разрешения Папы и жениться на Анне Болейн. Екатерина развелась с Генрихом в 1533 году и умерла в 1536 году.
	Анна Болейн — вторая жена Генриха VIII и мать Елизаветы. Анна Болейн родилась в 1501 году. В возрасте четырнадцати лет ее вместе со своей сестрой Мэри отправили во французский двор в качестве служанки королевы Клода. Она вернулась в Англию в 1522 году и привлекла множество поклонников. Ее сестре Мэри удалось привлечь внимание короля и стать его любовницей. В 1526 году Генрих попросил Анну стать его любовницей, но она отказалась, потому что он был женатым человеком. Генри был полон решимости завоевать Анну Болейн и решил развестись с Кэтрин и жениться на Анне. Пара в конце концов тайно поженилась в 1533 году после того, как Анна забеременела. Второй брак короля не пользовался популярностью. Многие люди считали, что Энн была ведьмой и околдовала Генри. Когда в сентябре 1533 года родился ребенок, Генрих был недоволен тем, что ребенок был девочкой.Ее звали Елизавета. Генри и Анна начали спорить. Хотя Энн беременела дважды, каждый раз, когда рождались мертворожденные. Генрих устал от Анны и хотел от нее избавиться. Он не собирался ждать развода, поэтому его министры придумали доказательства, показывающие, что Анна была неверна и замышляла смерть короля. Она была признана виновной и казнена в мае 1536 года.
	Джейн Сеймур — третья жена и мать Генриха VIII или Эдуард VI. Джейн Сеймур была тихой застенчивой девушкой, которая привлекла Генри, потому что она сильно отличалась от его первых двух жен, Кэтрин и Анны. Генри женился на Джейн Сеймур всего через 11 дней после смерти Анны Болейн. Ему было 45 лет, Джейн было 28. Хотя Генри забеспокоился, когда Джейн не забеременела сразу же, он был счастлив, когда в октябре 1538 года она родила сына Эдварда. Генри был очень расстроен, когда через месяц умерла Джейн. На смертном одре Генри попросил, чтобы его похоронили рядом с Джейн.
	Анна Клевская, четвертая жена Генриха VIII. Через полгода она развелась. После смерти Джейн Генри оставался холостым в течение двух лет. У него был сын, которого он так долго хотел, и хотя Эдвард был слаб и болезнен, он продолжал жить. Вырвавшись из Рима в 1530-х годах, Англия была изолирована от большей части Европы, и советники Генриха подумали, что для него будет хорошей идеей жениться на немецкой принцессе и заключить союз с другой великой протестантской нацией в Европе — Германией. Были выбраны две подходящие принцессы, и Ганс Гольбейн был отправлен писать их портреты. Девочки были сестрами и дочерьми герцога Клевского. Генри выбрал старшую дочь Анну в качестве своей четвертой жены. 24-летняя немецкая принцесса прибыла в Англию в декабре 1539 г. Однако Генрих пришел в ужас, увидев ее, и потребовал, чтобы его министры нашли ему выход из брака. К несчастью для Генри, они не смогли этого сделать, и брак состоялся в январе 1540 года. Генри не смог заключить брак, и пара развелась полюбовно через шесть месяцев. Анна была хорошо обеспечена и прожила свои дни в Англии с комфортом. Она пережила Генриха и умерла в 1557 году.
	Кэтрин Ховард , пятая жена Генриха VIII. После двух лет брака ее казнили за супружескую неверность. Генри выбрал свою пятую жену до того, как его развод с Анной был завершен. Речь идет о 15-летней дочери Эдмунда Ховарда, Кэтрин, двоюродной сестре Анны Болейн. Брак состоялся в июле 1540 года. Генриху было 49 лет, у него был избыточный вес, и он не мог далеко ходить из-за своего веса и из-за травмы ноги, которая гноилась и отказывалась заживать. Кэтрин была молодой, живой и кокетливой. Ей надоело иметь старого мужа, и она искала молодых друзей среди придворных. К несчастью для Кэтрин, одним из придворных, о котором идет речь, был человек по имени Фрэнсис Дерехэм, который знал Кэтрин до ее замужества. Он знал, что у нее были романы до замужества, и использовал это, чтобы подкупить ее, чтобы она предоставила ему хорошее положение при дворе. Действия Кэтрин привели к тому, что ее обвинили в супружеской неверности и казнили в 1542 году.
	Кэтрин Парр Шестая жена Генриха VIII. Она пережила Генриха и умерла в 1548 году. Генрих женился в 1543 году в шестой раз. Речь идет о Кэтрин Парр, дважды овдовевшей. Она была доброй дамой и оказалась хорошей мачехой для троих детей короля. Она также была прекрасной няней, купала рану Генри на ноге и утешала его, когда он был болен. Она была близка к тому, чтобы предстать перед судом за государственную измену в 1546 году, когда ее враги при дворе попытались доказать, что она была убежденной протестанткой. Тем не менее, ей удалось убедить Генриха, что она верна ему и его церкви и была пощажена. После смерти Генри она вышла замуж за дядю Эдварда Томаса Сеймура. Кэтрин Парр умерла при родах в 1548 году.

---

Для получения дополнительной информации о женах Генриха VIII и других противоречивых фактах древней и средневековой истории см. Политически некорректное руководство по западной цивилизации Энтони Эсолена © 2008.Вы можете найти его на Amazon или Barnes & Noble.

Вы также можете проверить это, нажав на кнопки слева.

Эта статья является частью нашего большого ресурса о культуре Тюдоров, обществе, экономике и войне. Щелкните здесь, чтобы увидеть нашу исчерпывающую статью о Тюдоров.

Цитируйте эту статью

«Тюдоры: Шесть жен Генриха VIII» История в сети
© 2000-2020, Salem Media.
27 декабря 2020 г.
Дополнительная информация о цитировании.