|
Лев Толстой прожил долгую жизнь, он скончался на восемьдесят третьем году. Многое испытал Толстой в своей жизни. Он был и студентом Казанского университета, и военным, причем подвергался смертельной опасности и на Кавказе, и в Севастополе, и писателем-художником, и путешественником, и сельским хозяином, и педагогом, и семьянином, и общественным деятелем, и философом, и проповедником, и обличителем неправды существующего строя. Чуткость к поэзии начала проявляться у Толстого с раннего детства. Не было ему еще восьми лет, когда однажды отец застал его за декламированием стихов Пушкина «Наполеон» и «К морю». Отца поразил тот пафос , с каким маленький Лев произносил эти стихи, и он заставил его продекламировать их еще раз. Писать Толстой начал в двадцать два года. В 1851 году, живя в Москве, он написал первую редакцию повести «Детство», повинуясь исключительно пробудившейся в нем потребности художественного творчества. Когда же в следующем году повесть, после троекратной авторской переделки, была напечатана в журнале знаменитого поэта Некрасова «Современник» и вызвала самые лестные отзывы критики, Толстой почувствовал, что настоящее призвание его — литература, и по окончании Восточной войны вышел в отставку. В возрасте тридцати четырех лет Толстой женился на дочери московского врача, Софье Андреевне Берс, и почти безвыездно поселился в своем имении Ясная Поляна. Его занятия — литературный труд, сельское хозяйство и воспитание детей. В занятиях сельским хозяйством Толстого привлекала также поэтическая сторона — общение с природой. Он любил разводить домашних животных… наблюдать созревание хлебных растений, любил насаждать сады и леса. Всего Толстой насадил в своем имении сто восемьдесят гектаров леса. Толстой любил сам принимать участие в крестьянском труде… Он смолоду любил физические упражнения и занимался гимнастикой до последнего года своей жизни. Шестидесяти семи лет от роду Толстой выучился кататься на велосипеде. Есть фотография, где Лев Николаевич снят на коньках в саду московского дома Толстых, причем снимок этот был сделан в 1898 году, когда Толстому было уже семьдесят лет. Толстой был неутомимый ходок в далеких и продолжительных прогулках, превосходно ездил верхом, отлично плавал и любил купаться. Когда Толстому было уже около пятидесяти лет, произошел резкий перелом в его миросозерцании… Его мучили основные проблемы бытия: о смысле жизни, о смерти, добре и зле . Кроме того, у него появилось сознание нравственной незаконности своего положения помещика среди нищеты окружающих его бедНя ков крестьян… На свой талант он смотрит не как на средство достижения личных целей, а как на орудие, данное ему свыше для служения человечеству. Теперь Толстой в своих многочисленных статьях и художественных произведениях борется с существующим злом и неправдой, обличает насилие и деспотизм власти, угнетение трудового народа… протестует против готовящихся и совершающихся войн, называя войну «самым ужасным злодеянием, какое только может совершить человек»… Вместе с тем Толстой призывал каждого человека к нравственному обновлению, к борьбе со своими недостатками, к сознанию своей нравственной ответственности за все свои поступки… …Известно, что Толстой умер не в Ясной Поляне. За десять дней до кончины он навсегда покинул свой дом, чтобы остаток своей жизни провести где-нибудь в глуши, в простой крестьянской избе… В таком возрасте, когда люди обычно ищут одного только покоя, вырваться из привычных условий обеспеченного существования и попытаться начать новую жизнь в совершенно новых, неизведанных условиях — это ли не доказательство громадной силы воли у этого уже физически ослабевшего старца? Лев Толстой был велик не только как гениальный творец, но и как человек, как личность. В истории человечества такие люди, как Лев Толстой, появляются только веками. И. И. Гусев. Лев Толстой — человек.
Я отрекся от жизни нашего круга, признав, что это не есть жизнь, а только подобие жизни, что условия избытка, в которых мы живем, лишают нас возможности понимать жизнь и что для того, чтобы понять жизнь, я должен понять жизнь не исключений, не нас, паразитов жизни, а жизнь простого трудового народа, того, который делает жизнь, и тот смысл, который он придает ей. Л. И. Толстой. Исповедь.
60 лет звучал суровый и правдивый голос, обличавший всех и всё. Историческое значение работы Толстого уже теперь понимается как итог всего пережитого русским обществом за весь XIX век, и книги его останутся в веках, как памятник упорного труда, сделанного гением… Не зная Толстого — нельзя считать себя знающим свою страну, нельзя считать себя культурным человеком. М. Горький. История русской литературы.
Еще по данной теме:: |
Афоризмы Льва Толстого о человеке и человечестве » Мудрое слово
Лев Николаевич Толстой (1828-1910) — великий русский писатель, известный сторонник гуманизма. В его произведениях можно найти множество афоризмов, а том числе на темы человека и человечества.
- «Человек подобен дроби, числитель есть то, что он есть, а знаменатель — то, что он о себе думает. Чем больше знаменатель, тем меньше дробь».
- «Люди, живущие только своими чувствами, — это звери».
- «Сильные люди всегда просты».
- «Человек должен быть рабом. Выбор для него только в том, чьим: своих страстей, а значит, и людей, или же своего духовного начала».
- «Человек может служить улучшению общественной жизни только в той мере, в какой он в своей жизни исполняет требования своей совести».
- «Человек немыслим вне общества».
- «Человек, отделяющий себя от других людей, лишает себя счастья, потому что чем больше он отделяет себя, тем хуже его жизнь».
- «Человек, переставший пить и курить, приобретает ту умственную ясность и спокойствие взгляда, который с новой верной стороны освещает для него все явления жизни».
- «Чем лучше человек, тем меньше он боится смерти».
- «В человека вложена потребность счастья; стало быть оно законно».
- «Движение к добру человечества совершается не мучителями, а мучениками».
- «Двумя вещами человек никогда не должен огорчаться: тем, чему он может помочь, и тем, чему не может помочь».
- «Если тебе мешают люди, то тебе жить незачем. Уходить от людей — это самоубийство».
- «Люди наказываются не за грехи, а наказываются самими грехами. И это самое тяжелое и самое верное наказание».
- «Мы не любим людей не потому, что они злы, но мы считаем их злыми потому, что не любим их».
- «Только бы люди знали, что цель человечества не есть материальный прогресс, что прогресс этот есть неизбежный рост, а цель одна — благо всех людей…»
- «Самый лучший человек тот, который живет преимущественно своими мыслями и чужими чувствами, и самый худший сорт человека — который живет чужими мыслями и своими чувствами. Из различных сочетаний этих четырех основ, мотивов деятельности — все различие людей».
Лев Толстой: семьянин с душой развратника
Лев Толстой прожил почти полвека с одной женщиной и был примерным семьянином. Однако до свадьбы в сердце графа умудрялись уживаться и горничные, и крестьянки, и светские дамы, и замужние женщины. Почему знаменитый русский писатель плакал в публичном доме, кого хотела убить жена Толстого и почему он в итоге сбежал из дома — в материале «Газеты.Ru» в честь 190-летия со дня рождения классика.
«Мне необходимо иметь женщину»
Сложные отношения с собственными плотскими желаниями Толстой не скрывал никогда — обо всем подробно рассказывают его дневники. Первый сексуальный опыт будущего писателя закончился слезами. «Когда меня братья в первый раз привели в публичный дом, и я совершил этот акт, я потом стоял у кровати этой женщины и плакал», — вспоминал он.
Впрочем, вся неловкость и стеснение юноши остались в Казани, откуда он уехал в 19 лет. Дальнейшие события бурной молодости Толстого похожи на настоящие похождения Дон Жуана. «Не могу преодолеть сладострастия, тем более, что страсть эта слилась у меня с привычкою. Мне необходимо иметь женщину», — признавался писатель в своем дневнике, который он вел с 24 до 26 лет.
Чуть позже Толстой уже придет к выводу: «Это уже не темперамент, а привычка разврата. Шлялся по саду со смутной, сладострастной надеждой поймать кого-то в кусту».
Однако, помимо мимолетных увлечений, возникали в жизни Толстого и серьезные чувства. В 22 года его сердце покорила Зинаида Молоствова — подруга его сестры и чужая невеста, которая, несмотря ни на что, явно интересовалась графом и протанцевала с ним немало мазурок. Признаться ей в нежных чувствах он так и не смог и предпочел уехать: «Я ни слова не сказал ей о любви, но я так уверен, что она знает мои чувства…»
В Петербурге предметом его обожания стала очередная чужая женщина — Александра Оболенская, про которую он сделает запись в дневнике: «положительно женщина, более всех других прельщающая меня».
Чувства к Оболенской не помешали ему уже через год отправиться в Ясную Поляну вновь, причем с твердым намерением жениться. Для этих целей Толстому приглянулась двадцатилетняя Валерия Арсеньева — дочь дворянина, которой он стал опекуном.
Граф ухаживал за ней больше года, но никак не мог решиться на финальный аккорд: то Валерия наденет платье с открытыми руками, а руки у ней нехороши, то покажется, что она дурно воспитана, невежественна, глупа. Повод для расставания в итоге придумал и вовсе нелепый: мол, увидел во сне, как Валерия целуется с другим.
А вот с замужней крестьянкой Аксиньей у Толстого разгорелся довольно серьезный роман. Муж ее возвращался домой редко, поэтому их свиданиям ничего не мешало. В молодом графе бушевали чувства, которыми он делился, как всегда, с дневником: «Видел мельком Аксинью. Очень хороша. …Я влюблен, как никогда в жизни. Нет другой мысли. Мучаюсь. Мне даже страшно становится, как она мне близка… Ее нигде нет — искал. Уже не чувство оленя, а мужа к жене».
«В молодости я вел очень дурную жизнь, — подытожил свои метания спустя время Толстой в дневнике, — а два события этой жизни особенно и до сих пор мучают меня. Эти события были: связь с крестьянской женщиной из нашей деревни до моей женитьбы… Второе — это преступление, которое я совершил с горничной Гашей, жившей в доме моей тетки. Она была невинна, я ее соблазнил, ее прогнали, и она погибла».
«Скажу или застрелюсь»
Связь с Аксиньей Толстой смог прервать только с появлением в его жизни той самой женщины, ставшей его первой и единственной женой. С Софьей Андреевной Берс они прожили вместе 48 лет.
Изначально Толстой сватался вовсе не к Соне, а к ее старшей сестре Лизе. «Лиза Берс искушает меня; но этого не будет. Один расчет недостаточен, а чувства нет», — сокрушался он в дневнике. И все бы опять пошло прахом, не прочитай он в один из вечеров повесть, написанную младшей, восемнадцатилетней Соней. Ее главный герой, «успевший пожить, необычайно непривлекательной наружности, но благородный и умный князь Дублицкий», немедленно напомнил Толстому себя.
После этого откровения граф, которому на тот момент было уже 34 года, стал приезжать к Соне и подолгу разговаривал с ней обо всем. В один из таких вечеров в его дневнике появилось: «Я влюблен, как не думал, чтобы можно было любить. Завтра пойду, как встану, и все скажу или застрелюсь».
На следующий день Толстой исполнил задуманное. Несмотря на гнев оскорбленной старшей сестры, Соня незамедлительно ответила «да». Свадьба состоялась буквально через неделю, на чем настаивал сам граф.
Однако в день торжества всегда светящаяся жизнью и радостью Соня шла под венец в слезах. Только самые близкие знали, что накануне Толстой вручил молодой невесте свой дневник с описанием всех любовных похождений.
«Все его (мужа) прошедшее так ужасно для меня, что я, кажется, никогда не помирюсь с ним.
Он целует меня, а я думаю: «Не в первый раз ему увлекаться». Я тоже увлекалась, но воображением, а он — женщинами, живыми, хорошенькими», — изливала душу дневнику Софья Андреевна.
Еще одним препятствием счастливой семейной жизни стала прохладность, даже некоторая брезгливость новоявленной супруги в вопросах интима. Искушенному в делах любовных Толстому это пришлось не по нраву. Уже спустя короткое время Софья запишет в своем дневнике: «Лева все больше от меня отвлекается. У него играет большую роль физическая сторона любви. Это ужасно; у меня — никакой, напротив».
Тем не менее Софья Андреевна начала рожать Толстому детей, о которых он так долго мечтал. Всего у них родились тринадцать малышей, пятеро из которых умерли в детстве. Вся жизнь Софьи Толстой была положена на воспитание детей, хозяйство, заботу о муже, чьи рукописи она переписывала из ночи в ночь своим аккуратным почерком набело — в том числе и неоднократно, четыре тома «Войны и мира». Она знала два иностранных языка и сама переводила философские труды Толстого, а также вела все хозяйство и бухгалтерию «планово убыточной» Ясной Поляны.
«Жена у Вас идеальная! Чего хотите прибавьте в этот идеал, сахару, уксусу, соли, горчицы, перцу, амбре — все только испортишь», — говорил Толстому поэт Афанасий Фет. Вот только сам Лев Николаевич видел в жене скорее друга, чем женщину, чем вызывал у нее частые вспышки ревности.
Особым ударом для Софьи Андреевны стало появление в их доме той самой Аксиньи, которая теперь приходила в графский дом мыть полы.
В ее дневнике появляется даже такая запись: «Мне кажется, я когда-нибудь себя хвачу от ревности. «Влюблен, как никогда»! И просто баба, толстая, белая — ужасно. Я с таким удовольствием смотрела на кинжал, ружья. Один удар — легко. Я просто как сумасшедшая».
Доставалось сполна и другим женщинам, хотя бы мимолетно появлявшимся в жизни Толстого. Софья ревновала даже к собственной младшей сестре, которая жила вместе с ними в имении и, по мнению супруги, «втиралась слишком в жизнь Левочки».
Мученик и мученица
Семейная жизнь Толстых была действительно «несчастлива по-своему». «Мученик и мученица» — так характеризовала их союз сама Софья Андреевна.
Самый серьезный разлад в семье случился, когда уже после шестых родов, которые закончились родильной горячкой, врачи запретили графине беременеть. Женщину предупредили, что организм слишком ослаблен, поэтому если ей и удастся самой выжить при дальнейших родах, то дети все равно будут слабыми и болезненными и могут умереть.
Толстой, который в тот период считал, что физическая любовь без деторождения — грех, пришел в ярость: «Кто ты? Мать? Ты не хочешь больше рожать детей! Кормилица? Ты бережешь себя и сманиваешь мать у чужого ребенка! Подруга моих ночей? Даже из этого ты делаешь игрушку, чтобы взять надо мной власть!»
Софья Андреевна, как всегда, послушалась мужа, но врачи оказались правы — вслед за Петей умерли годовалый Николай, маленькая Варвара, пятилетний Алексей.
Когда Толстому было уже 60 лет, а его жене — 44, в их семье родился последний ребенок, Иван. Эти роды были самыми трудными, однако неожиданно сблизили супругов. «Два часа я неистово кричала почти бессознательно. Левочка и няня рыдали оба. Родился мальчик. Левочка взял его на руки и поцеловал; чудо, еще не виданное доселе!», — радовалась Софья Андреевна.
Ваню любили больше других и часто тревожились, так как мальчик рос очень слабым. Когда в 7 лет он умер от скарлатины, Софья Андреевна уже не смогла оправиться от этой потери.
Гармонии семейной жизни не добавляли и изменившиеся взгляды Толстого. После знакомства с Василием Сютаевым писатель пришел к выводу, что ему необходим физический труд — это его религиозная обязанность. Писатель отказался от привычной для дворянина одежды, облачился в парусиновую блузу и мужицкие шаровары, отрастил окладистую бороду. Однако, вопреки распространенному мнению, босым он не ходил: как правило, граф надевал башмаки собственного изготовления, выглядевшие, как лапти.
От светской жизни он также отдалился совершенно. Однажды в Москве давал концерт его любимый пианист Антон Рубинштейн, на который Толстой был приглашен. Несмотря ни на что, писатель выкинул билет в окно со словами, что искусство — роскошь и грех. После этого он слег с нервным припадком, потому что на самом деле больше всего хотел бы оказаться на концерте. Рубинштейн был вынужден приехать в имение графа самостоятельно и играть ему весь вечер, чем помог Толстому скорее поправиться.
Еще одной важной чертой нового образа жизни Толстого была предельная простота.
Он предложил семье часть дохода отдавать на бедных и школы. Истинную красоту он теперь видел в странничестве, юродстве. Тогда как его жене приходилось содержать семью и вести все хозяйство на оставшиеся деньги.
«Он ждал от меня, бедный, милый муж мой, того духовного единения, которое было почти невозможно при моей материальной жизни и заботах, от которых уйти было невозможно и некуда. Я не сумела бы разделить его духовную жизнь на словах, а провести ее в жизнь, сломить ее, волоча за собой целую большую семью, было немыслимо, да и непосильно», – писала Софья Толстая.
За 10 дней до смерти 82-летний Толстой ушел из собственного имения в Ясной Поляне с 50 рублями в кармане. Причины на это, как считается, были бытовые: за три месяца до этого Толстой подписал тайное завещание, по которому все авторские права на произведения передавались не его жене Софье Андреевне, а дочери Александре и лучшему другу Черткову.
Узнав об этом, Софья Андреевна превратила семейную жизнь в ад: на Толстого навалились и ее истерики, и открытое противостояние почти со всеми взрослыми детьми. «Не могу переносить!», «они разрывают меня на части», «ненавижу Софью Андреевну», — писал он в те дни.
Тем не менее, Толстой навечно остался верен и благодарен супруге. Уже после его смерти ей передали письмо со словами: «То, что я ушел от тебя, не доказывает того, что я был недоволен тобой… Я не осуждаю тебя, напротив, с благодарностью вспоминаю длинные 35 лет нашей жизни! Я не виноват… Я изменился, но не для себя, не для людей, а потому что не могу иначе! Не могу и тебя обвинять, что ты не пошла за мной».
Сейчас эти отношения между мужем и женой назвали бы токсичными и созависимыми. Несмотря на это (или даже скорее поэтому) Софья Андреевна очень тяжело пережила смерть мужа. Она завершила издание собрания его сочинений, подготовила к печати сборник писем Толстого. Именно благодаря ей сохранились многие вещи из дома, которые теперь можно видеть в доме-музее писателя в Хамовниках.
Художник, мыслитель, человек | Мнения
На этой неделе исполняется 190 лет со дня рождения Льва Николаевича Толстого. Праздничные мероприятия пройдут по всей стране — не только в Москве и Санкт-Петербурге, но и в Самаре, Липецке, Калуге, Севастополе… В России много «толстовских» мест, и во всех них будут отмечать эту дату обширной культурной программой. Центром торжеств станут, конечно, Государственный музей Льва Толстого в Москве и Музей-заповедник «Ясная Поляна». Но на самом деле это праздник не только российский. Мы видим, что творчество Льва Толстого сегодня оказывается невероятно востребованным во всем мире.
Толстой предсказал многие катаклизмы, которые дал нам XX век и дает XXI-й. Причем он не просто поставил вопросы в своих произведениях, но и предложил ответы на них. Например, в Японии вдруг необыкновенно популярен стал роман «Воскресенье», так как описанное в нем оказалось созвучно тому, что происходило с японской аристократией. За рубежом сейчас особенно пристально изучают наследие Льва Николаевича, начинают переводить его письма и дневники. Мир хочет иметь «в своем распоряжении» всего Толстого. И это свидетельство еще одной тенденции: Толстой-философ сегодня едва ли не более важен, чем Толстой-художник.
У нас принято противопоставлять Толстого и Достоевского. Но во всей полноте русская литературно-философская мысль предстает именно в их совокупном наследии. Федор Михайлович исследовал болезненные состояния человеческой души и достиг в этом необыкновенных высот. Лев Николаевич же показал повседневную жизнь людей своего времени — здоровые проявления человеческих натур. У него, наоборот, с трудом найдешь законченного негодяя. И нет ничего удивительного в том, что произведения этих авторов остаются современными и сегодня, потому что природа человека за это время не сильно изменилась. Преобразился образ жизни, но чувства и душевные метания людей — те же, что были двести лет назад.
Толстой размышлял о природе войн, о сути большой политики, о жизни простого народа. И все эти темы ничуть не потеряли важности. Мы и сегодня задаемся вопросами, сформулированными им: можно ли быть верующим и не ходить в церковь, как общество должно относиться к женщине и каковы ее права… «Анна Каренина» — произведение революционное для XIX века, ведь автор декларирует там нечто неслыханное: свободу проявления чувств женщины — вопреки долгу и моральным устоям. Но разве сегодня в мире не звучат похожие дискуссии о гендерных противоречиях?
Признаюсь, этот роман я перечитываю очень часто. И каждый раз мне открывается в нем что-то новое. Удивительно, как автор чувствует каждого человека, животное, травинку… При этом всё еще и изящно написано. Слог «Анны Карениной», на мой взгляд, вершина художественного творчества. Лев Николаевич опередил время не только в своей философии, но и в литературном стиле, форме. Пожалуй, Толстой — один из первых писателей, использовавших постмодернистский подход к тексту. Он всегда находился в творческом поиске, экспериментировал. И сегодня на его находки опираются и писатели, и театральные режиссеры…
Каждый находит в Толстом что-то свое. Кому-то близки бунтарские взгляды Льва Николаевича. Я часто вижу на футболках у молодых людей его портрет в образе Че Гевары. Писатель для них — пример человека, разрушавшего барьеры. А кому-то, напротив, интереснее его художественное наследие, мастерство повествователя. Но говоря о Толстом-писателе, нельзя забывать о нем как о мыслителе и человеке. И наоборот. Он — един во всех своих проявлениях и шире наших представлений о нем. Нельзя по-настоящему понять его, не зная разные стороны его натуры, не учитывая многообразие его увлечений.
У него были периоды, когда он вовсе прекращал работу над художественными произведениями. Например, однажды он увлекся педагогическими идеями и даже стал считать, что его детская «Азбука» — важнее, чем «Война и мир». В другие моменты его интересовало иное. Но при этом он оставался невероятно цельной натурой. И этот внутренний стержень личности чувствуется во всем, что он делал.
Автор — председатель жюри литературной премии «Ясная Поляна»
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ
Лев Толстой — гений или обычный человек? Часть 3 | Биографии
Перейти ко второй части статьи
И об этом мы уже начали говорить со своей собеседницей, Заслуженным работником культуры РФ, заведующей отделом меморации и музеефикации Государственного мемориального и природного заповедника «Музей-усадьба Л. Н. Толстого «Ясная Поляна» Ниной Алексеевной Никитиной.
— В то время Софья Андреевна еще не могла этого принять…
Она не видела духовного единения с мужем. Софья Андреевна заботилась о семье, детях, от этих проблем уйти она не могла. Ведь не случайно она, переживая еще раз эти годы, так писала в своей книге «Моя жизнь»:
«Я не сумела разделить на словах его духовную жизнь, провести ее в жизнь, волоча за собой целую семью, это немыслимо».
Она и верная супруга, и мать, но и помощница Толстого. Софья Андреевна и переписчица рукописей, секретарь, издатель его романов и повестей. При этом она находит время для занятий музыкой, фотографией, живописью.
Я согласна с мнением многих исследователей жизни писателя о том, эти два человека не всегда понимали друг друга, но были верны, и в основе их отношений, согласитесь, была любовь.
Н. Н. Ге, «Портрет Софьи Андреевны Толстой, жены писателя, с дочерью Александрой», 1886 г.Фото: artchive.ru
Вот вы заговорили о Валентине Булгакове, им отмечен очень любопытный факт в общении с Толстым. Он как-то на прогулке, когда ему уже было за 80 лет, неожиданно обмолвился:
«…кажется, я должен быть удовлетворен своей славой, но никак не могу понять, почему во мне видят что-то особенное, когда я такой же человек, как и все…»
— Вы помните, как это рассмешило Булгакова…
Булгаков ему заметил: «Сами виноваты, Лев Николаевич! Зачем так много написали?» Толстой, смеясь, ответил: «Вот, вот, моя вина, я виноват! Также виноват, что народил детей, и дети глупые и делают неприятности, и я виноват…»
Толстой Лев Николаевич и Булгаков Валентин Фёдорович, 1910 годФото: ru.wikipedia.org
Несомненно, понять по-человечески Толстого можно. В 80-е годы в стране была засуха, неурожай и голод. «Мелкие» статейки в газетах о помощи голодающим его раздражали. Он делает запись в дневнике. Мысль проста. Надо просто «слезть с шеи голодающих добровольно». Затем Лев Николаевич пишет трактат «Так что же нам делать?» Он все настойчивее призывают власть имущих понять, что она несет бедствия народу.
Конечно, хватало шума, неприятия его мнений. Все это не могло не волновать семью Толстого. К счастью, Александр III не стал принимать никаких действий против Льва Николаевича. Но в начале 90-х годов в связи с волнениями в Казани, где против разгона демонстрантов вступился Союз помощи писателей, Толстой выразил ему свою поддержку в письме.
«Лев Толстой в аду». Собрание Музея истории религии и атеизма. 1883 г. На фрагменте стенной росписи из церкви с. Тазова Курской губернииФото: ru.wikipedia.org
Тучи вокруг Льва Николаевича сгущались. Его выступлений ждала общественность. Так и отлучение Толстого от церкви стало не частным случаем, а событием. Это произошло за четыре года до первой революции в России (1905 г.)
— Сложной была обстановка и в Ясной Поляне?
В конце 90-х годов Толстой пытался уехать из поместья. Но вернулся, жена ждала ребенка. Потом еще были попытки, но он их так и не осуществил. Но не значит, что отказался от этой идеи. А в Ясной Поляне к тому времени уже образовались два враждебных лагеря.
С одной стороны стояли давний друг Льва Николаевича, В. Чертков, посвятивший своему учителю всю жизнь, и дочери Толстого. Другую сторону «держали» Софья Андреевна, ее сыновья. Дети Толстого Татьяна, Мария, Сергей и Илья остались вне этих лагерей.
В. Чертков и младшая дочь Толстого, Александра, требовали от него твердости в отношениях с Софьей Андреевной. Чертков хотел завладеть правом на издание произведений писателя — то, что пугало жену Толстого. Ситуация с июня до октября (ухода из дома Толстого) была накалена до предела.
Особое возмущение вызвало у Софьи Андреевны то, что Толстой отдал часть своих дневников В. Черткову. Она умоляет его вернуть их ей. Но он не соглашается. К Черткову едет дочь Александра, которой он возвращает записи Толстого.
— Толстой в это время очень был слаб?
Все думали, что это конец. И Софья Андреевна во всем винила, конечно, себя. Это сблизило окружение Толстого. Лев Николаевич выдержал этот сердечный приступ. Для его ухода из семьи нужен был толчок. И скоро это произошло. Ночью он увидел в комнате Софью Андреевну, которая что-то искала в его бумагах, он думал, что завещание. Этого перенести он не мог.
Вообще, Лев Николаевич был фаталистом. Он верил в цифру «28». Он сам родился 28 числа, 28 года. Первый ребенок родился 28 числа. Когда он хотел что-то сказать о писателе, он открывал книгу на 28 странице. И тут же осмысливал его творчество. Он даже крутил цепочку от часов ровно 28 раз… И ему 82 года, а перевернуть цифру — 28. Он ждал 28 октября. Толстой покинул Ясную Поляну с 27 на 28 октября вместе с врачом Душаном Маковицким, дочерью Александрой.
Комнату Софья Андреевна всегда держала открытой, а тут проспала. Он оставил ей объяснение. Просил, чтобы не обижалась, писал, что старики должны жить в уединении. В его письме нет упреков, только благодарность за совместно прожитую жизнь.
Цветной фотографический портрет Л. Н. Толстого в Ясной Поляне, созданный С.М. Прокудиным-Горским в мае 1908 г.Фото: ru.wikipedia.org
Он не собирался возвращаться. Когда они были на станции Шамардино, открыли карту, чтоб решить, куда ехать. Первая точка, на которую наткнулся Толстой — Кавказ… Вспомнил свое молодое время. Может, он хотел вернуться вновь туда. Догадок на этот счет сейчас много.
Он знал, что Софья Андреевна уже организовала за ним слежку. Торопился, ехал без билета… Конечно, это был неслучайный шаг. Ведь Толстой давно «отслаивался» от своей колыбели — любимой Ясной Поляны.
— Этот уход был трагичен.
У Толстого началось воспаление легких в дороге. Они сошли на станции Астапово. В течение 7 дней врачи боролись за жизнь Льва Николаевича. Рядом были его близкие. Когда появилась дочь Татьяна, то он ее спросил: «Кто остался с мама?» Она отвечала долго и подробно обо всем, что его интересовало. Дети думали, что он передаст им, что хочет видеть жену, но он повторял в бреду: «Бежать, бежать…»
Толстого не стало 20(7) ноября 1910 года.
Софья Андреевна пережила Толстого на 9 лет (похоронена на Кочаковском кладбище, недалеко от Ясной Поляны). Но она завершила издание собраний его сочинений, свою переписку с мужем. В ее записях сохранились трогательные строки:
«Пусть снисходительно отнесутся люди к той, которой, может быть, непосильно было с юных лет нести на плечах высокое назначение — быть женой гения и великого человека».
Несколько слов хочу сказать о могиле Льва Николаевича. Как такового завещания, где его похоронить, не было. Была лишь дневниковая запись: вот хорошо бы быть похороненным в яснополянском лесу «Заказ», на краю оврага. Здесь они еще детьми часто собирались и играли. Брат Николай придумал, что именно в этом месте зарыта «зеленая палочка». Если люди найдут ее, то это поможет им стать счастливыми.
Могила Льва ТолстогоФото: ru.wikipedia.org
Эту легенду Лев Николаевич любил с детства. Он мечтал о всеобщем счастье. К тому же, это место было сплошь усыпано незабудками.
Но произошла странная метаморфоза. Думаю, этого не мог предвидеть Толстой. Когда его похоронили в «Заказе», все незабудки «ушли» с поляны. Что бы мы ни делали, чтобы посадить их снова. Они ведь растут у нас везде, но не тут.
Я для себя это объяснила так. Сегодня поклониться Толстому идет каждый день поток, река-люди. Мы не забываем его.
«Толстой отвечает потребностям современного христианства»
Программа публичных дискуссий «Зачем Толстой?» инициирована Государственным музеем Л.Н. Толстого и музеем-усадьбой «Ясная Поляна». Ее участники — писатели, ученые и мыслители — обсуждают, в чем ценность идей Толстого, что говорят нам сегодня его рассуждения о вере, государстве, семье, обществе, свободе и смерти и вообще — зачем читать Толстого в XXI веке. 31 октября в Российской государственной библиотеке прошла третья встреча «Зачем Толстой? В чем моя вера».
Что такое религия Толстого? Как он понимает отношения человека с Богом? Чем важны его духовные поиски для верующих и что можем услышать сегодня мы в его словах о вере? На эти вопросы постарались ответить поэт, переводчик, почетный доктор богословия Европейского гуманитарного университета Ольга Седакова, сотрудник итальянского фонда «Христианская Россия», до недавнего времени атташе по культуре Ватикана в России Джованна Парравичини и журналист, руководитель проекта «Полка» Юрий Сапрыкин.
Юрий Сапрыкин: Та сторона наследия Толстого, о которой мы будем сегодня говорить, для нас, прямо скажем, не самая известная. Эти труды не входили в школьную программу и никогда широко не издавались. В различных историях литературы о них было упомянуто очень коротко, одной строчкой. Но для самого Толстого эта сторона его мысли — самая важная. Он мог отрекаться от своих художественных произведений, мог менять свои взгляды, но напряженное искание истины, прояснение вопроса «в чем моя вера?» — это то, что занимало его на протяжении всей жизни.
Этот вопрос проходит не только через его религиозные трактаты, которые он в какой-то момент начал сознательно писать, но и через его художественные произведения, через его дневники, публицистику, составленные им сборники «мыслей великих людей на каждый день». Если пытаться найти во всем этом какой-то неподвижный центр, это, конечно, вопросы веры — как исповедания и как жизненного пути. Толстой как религиозный писатель и религиозный мыслитель — каким образом вы открыли для себя Толстого именно в таком качестве? Когда и каким образом вы увидели эту сторону его наследия? Можете ли вспомнить свои первые впечатления?
Ольга Седакова: Как ни странно, довольно рано (хотя в то время это было удивительно). Еще в старших классах школы мне попался том — боюсь ошибиться, кажется, это был 60-й том из 90-томника Льва Толстого «Соединение и перевод четырех Евангелий». Так что впервые Евангелие по-русски я прочла в толстовском переводе. Интересно, что меня совершенно не впечатлила толстовская битва с чудесами, богословием, обрядностью и церковной традицией вообще. Главное было — необычайная, новая радость, которую несли эти слова. У Толстого действительно получалась благая весть, доброе известие — весть о бессмертии и о том, что оно рядом, здесь, что оно совсем реально, что это не какое-то иносказание.
Толстой — гений русского языка, и он нашел в этом переводе такие слова, какие никакой другой переводчик не нашел бы. Например, там, где в синодальном переводе «Покайтесь!», он переводил «Одумайтесь!». О-думайтесь — это так близко греческому «мета-нойя»! А горчичное зерно он заменил березовым семенем, которое всем в наших широтах знакомо и, как все видели, удивительно мелкое. Особенно ему удались притчи (ведь его поздние рассказы часто так похожи на эти притчи). Все видишь как вживе: действующих лиц, происшествия… Я думаю, переводчику, который взялся бы за новый перевод Евангелия на русский, необходимо иметь в виду перевод Льва Толстого.
Джованна Парравичини: Конечно, Толстой — это один из писателей, которые по масштабу известны во всем мире, даже в далекой Италии. Я всегда знала о нем, что он — великий писатель, который может описать великолепно мир, природу и так далее. Но он — плохой мыслитель и плохой христианин. Эта идея курсирует везде. Вот такой антитезис. Как ни странно, но после чтения [Владимира] Бибихина и Ольги Александровны [Седаковой] мне просто хотелось бы как-то проверить на опыте — насколько он является актуальным и интересным. Я работала и работаю для итальянского культурного фонда «Христианская Россия», и я провела некоторый эксперимент — попробовала читать Толстого и работать над ним вместе со школьниками старших классов в Италии. Результат был потрясающим. Потому что сразу видно: Толстой является выдающейся личностью именно с точки зрения человеческой и религиозной. Сколько он может говорить именно современному человеку!
Сапрыкин: Что вы изучали со школьниками? Какие произведения?
Парравичини: Некоторые рассказы, и потом они все почему-то захотели прочитать «Анну Каренину». Наверное, шел какой-то мюзикл в это время. И это удивительно, как они прочитали. И первым, что, как мне кажется, они нашли в этом, была как раз истинность любви. В чем любовь человека. Помню одну девушку, которая мне показала такое место в романе «Анна Каренина», когда уже у Вронского и Анны совершилась любовь физически: они смотрели друг на друга, как «убийца смотрит на тело убитого им человека». Для них это было открытием — в чем настоящая любовь и в чем личность человека может идти глубже той реальности, которая его окружает. Ничего, скажем, «христианского» в этом нет, но это именно открытие глубины человека.
Сапрыкин: Конечно, Толстой — непревзойденный «описатель» глубин человеческой души, хотя чаще таким образом мы думаем о Достоевском: дескать, он открыл какие-то темные глубины, до которых никто раньше не доходил. Но при этом Толстой фиксирует все слои психической жизни, всю ее текучесть, ее невероятную подвижность и взаимосвязанность этих слоев с такой точностью, с какой ни один исследователь это зафиксировать бы не мог.
Можем ли мы говорить о том, как Толстой вообще понимает человеческую природу, существует ли антропология Толстого, что такое для него внутреннее «я» человека? В книге Бибихина, для которой Ольга Александровна написала предисловие, упоминается эта риторическая фигура, когда в дневниках он пишет, что «Льву Толстому нужно то-то, а мне — не нужно». Когда он отделяет себя как автора этого текста от Льва Толстого как какого-то внешнего человека. Какое за этим стоит понимание человеческой природы?
Седакова: Я думаю, что Толстой, наверное, как никто или как очень мало кто во всей истории чувствовал человеческое начало и умел его выразить. Выразить, между прочим, не менее трудно, чем почувствовать. Для этого нужно быть великим новатором в своем искусстве, потому что речь тут обычно идет о вещах очень странных, очень неожиданных, для которых не придумано слов. Современный читатель больше привык к этим странностям «внутреннего человека», потому что после Толстого были Пруст с его алхимией воспоминаний, Джойс с его «эпифаниями» и потоком сознания, Набоков с его тонким, как кардиографический прибор, письмом чувственного. Да весь модерн, по существу. А Лев Николаевич начал свою запись «странностей человеческой души» очень рано, уже в первой повести «Детство», где мы видим эту странную и волшебную картину внутренней жизни.
Я бы сказала, что для меня единственный, кто сопоставим с Толстым в понимании человеческого в человеке, — это не писатель, а художник. Рембрандт. Они чем-то похожи в этом отношении. Они чувствуют самую глубину, самую, так сказать, плоть души, ее непонятную реальность. Но самое интересное в антропологии Толстого — это одновременно и его религиозный, и его художественный дар: это то, что он чувствует в человеке два разных «я», а иногда и три. Одно «я» — индивидуальное «я», от которого он все время хочет освободиться в себе. Другое «я», как он говорит, — общее, мировое, когда человек чувствует себя никем и всем. Вот одна из дневниковых записей об этом: «21 июля 1870. Все теории философии (новой от Картезиуса) носят ошибку, состоящую в том, что признают одно сознание себя индивидуума (так называемого субъекта), тогда как сознание — именно сознание всего мира, так называемого объекта, так же несомненно. Человек сознает себя, как весь мир, неиндивидуально, и сознает себя как человека индивидуума».
В это особое состояние попадают иногда герои Толстого, особенно в катастрофических ситуациях, как, например, Пьер Безухов в плену, когда он вдруг говорит: «Убить меня? Убить мою бессмертную душу?» Обычно это случается у Толстого (как и в жизни) в каких-то пороговых ситуациях. На грани смерти — или в сцене родов. А иногда оно и просто так настигает — среди охоты, на прогулке в полях: вдруг человек видит в себе не узкое «я», а какое-то мировое начало, божественное начало. Его Толстой знает в себе — и он знает его в других, в каждом.
Общение между людьми у Толстого — это общение с тайной человека. Как он где-то говорит: «Мы посмотрели друг на друга, и после этого взгляда мы уже знали друг друга как человек человека». Знали не конкретную личность, а человечность друг в друге. Это глубокое и интуитивное знание Льва Толстого, не воспитанное какой-то специальной религиозной школой. Мы можем встретить эту интуицию и у древнеиндийских мыслителей — это озарение, когда человек узнает в себе другое, бессмертное, неограниченно широкое, божественное начало. И, конечно, в христианстве, хотя именно христиане реже об этом говорят, как ни странно. Самопознание чаще изображается как познание в себе грехов, падшей природы. Но Антоний Великий, основатель пустынножительства, чьи послания мне приходилось переводить, как раз говорил, что первое, что должен познать человек в себе, — это Бога внутри себя. Пока он этого не познал, он еще не верующий. Так вот, это знание Толстому было дано, видимо, с самого начала.
Парравичини: То, что поражает в Толстом, — это именно преодоление рационалистического пути познания, как он всегда ставит в центре поиска слово «чувство». «Чувство» не в смысле «сентиментальность», но именно как глубокую возможность человека почувствовать Вселенную, я бы так сказала. Он иногда использует как синоним слова «чувство» слово «сердце». Мы не должны забывать о том, что сердце — это как раз библейское, святоотеческое понятие, обозначающее преодоление, с одной стороны, чувствительности и сентиментальности, а с другой, рационализма в сторону целостного познания человека и мироздания.
Когда мы вместе с этими школами организовали потом выставку и Ольга Александровна приехала и прочитала лекцию, оказав нам большую честь, мы выбрали для нашей выставки эпиграфом эту фразу Толстого: «Для того чтобы человек мог жить, ему нужно или не видеть бесконечного, или иметь такое объяснение смысла жизни, при котором конечное равнялось бы бесконечному». Это такая возможность именно видеть в конечном бесконечное.
Вчера вечером я посмотрела фильм Авдотьи Смирновой «История одного назначения». О нем можно спорить, но там есть одна замечательная сцена, когда Лев Толстой, защищая убогого солдата, слабого мальчика, который в конечном итоге будет казнен, говорит: «…Важно то, что он чихнул. Вот он сидит перед нами, дышит, поворачивается, смотрит на всех нас. Он живой. Сейчас мы сделаем так, что он будет неживой. Его больше не будет. Будет мертвое тело, которое мы с вами закопаем в землю. А потом пойдем обедать, играть на бильярде, учить детей хорошему… А для него ничего не будет. Потому что его не будет. Он больше не зевнет, не перекрестит рот, не чихнет, не сорвет грязный зеленый колючий огурец, не хрустнет им…» Толстой показывает красоту маленькой жизни и ее связь со Вселенной. В этом, я думаю, величие Толстого.
Седакова: Я дополню? И поэтому, конечно, для Толстого не существуют — или очень мало значат — различительные черты людей. Он знает, что это начало есть в каждом (хотя каждый может очень далеко «задвинуть» в себе и забыть, не знать про это начало) и это важнее «субъектного» «я». Возраст, нация, пол, образование — все это так мало значит для Толстого по сравнению с этим. Удивительно мало для его времени, времени сословного общества. Теперь мы легче отказываемся от таких различений: у нас есть «человек вообще», который стал уже юридическим термином («права человека» — человека вообще, покрывающего разделения на женское и мужское, сословное, национальное). Историческое в человеке для Толстого тоже не очень важно, и он прямо говорит о задаче вынуть смыслы из истории. Он не хочет исторического подхода к мысли, он разговаривает с Лао-цзы как со своим современником, человек для него — это то, в чем нет исторической обусловленности. Иаков и Иосиф из Книги Бытия для него так же рядом, как яснополянские крестьяне.
Сапрыкин: В этом потрясающий диссонанс Толстого с современностью, которая постоянно пытается найти как можно больше мелких идентичностей — гендерных, классовых, социальных. Сказать, что ты не просто человек, а ты такой-то и такой-то человек. Борьба Толстого с институциями, с догмами, с социальными установлениями — это борьба против навязывания этих мелких идентичностей, борьба за открытие человеческого в человеке, человеческого вообще.
То чувство, которое вы упоминали сейчас, чувство как синоним слова «сердце» — это, безусловно, религиозный опыт. Я не знаю, можно ли вообще говорить о нем словами. Но, как в книге Уильяма Джеймса «Многообразие религиозного опыта», можем ли мы попробовать описать это чувство, тот специфический религиозный опыт, который вел Толстого в жизни как художника, а иногда уводил его в сторону от организованных форм религии и приводил к конфликту с этими организованными формами?
Седакова: Я думаю, мы можем попытаться, потому что сам Толстой не один раз описывал свой религиозный опыт. Я думаю, в этом отношении он был человеком призвания, то есть он принадлежал к тем людям, которые переживают какие-то особые вмешательства (извне? свыше?) и сами не осознают, как это их настигло. Это не он придумал: это ему вдруг открылось. Видимо, этот опыт начинается у него с самого детства.
Я бы сказала, что это опыт мистика (в серьезном смысле слова: дешевый мистицизм вызывал полное отторжение у Толстого). Это мистик переживает такие особые состояния, моменты связи со всем миром. Он может чувствовать за другого, за другое, смотреть с его позиции. Не только человека, но лошади или дерева. В этом обычно видят его художественную гениальность. Он пишет, допустим, про Холстомера так, что мы не сомневаемся, что именно так думает и чувствует жеребец. Но это не просто артистическая — это, повторю, мистическая способность, знаменитый принцип «тат твам аси», «это ты». Это нечто большее, чем эмпатия: проникновение внутрь человека или вещи, жизнь «в их шкуре». Это возможно потому, что все связано для него в нечто единое.
Так Данте в конце «Комедии» видит, как любовь сплела в одну книгу все то, что по Вселенной рассыпано на листы. Точки такого прозрения Толстой испытывал, как мы знаем, уже с детства.
Другое дело, как он сам это оценивал. Как все очень требовательные к себе, не сводящие с себя испытующих глаз люди — как блаженный Августин, до него написавший исповедь, — Толстой очень жестко описывает собственный опыт.
Отвечая на вопрос о понимании Толстым природы человека, я сказала о трех «я», которые различаются в Толстом, но говорила пока только о двух — индивидуальном и мировом. Так вот, третье «я» Льва Толстого — это «я», наблюдающее себя с точки какой-то вечной правды. Бибихин называет это начало теоретическим «я» (в старом смысле «теоретического»: зрительское). Толстой решительно пишет («В чем моя вера»): «До 50 лет я был нигилистом». Но по тому, что он писал в течение этих лет, мы понимаем, что нигилистом он никогда не был. Обращение, о котором он говорит, значило, скорее, осознанный выбор религиозного пути — «не для себя, а для Бога». Я так понимаю его религиозный опыт: очень личный, очень неспровоцированный им самим, не «предпринятый».
© Пресс-служба музея-усадьбы Л. Н. Толстого «Ясная Поляна»Парравичини: Да, это что-то, что врывается вдруг в мир человека и как-то потрясает его. Ему интересна, по вашему выражению, Ольга Александровна, «не сама ткань существования, а прорехи в ней», те «отверстия, сквозь которые показывалось что-то высшее». Те моменты, когда «душа поднималась на такую высоту, которой она никогда и не понимала прежде и куда рассудок уже не поспевал за нею» («Анна Каренина»). Как мне кажется, это одна из самых актуальных черт его личности — то, что нужно человеку сегодня.
Я думаю, что его обаяние и влияние, если смотреть просто круг его собеседников, круг людей, которые смотрели на него, — это все культуры, весь мир, Европа, Азия, Африка. Это именно в том, что он — человек, который потрясен истиной, который ее дарит, и истина всегда больше его.
И в этом смысле есть его рассказ «Божеское и человеческое», где герой — молодой человек Светлогуб, террорист, который вот-вот будет казнен. В момент, когда его собираются убивать, он вдруг говорит: «Господи, помоги мне, помилуй меня!» «Светлогуб не верил в Бога и даже часто смеялся над людьми, верящими в Бога. Он и теперь не верил в Бога, не верил потому, что не мог не только словами выразить, но и мыслью обнять Его. Но то, что он разумел теперь под тем, к кому обращался, — он знал это — было нечто самое реальное из всего того, что он знал». То, что превышает сознание человека. Это как в самом финале «Смерти Ивана Ильича», когда тот ужас, который мы переживаем вместе с главным героем, вдруг становится светом и ликованием перед этим светом. Мне кажется, что этот как раз опыт настоящего человека. Тот факт, что он постоянно открывал эти болезненные вопросы, — это очень интересно.
У нас есть Джакомо Леопарди, великий поэт, и у него тоже есть такие экзистенциальные вопросы и такой религиозный опыт, если хотите. Один из главных итальянских литературоведов Наталино Сапеньо говорит: «Это глупые, детские вопросы». Интересно, как сам Толстой говорит о себе: «Я задал себе, может, глупый вопрос — нет, это самый важный». Или: «Думая о той славе, которую приобретут мне мои сочинения, я говорил себе: “Ну хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире — ну и что ж!..”»
Один из крупных итальянских писателей нашего времени Чезаре Павезе в июне 1950 года получил престижную литературную Премию Стрега. Вечером он пишет в своем дневнике: «Да, в Риме апофеоз, и что?» Через месяц он покончил с собой. Это именно те вопросы, которые нам показывают, какой Толстой универсальный человек.
Сапрыкин: Сила Толстого в том, что он не боится задавать себе эти «детские» вопросы, в том, что он в этом сложном взаимообусловленном, наполненном разной человеческой премудростью мире не боится быть простым. Это чувство, помимо того что оно дает вдохновение и меняет его взгляд на мир, безусловно, с самого раннего возраста его куда-то ведет. Это чувство задает какой-то вектор пути, который он как раз пытается — иногда ежедневно и ежечасно, иногда с большими перерывами — фиксировать в дневниках. Иногда это приобретает немного наивные, детские формы: этакий список задач на следующий день и потом проверка — это сделал, этого не сделал, это сделал нехорошо.
Но странно было бы сводить Толстого просто к каким-то спискам задач или программе совершенствования. Это какой-то путь, который он проходит, прежде всего, как человек, это путь его души. И он чувствует, правильные ли направления он принимает, каким-то образом он это фиксирует. Что мы можем сказать о его религиозном опыте как о некотором жизненном пути, как о некоторой программе, которую он выполняет? Это путь откуда и куда?
Седакова: Это вопрос очень трудный. Если сказать его словами, то это путь от себялюбия или эгоцентричности к иноцентричности, к чувству того, что центр твоей жизни не в тебе, а в чем-то еще. Стремление к служению. Это постоянная борьба с эгоцентризмом. Становится ли Лев Николаевич менее эгоцентричным? Не уверена. Но не в этом дело.
Вообще его дневниковые записки — это замечательный опыт. Он абсолютно честен, Джованна согласится, что честность — это неслыханный дар Толстого, никто так честно не может смотреть на вещи, при этом нисколько не щадя себя. Поэтому посмотреть на внутреннюю жизнь можно через его записки. Мы не знаем, что делали с собой подвижники, как они переживали свои искушения. Как правило, они этого не записывали. Толстой записывал. У него не было наставника, духовного отца или учителя. Он работает сам с собой и вырабатывает приемы, которые часто очень похожи на практику монашеской педагогики, как мы знаем по описаниям. Но это его личные находки.
Сапрыкин: То есть он сам доходит до того, что уже существует как устоявшаяся монашеская аскетическая практика?
Седакова: Да. Письма Антония Великого можно положить рядом с писаниями Льва Толстого, это удивительно. Например, об успехе борьбы со злом в себе, о «невидимой брани». Толстой хорошо понимает, что человек слаб, и поэтому как слабый человек он может делать что-то, противное собственным убеждениям. В частности, гневаться — он был очень гневлив, часто впадал просто в бешеный гнев. Он констатирует «опять гневался» — но, кажется, не слишком убивается по этому поводу. То, что мы на самом деле знаем, говорит он, мы знаем спокойными. Если спокойным я знаю, что гнев — это плохо, это уже ничего. В минуты слабости что-то случается, но если спокойным я этого в себе не оправдываю, уже хорошо.
Поэтому, боюсь, читая дневники, мы не увидим особенного усовершенствования в Льве Николаевиче. И сам он пишет в дневниках: «Опять то же самое, опять то же самое». Но это рост души, при том что в нем нет заметного «прогресса», как это принято ожидать. Если мы посмотрим на его начало, на «Детство», и на последние повести-притчи, такие, как «Чем люди живы», мы можем оценить, какой огромный духовный путь пройден, какая внутренняя работа была проделана.
© Пресс-служба музея-усадьбы Л. Н. Толстого «Ясная Поляна»Парравичини: Это все верно. Еще одна черта — его постоянное чувство ответственности. За всех и за все. Его постоянная работа, забота, озабоченность. Когда есть любая беда, голод, меньшинство, которое преследуют; когда в 1908 г. к нему обращается за помощь молодой индус в изгнании Таракнат Дас, спрашивая, как освободить свой народ, он пишет в ответ знаменитое «Письмо индусу», работая всеми силами над этим текстом. Который, между прочим, будет иметь колоссальное влияние на Ганди.
Очень много ситуаций, где он чувствует себя ответственным, ответственным за людей. И меня поражает тоже, как вся Россия того времени была вокруг него.
Сапрыкин: Мы часто слышим, что та версия христианского учения, которую предложил Толстой, — это сведение его к набору сухих моралистических правил, это его рационализация, попытка отказаться от всего чудесного, что в нем есть, от учения о загробной жизни, сведение всего к земному и почти практическому. А как бы вы определили отношение Толстого к христианству? Не его как человека, а его религиозной мысли к христианскому учению. В каких плоскостях по отношению друг к другу они находятся?
Седакова: Я бы воспользовалась мнением замечательного богослова Василия Экземплярского, профессора Киевской духовной академии, который написал небольшую книгу «Нравственное учение Иоанна Златоуста и Льва Толстого». Написал уже после смерти Толстого, в 1912 году. Он был отстранен от преподавания в Киевской академии за одну идею сравнения Иоанна Златоуста и Льва Толстого.
Я вспомнила Экземплярского потому, что он называет то, чем занимается Толстой, на богословском языке: это называется «нравственное богословие». Экземплярский отвечает своим критикам, что он сравнивает только нравственные учения Златоуста и Толстого — не догматику, не другие богословские области, но именно нравственные учения, которые «поразительно совпадают».
Тут, конечно, встает вопрос: а можно ли заниматься нравственным богословием отдельно от всего другого? Не веря, например, в божественность Христа, в Воскресение? Трудно сказать, как это получается, но никто с такой прямотой и требовательностью — после апостольских времен, после первых отцов церкви (Златоуста) — не требовал полного исполнения заветов Христа, полного и буквального исполнения, как Лев Николаевич Толстой.
Парравичини: Я хочу напомнить один эпизод, который кажется мне подтверждением того, что сказала Ольга Александровна. Март 1881 года, убийство Александра II, в России, потрясенной случившимся, поднимаются два голоса, которые просят помилования убийц. Первый голос — это Владимир Соловьев, он публично просит помилования не потому, что совершенное убийство не страшно, а чтобы как-то открыть новую страницу с прощения, с мира. Но его не слышат, и он перестает говорить публично. Второй голос — это голос Толстого. Хочу привести его слова: «Простите убийц, воздайте добром за зло, и из сотен злодеев десятки перейдут не к вам, не к ним (это неважно), а перейдут от дьявола к Богу, и у тысяч, у миллионов дрогнет сердце от радости и умиления при виде примера добра с престола в такую страшную для сына убитого отца минуту».
Это — призыв. Нравственное богословие — это практическое применение учения Христа. И ответ Победоносцева, обер-прокурора Синода, который не передал это письмо царю: «В таком важном деле все должно делаться по вере. А прочитав ваше письмо, я увидел, что ваша вера одна, а моя и церковная вера другая и что наш Христос — не ваш Христос. Своего я знаю мужем силы и истины, исцеляющим расслабленных, а в вашем показались мне черты расслабленного, который сам требует исцеления».
Вот этот униженный Христос, страдающий Христос, немощный, который умирает на кресте, — это не наш Христос, не церковный Христос. «И в этот день, — как потом скажет Василий Успенский, профессор Петербургской духовной академии, — был раскол между Россией мыслящей и Россией верующей». Пройдет еще 40 лет — и будет революция.
Сапрыкин: Мысль и вера, разум и вера в истории философии, в истории человечества всегда находились в сложных отношениях, но иногда приходили к гармонии в трудах тех или иных мыслителей. Но здесь действительно мы видим очень драматический раскол, который отразился в фигуре Толстого. Его можно по-разному определять: как раскол между мыслью и верой, как раскол между религиозным чувством и церковью. Толстой после духовного переворота в конце 1870-х годов становится активным прихожанином, ходит в церковь, соблюдает посты, а потом очень резко отходит от этого. В чем вы видите истоки этого отхода, неприятия церкви как таковой — при очень сильном религиозном чувстве?
Седакова: Причину можем искать сколько угодно, но представим себе, что в это время происходят гонения на церковь. Так ли повел бы себя Лев Николаевич?
Сапрыкин: Толстой был бы с ней, конечно.
Седакова: Конечно. Его отношение — это отношение к господствующей церкви, которая для него — составная часть государства (а государство он не признавал) и часто выступает с позиции силы или с позиции оправдания насилия (государственного насилия) и несправедливости. Я думаю, что, может быть, он не стал бы так критиковать и догматику, и обрядность, и все, во что вмешался (ведь он не разбирал учений гонимых сектантов, за которых вступался), если бы он видел христианское поведение церковных людей, если бы он видел в них «свободу чад Божиих».
Парравичини: Мы не должны забывать контекст, в котором Толстой жил. Вспомним, что Федор Достоевский говорил о том, что «наша церковь в параличе». И задавал себе вопрос: может ли образованный европеец наших дней веровать — но веровать по-настоящему — в божественность Иисуса Христа? Это был все-таки вопрос, который возникал очень часто и очень сильно. Аутентичность Толстого, конечно, не могла терпеть никакой формальной церковности, «христианскости».
Наверное, есть более глубокий пласт именно в личной встрече с Богочеловеком… Но правду Толстого признал даже Михаил Новоселов, который был молодым толстовцем, а потом ушел. В 1902 году он все-таки написал: «Нечего скрывать, что Толстой <…> всколыхнул стоячую воду нашей богословской мысли, заставил встрепенуться тех, кто спокойно почивал на подушке, набитой папирусными фрагментами и археологическими малонужностями. Он явился могучим протестом <…> против мертвенности ученого догматизма и безжизненности церковного формализма. И спаси, и просвети его Бог за это! Как ни однобоко почти все, что вещал нам Толстой, но оно, это однобокое, было нужно, так как мы — православные — забыли эту, подчеркнутую им, сторону Христова учения или, по крайней мере, лениво к ней относились. Призыв Толстого к целомудрию (тоже, правда, однобокому), воздержанию, простоте жизни, служению простому народу и к “жизни по вере” вообще — был весьма своевременным и действительным».
Сапрыкин: Толстой как религиозный учитель, как духовный авторитет, его роль в России того времени, в России думающей, мыслящей, верящей, — как бы вы могли это определить? Понятно, что мы знаем об этом по воспоминаниям, по запискам современников, но можно ли с чем-то это сравнить в российской или в мировой истории? Это положение человека, про которого всем кажется, что на нем держится вся жизнь?
Седакова: Я думаю, что это положение было уникальным. И не повторялось никогда. Оно и остается таким, разве что у нас это меньше заметно. Я встречала его переводчиков — турецких, индийских, и они, исходя из своих традиций, находят в Толстом что-то очень важное для себя. Просто теперь это не выглядит так, как при нем: все едут в Ясную Поляну спрашивать, что делать с сыном, что делать современному художнику. На поиски правды к Толстому в «Августе Четырнадцатого» Солженицын послал своего героя. В Ясную теперь ехать не к кому. Но роль Толстого остается уникальной. Никого из великих писателей и не пытались поставить на это место.
Я хотела бы добавить вот что. В чем расходился Толстой с широко принятой версией христианства? Он не принимал «умеренного христианства». «Если вера не на первом месте, то она на последнем» — так он считал. Оспаривать евангельские заповеди никто в христианском мире не решался, но, понимая, что такие заповеди, как «воздавай добром за зло» или «раздай все», в практическом смысле, «в обычной жизни» выглядят как безумство, объясняли себе, что это — для избранных, для святых, не для нас. Толстой же был уверен, что Христос не заповедовал людям того, что неисполнимо. Что обычный человек, если только он принимает это всерьез и «для себя лично», может это исполнить. Интересен его ответ на рассуждения типа «если мы не будем преследовать злодеев, то завтра все будут злодеями» и так далее — одним словом, что людям и обществу грозит что-то страшное, если отказаться от насилия. Толстой в ответ на это описывает «обычный», «благополучный» мир как мир, в котором все несчастны и каждый — «мученик обстоятельств». Толстой пытается убедить, что Христос не зовет нас из благополучного мира в мир несчастья. Вы в мире несчастья еще более тяжелого, говорит он, чем если бы вы исполняли все это. Заповеди (и ветхозаветные, и евангельские) не только сказаны и записаны в священных книгах: они написаны в самом сердце человека. Именно это видел Экземплярский в Иоанне Златоусте: он, как Толстой, верил в силу добра, в своего рода соприродность добра человеку. Такому человеку, как Победоносцев, такая вера в добро и его победу в слабости не могла не показаться чем-то опасным и наивным (в эпизоде, который вспомнила Джованна). Падшесть мира, греховность человека были центральными темами церковной проповеди и педагогики.
Сапрыкин: Я хотел бы попросить вас сказать несколько слов о книге Владимира Вениаминовича Бибихина «Дневники Льва Толстого». Вы написали в предисловии к ней, что Толстой как религиозный мыслитель еще не прочитан и не узнан. Этот курс лекций и книга, которая из него вышла, — это, конечно, новое слово в понимании, узнавании Толстого как мыслителя. Что труд Бибихина нам дает и почему это сегодня так важно?
Седакова: Я тоже так думаю. Владимир Вениаминович действительно вызвал к жизни новый интерес к Льву Николаевичу, самый серьезный и актуальный. Мераб Мамардашвили, читая свой курс по Прусту, заметил, что философское чтение Льва Толстого — в отличие от Марселя Пруста — невозможно. Вот Бибихин на это и ответил. Сам он как человек и мыслитель обладал некоторыми свойствами, которые помогали ему проникнуть в мир Толстого. Всю свою жизнь до последних дней он вел дневник. То есть он отлично знал, что такое вести постоянный напряженный диалог с «собой теоретическим». Это очень важно, что Бибихин поставил новые вопросы, отмахнувшись от привычных пошлостей («Толстой — великий художник и плохой мыслитель»).
И все же я думаю, что если мы хотим понять то, что можно назвать «религиозным учением Толстого», то его легче уловить в сочинениях. В «Отце Сергии», в «Хозяине и работнике»… да в любом сочинении. Систематического религиозного учения (типа учения Лютера, чтобы на его основе возникло какое-то новое религиозное движение, новая церковь) Толстой не создал. Оно меняет жизнь одного человека, если он в самом деле любит это, оно меняет общий воздух — но как? Как сатуратор. Мне приходит в голову такое сравнение: как рыбам в аквариуме запускают воздух. Чтение Льва Николаевича, мне кажется, делает то же самое. Ты открываешь какую-то его повесть — «Холстомера» или «Хаджи-Мурата» — и вдруг чувствуешь, что идет кислород. Есть чем дышать. Так я понимаю его религиозное значение.
Парравичини: Цитата из книги Бибихина, которую вы тоже приводите в своем предисловии: «Мы вглядываемся в человека как в весть, к нам сейчас обращенную и содержащую в себе ту тайну, участие в которой нам сейчас крайне нужно для нашего спасения…» Это как раз тот кислород, о котором вы говорили. И который мы можем почувствовать. В чем эта тайна, так нужная для нашего спасения? Это высшее — или, если хотите, глубинное — измерение реальности, божественное начало, которое человек с удивлением вдруг открывает в себе и вокруг себя. Недаром во всех произведениях Толстого роды, смерть, любовь, то есть самые таинственные моменты, — это те элементы, где человек максимально приближается к Богу, то есть к тайне бытия. Вот это Толстой как человек вести.
Вопрос из зала: На первой дискуссии из серии «Зачем Толстой?», которая проходила под заголовком «Личность, свобода, государство», говорили о том, что многие идеи Толстого, казавшиеся современникам часто очень странными, маргинальными и резкими, вдруг по прошествии больше ста лет стали «мейнстримом». Например, идея опрощения, или отношение к природе — нынешнее экологическое движение, или отношение к смертной казни. Произошло ли нечто подобное в отношении религиозных взглядов Толстого? Наверное, христианство в самом широком смысле (важно, что мы сегодня говорим не только о православии) тоже меняется и развивается. Есть ли какие-то вещи в религиозных взглядах Толстого, которые сейчас приняты или вызывают бóльшее приятие?
Седакова: Я уверена, что Толстой отвечает каким-то очень глубоким потребностям современного христианства. Все чувствуют сейчас некоторый кризис традиционных форм, традиционного богословского языка. Он становится языком цитат, и его очень многие уже не слышат. И Толстой, который описывает саму феноменологию «жизни по вере», веру как живое событие со всей убежденностью и такими словами, которые он как будто ищет на наших глазах, — он здесь огромная помощь. Его весть (о чем говорила Джованна) можно выразить, «суммировать» по-разному. Одно из таких выражений: ничто, кроме абсолютно правдивого, не устоит. А в правдивом — счастье и бессмертие.
Парравичини: Мне кажется, что именно безоружная сила христианства сегодня важна, «непринудительное христианство», простите такое выражение. Я не берусь судить о России, но могу судить об Италии, где уже не существует «общечеловеческих ценностей» и никакая «публичная принудительная мораль» не может управлять человеком. Ты можешь делать то, что хочешь. Что может держать человека? Куда ему смотреть? Какие у него духовные ориентиры? Именно «безоружная» сила христианства, раскрывающая всю полноту и достоинство человеческой природы, те же самые законы, которые вписаны в сердце человека.
С этой точки зрения мы находимся, как мне кажется, в той же ситуации двухтысячелетней давности, на заре христианства. Когда мы не можем апеллировать — и слава Богу! — к каким-то структурам, которые снимают с нас ответственность и свободу. Нет уже великих инквизиторов, чтобы цитировать Достоевского. Итак, чем мы можем руководствоваться? Именно теми же самыми вопросами, тем же самым опытом, из которых исходил Толстой, говорящий: «…Тут я оглянулся на самого себя, на то, что происходило во мне; и я вспомнил все эти сотни раз происходившие во мне умирания и оживления. Я вспомнил, что я жил только тогда, когда верил в Бога. Как было прежде, так и теперь, сказал я себе: стоит мне знать о Боге, и я живу; стоит забыть, не верить в Него, и я умираю.
Так вот Он. Он — то, без чего нельзя жить. Знать Бога и жить одно и то же. Бог есть жизнь». Это как некое удивление: так я понимаю мистический опыт — как прекрасное утро, которое тебя удивляет. И ты видишь что-то, что больше твоих представлений.
Сапрыкин: Я хотел бы сказать два слова в заключение: поблагодарить Ольгу Александровну и Джованну за этот разговор. Хотел бы поблагодарить за важное напоминание: сегодня, когда мы говорим или слышим слово «вера», часто думаем о традиции, обрядах, религии наших отцов, о неких общности и силе, к которым нам хочется прислониться. И этот разговор сегодня — очень важное напоминание о том, что это лишь одна сторона вопроса, а вера настоящая, религиозная, — это еще и живое чувство, живое переживание, озарение, очень важный внутренний опыт, который сложно передать в словах. И величие Толстого в том, что он нашел для этого опыта выражение, что он смог его не только пережить во всей его полноте и сложности, но и описать, передать и дать нам возможность увидеть какие-то маяки на нашем пути в нашей внутренней жизни. Спасибо за это напоминание.
ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ
Понравился материал? Помоги сайту!
Подписывайтесь на наши обновления
Еженедельная рассылка COLTA.RU о самом интересном за 7 дней
Лента наших текущих обновлений в Яндекс.Дзен
RSS-поток новостей COLTA.RU
Ссылки по теме
Психологизм человека у Толстого (Толстой Л. Н.)
Толстой пересказывает не итоги внутреннего движения человеческой личности, а проникает в самый процесс ее мышления, ее чувствования. Не удовлетворяясь изображением внешних движений чувства, он обращается к раскрытию самого процесса психической жизни, непрерывного потока возникновения и смены, противоречивого сочетания различных мыслей, чувств, ощущений, сознательных устремлений и подсознательных импульсов. Задача писателя показать «текучесть человека; то, что он один и тот же, то злодей, то ангел, то мудрец, то идиот, то силач, то бессильнейшее существо». Эта, дневниковая запись относится к 1898 году. Но уже в первой редакции «Детства» мы находим рассуждение Толстого о том, что он не умеет прилагать к людям качественно противоположные эпитеты: добрый, злой, глупый, умный и т. д. Тема «текучести» человека — это постоянная тема писателя.
Уже в ранней молодости он почувствовал невозможность описать человека в определительных терминах: «Мне кажется, что описать человека собственно нельзя; но можно описать, как он на меня подействовал. Говорить про человека: он человек оригинальный, добрый, умный, глупый, последовательный и т. д. — слова, которые не дают никакого понятия о человеке, а имеют претензию обрисовать человека, тогда как часто только сбивают с толку». Отказавшись от статистических способов описания психики, Толстой в романе «Воскресение» так говорит о художественном воссоздании внутреннего мира человека: «Одно из самых обычных и распространенных суеверий то, что каждый человек имеет одни свои определенные свойства, что быка от человек добрый, злой, умный, глупый, энергичный, апатичный и т. д. Люди не бывают такими. Мы можем сказать про человека, что он чаще бывает добр, чаще умен, чем глуп, чаще энергичен, чем апатичен, и наоборот; но будет неправда, если мы скажем Про одного человека, что он добрый или умный, а про другого — что он злой или глупый. А мы всегда так делим людей. И это неверно. Люди как реки: вода во всех одинаковая и везде одна и та же, но каждая река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то холодная, то мутная, то теплая. Так и люди. Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских, и иногда проявляет одни, иногда другие, и бывает часто совсем непохож на себя, оставаясь одним и самим собою».
О характере психологического анализа интересно и верно писал С. Г. Бочаров: «…именно процессу, а не результату уделяет Толстой главное внимание. В одном из писем уже позднего периода Толстой высказал взгляд на задачи психологического анализа, прямо противоположный тургеневскому: «Главное—работа внутренняя, душевная, и чтобы показана была не оконченное, работа, а процесс работы на самом деле» (65; 197). Дело в том, что оконченная работа — это какой-то итог, а итоги зависят от наличных социальных связей и определяются ими». Толстому важно уловить и проанализировать и те моментальные, быстро уходящие мгновения в нравственно-психологическом состоянии литературного героя, которые могут и отсутствовать в итогах, результатах психологического процесса, и никак не выразиться в его поведении.
Но процессы психической жизни, «полумечтательные, полурефлективные сцепления понятий и чувств», изображаются Толстым в их неразрывном единстве с воздействиями внешнего социального и природного мира.
В произведениях Толстого центральной является проблема духовного становления нравственно-полноценной личности, диалектика этого становления, история внутреннего формирования чаще всего искателя истины, переживающего мучительную борьбу со своими классовыми, дворянскими предрассудками, смутно ищущего свой нравственный идеал в среде народа. Толстого интересует, как уже указывалось в критике, преобладание эгоистических или альтруистических начал в переживаниях и поведении персонажа. Он вскрывает его положительные влечения, которые как-то пробиваются и даже активно реализуются несмотря на препятствующие им развращенность, эгоистическую настроенность, тщеславие и преувеличенное самолюбие. Духовный рост личности совершается сложным, противоречивым путем, в результате порой драматической борьбы исконного нравственного сознания с теми дурными страстями обособленности, разъединенности, которые укрепляются под воздействием порочной социальной среды.
Самолюбие по-разному проявляется у героев Толстого. У Николеньки Иртеньева оно выливается в сословное высокомерие.
У Пьера Безухова оно сказалось как гордая уверенность в себе, в своей способности объединять всех соратников вокруг ясных только ему истин. Сосредоточенность на себе, до некоторой степени предопределенная самой биологической природой человека, порой становится грубо эгоистической под воздействием внешней среды. Но Толстой глубоко верит в духовный потенциал личности: некоторым толстовским персонажам удается побеждать инстинкт своеволия, индивидуалистического утверждения себя в противовес другим.
Персонажей Толстой разделяет по степени их нравственной зрелости, но и в духовно малоподвижном герое он обнаруживает «общее всех людей»—духовную сущность. В драматические моменты жизни и в нем порой просыпается чувство совести, «внутренний голос». Например, князь Василий Курагин и Степан Аркадьевич Облонский не всегда остаются равнодушными к движению внутренней духовности. Например, в сценах борьбы за наследство умирающего графа Безухова во всей неприглядности выступает князь Василий, карьерист, интриган, во всем подчиняющийся устойчивым нормам «среды», т. е. преследующий только интересы личного благополучия.
Но потрясенный смертью графа Безухова, князь Василий неожиданно отдается чувству раскаяния. «Шатаясь, он дошел до дивана, нижняя челюсть его прыгала, как в лихорадочной дрожи: «Ах, друг мой!—сказал он, взяв Пьера за локоть; и в голосе его была искренность и слабость, которых Пьер никогда прежде не замечал в нем. — Сколько мы грешим, сколько мы обманываем, и все для чего? Мне шестой десяток, мой друг… Ведь мне… Все кончится смертью, все. Смерть ужасна». — Он заплакал». Толстой улавливает, задерживает и укрупняет подобные мгновения, когда в душе человека просыпается чистый голос совести. А. П. Скафтымов верно заметил: «Весь смысл обрисовки сложных и противоречивых состояний в конце концов всегда сводится к тому, чтобы показать, как живет, заслоняется или, наоборот, пробуждается и за хором гетерономного или верхнего слоя, тихо или громко, звучит голос «натуры», живой искренности»
Очень примечательно душевное состояние Облонского в момент его свидания с Карениным после болезни Анны. Обратившись к Каренину с предложением и требованием развода с женой, он неожиданно почувствовал «непривычную робость». От себя писатель разъясняет самочувствие героя-персонажа: «Чувство это было так неожиданно и странно, что Степан Аркадьич не и с перил, что это был голос совести, говоривший ему, ЧТО дурно то, что он был намерен делать. Степан Аркадьин сделал над собой усилие и побо|рол нашедшую на пего робость». Внутренний голос, решения которого отличаются глубиною и проницательностью, трактуется автором как подсознательное нравственное чувство, чистый голос совести, предостерегающий человека, ставшего на путь нарушения нравственного закона. Толстой разъясняет смысл сиюминутного переживания героя-персонажа и этим самым раскрывает содержание сноси нравственно-философской позиции: с полным сознанием истины он не может принять разрушения семьи ради любви-наслаждения.
Обзор фильма и краткое содержание фильма о Фатмане (2020)
В этой версии легенды о Санте есть интересная идея — тот, кто вынужден бороться с меняющимся миром, повседневными потребностями относительно обычной жизни, изнурительным стрессом, связанным с управлением неустойчивое деловое предприятие и соблазн сделать скидку на свои ценности, чтобы получить быстрый и легкий день выплаты жалованья. Это примерно половина этой конкретной сказки, в которой Мел Гибсон изображает Криса Крингла, легендарного Санта-Клауса, обладающего магическими способностями к исцелению и глубоким знанием всех, кого он встречает, и, казалось бы, нестареющим долгожительством, и старым чудаком, жалующимся на путь мир и вымещая свои разочарования на различных рождественских банках с пистолетом.
Эта часть этой истории забавна не только из-за значительного поворота персонажа, но и из-за того, что в ней есть потенциал сатиры. Однако в рассказе Нельмов есть еще одна часть, которая повествует о паре жестоких и обиженных людей, которые считают, что Санта обидел их.
Один — малолетний мальчик, богатый и злобный, уже убедившийся в величии его привилегированной жизни, а другой — профессиональный киллер, собирающий игрушки в мастерской Санты в качестве побочного хобби, когда он не убивает людей ради Деньги.Когда Билли (Ченс Херстфилд), ребенок, получает кусок угля от Санты на Рождество (честно говоря, он получил это после того, как приказал похитить одноклассника, который осмелился иметь лучший научный проект, чем он, и угрожая ей с сильным шоком от автомобильного аккумулятора), он нанимает убийцу, известного как Тощий Человек, которого играет Уолтон Гоггинс (удивительно холодный и рептильный), чтобы убить «толстого человека».
Эта сторона истории тоже многообещающая, хотя создатели фильма ясно видят именно этих персонажей как основу своей извращенной предпосылки и средств передвижения, продвигающих центральный сюжет.Предпосылка, конечно же, заключается в том, что Санта реален и является целью убийства какими-то ненадежными людьми. По сюжету таинственный киллер все ближе и ближе приближается к Санте, оставляя за собой счет убитых до финального, неизбежного ожесточенного противостояния.
Несмотря на всю работу, которую братья Нелмс вложили в выяснение логистики реального Санты и поиск способа убедительно трансформировать персонажа, чтобы он соответствовал интересам этой реальности, более чем немного разочаровывает то, что это все в обслуживании чего-то принципиально рутинного.Создатели фильма могли бы сделать больше, чтобы исследовать киллера, чьи мотивы и ненависть к Санте остаются неясными до кульминации, и многое другое с ребенком, который представляет худшее из всего, на что Крис возмутился, но который однажды выпадает на задний план. киллер уже в пути.
Толстяк | бомба | Британника
В «Джон фон Нейман: Вторая мировая война» атомная бомба Fat Man , сброшенная на японский порт Нагасаки, использовала эту конструкцию. Фон Нейман участвовал в выборе японской цели, выступая против бомбардировки Императорского дворца в Токио.
Подробнеесброшено на Нагасаки
- В ядерном оружии: используется оружие
… испытанное в Тринити и прозванное «Толстяк», должно было быть сброшено на Кокуру 11 августа; третья готовилась в Соединенных Штатах для возможного использования через 7-10 дней. Чтобы избежать плохой погоды, расписание «Толстяка» было перенесено на два дня, до 9 августа.…
Подробнее
Советская имитация
- В ядерном оружии: Атомное оружие
Прямая копия бомбы Толстяка, испытанной в Тринити и упал на Нагасаки, Джо-1 был основан на планах, предоставленных Фуксом и Теодором А.Холл, второй ключевой шпион в Лос-Аламосе, деятельность которого была раскрыта только после распада Советского Союза.
Подробнее
работа Харитона
- У Юлия Борисовича Харитона
… копия конструкции американского плутониевого взрыва «Толстяка», сброшенная на Нагасаки. Харитон также участвовал в советской программе создания термоядерной бомбы и удостоился многочисленных почестей и привилегий. Он был действительным членом Академии наук с 1953 г., трижды Герой Социалистического Труда и…
Подробнее
- В книге Джона фон Неймана: Вторая мировая война
Атомная бомба Fat Man , сброшенная на японский порт Нагасаки, использовала этот дизайн.Фон Нейман участвовал в выборе японской цели, выступая против бомбардировки Императорского дворца в Токио.
Подробнее
сброшено на Нагасаки
- В ядерном оружии: используется оружие
… испытанное в Тринити и прозванное «Толстяк», должно было быть сброшено на Кокура 11 августа; третья готовилась в Соединенных Штатах для возможного использования через 7-10 дней. Чтобы избежать плохой погоды, расписание «Толстяка» было перенесено на два дня, до 9 августа.…
Подробнее
Советская имитация
- В ядерном оружии: Атомное оружие
Прямая копия бомбы Толстяка, испытанной в Тринити и упал на Нагасаки, Джо-1 был основан на планах, предоставленных Фуксом и Теодором А.Холл, второй ключевой шпион в Лос-Аламосе, деятельность которого была раскрыта только после распада Советского Союза.
Подробнее
работа Харитона
- У Юлия Борисовича Харитона
… копия конструкции американского плутониевого взрыва «Толстяка», сброшенная на Нагасаки. Харитон также участвовал в советской программе создания термоядерной бомбы и удостоился многочисленных почестей и привилегий. Он был действительным членом Академии наук с 1953 г., трижды Герой Социалистического Труда и…
Подробнее
Толстяк | Житель Нью-Йорка
Герман Кан был тяжеловесом среди интеллектуалов Megadeath, людей, которые в первые годы холодной войны сделали своим делом думать о немыслимом и разрабатывать план игры для ядерной войны — как предотвратить это, или, если это невозможно предотвратить, как его победить, или, если это не может быть выиграно, как выжить.Коллективный боевой опыт этих людей был близок к нулю; их дипломатический опыт был меньше. Их обучение проходило в области физики, инженерии, политологии, математики и логики, и они работали с новейшими технологиями оценки: операционными исследованиями, информатикой, системным анализом и теорией игр. Война, о которой они думали, конечно, никогда не велась, но было ли это из-за их работы или вопреки ей, всегда оставалось предметом споров. Доказательством А в деле против них является опубликованная в 1960 году книга Кана «О термоядерной войне.
Кан был порождением корпорации рандов и , а рандов — военно-воздушных сил. В 1945 году, когда Соединенные Штаты сбросили на Японию атомные бомбы под названием «Маленький мальчик и толстяк», военно-воздушные силы все еще оставались подразделением армии. Бомба изменила это. В 1947 г. было создано самостоятельное управление ВВС; ядерный арсенал страны был передан под его командование; и ВВС вытеснили армию как примадонну национальной обороны. Чего бы он ни хотел, оно в основном получало.Одной из вещей, которые он хотел, было исследовательское подразделение, и в результате получилось рандов . ( рандов, означает исследования и разработки.) рандов были отдельной статьей бюджета ВВС; его офисы находились на пляже в Санта-Монике. Кан присоединился к нему в 1947 году.
В свое время о Кане рассказывалось во многих журналах, и большинство из них сочли важным упомянуть его обхват — он был сложен, как записал один журналист, «как груша, получившая приз» — и его болтливость. Он был марафонским спильмейстером, предпочитающим форматом двенадцатичасовой лекции, разделенной на три части в течение двух дней, без текста, но с большим количеством диаграмм и слайдов.Он был шутливым, общительным гигантом, болтавшим о бомбоубежищах, мегатонных бомбах и сожжении миллионов. Наблюдатели были очарованы или отпугнуты, иногда очарованы и оттолкнуты. Репортеры называли его «непослушным Санта-Клаусом, нанесшим второй удар» и «термоядерным Zero Mostel». Предполагается, что у него самый высокий IQ. на записи.
«Миры Германа Кана» Шарона Гамари-Тебризи (Гарвард; 26,95 долл. США) — это попытка взглянуть на Кана как на культурный феномен. (Кан является предметом полноценной биографии с аналогичным названием «Супергений: мегамиры Германа Кана», написанной бывшим коллегой Барри Брюсом-Бриггсом, которая, хотя и является сторонницей, но исчерпывающая и информированная, и которая Гамари-Тебризи, как ни странно, никогда не упоминает.) Она не первая, кто считает Кана больше художником, чем ученым. В 1968 году, когда Кан был на пике своей известности, Ричард Костеланец написал о нем профиль для журнала Times Magazine , в котором предположил, что Кан обладал «полностью авангардистской чувствительностью». Он имел в виду, что Кан был свободен от традиционных способов мышления, готов покинуть позиции, которые начинали казаться устаревшими, и постоянно пытался найти новые способы заглянуть за следующий угол. Как указывает Гамари-Тебризи, это был режим рандов и рандов.Атмосфера там была одной частью несоответствием Южной Калифорнии и двумя частями строгости Чикагского университета. Люди с доходом рандов и считали, что находятся далеко от графика. Они много читали и ходили в салоны, где говорили о футурологии; у некоторых был художественный декор в офисах и они занялись изысканной кулинарией. Они были умниками в мире тупиц и относились к военному в униформе так же, как бейсбольный статистик Билл Джеймс рассматривает Дона Циммера: как пережиток донаучных темных веков, когда мудрость опыта переходила в стратегическое мышление. .Мудрость опыта была бесполезна в атомную эпоху, потому что никто никогда не участвовал в обмене ядерными ударами. Переменные ядерной стратегии были слишком сложными, чтобы их можно было рассматривать без помощи передовых количественных методов и высокоскоростного компьютера. Бернар Броди, один из первых защитников атомного века, заработал себе репутацию благодаря книге под названием «Руководство по военно-морской стратегии», опубликованной в 1942 году. Когда он писал ее, Броди не только никогда не был на корабле; он никогда не видел океана.Он привнес этот дух в свою работу над бомбой.
Гамари-Тебризи считает, что если ядерная стратегия — это наука, то это, в лучшем случае, «интуитивная наука», более образная, чем эмпирическая, и она во многом полагается на словарь литературной критики для ее интерпретации: гротеск, фантастика , сверхъестественное, закаленное, «эстетика спонтанности», «серьезная игра». Она не отказывается от суждений о достоинствах работы Кана, но ее интересует, в основном, ощущение момента, настроения и вкусы того времени, когда холодная война и тревожные разговоры вокруг нее почти напугали многих американцев. до смерти.Это авантюрный подход, и он приносит свои плоды, когда он работает. То, что это не всегда работает, подразумевалось в гамбите.
Кан родился в Байонне, штат Нью-Джерси, в 1922 году, вырос в Бронксе, а после развода родителей — в Лос-Анджелесе. Он пошел в U.C.L.A. по специальности физика. Во время войны служил на Тихоокеанском театре военных действий на небоевой должности, затем закончил бакалавриат. и поступил в докторантуру. программа в Калифорнийском технологическом институте. Ему не удалось получить высшее образование — помешали финансовые проблемы семьи, — и после нерешительной попытки заняться недвижимостью он пошел работать за рандов .Он стал участвовать в разработке водородной бомбы и перебрался в Ливерморскую лабораторию недалеко от Беркли, где работал с Эдвардом Теллером, Джоном фон Нейманом и Гансом Бете. Он также вошел в круг Альберта Вольстеттера, математика, который произвел влиятельную критику ядерной готовности и который был самым мандариновым из интеллектуалов из рандов и человек. И он стал одержим загадками сдерживания.
Оборонная политика администрации Эйзенхауэра, объявленная госсекретарем Джоном Фостером Даллесом в обращении к Совету по международным отношениям в 1954 году, была доктриной «массированного возмездия».Даллес объяснил, что Соединенные Штаты не могут позволить себе быть готовыми к частичному отражению советской агрессии — иметь солдат, готовых сражаться в любом месте, которому угрожает коммунистическая экспансия. У Советов была большая армия, и они угрожали во многих местах. Решение заключалось в том, чтобы дать понять, что ответом Америки на советскую агрессию в любом месте будет ядерная атака в то время и в месте, которые Америка выберет. Это была политика первого удара: в случае провокации США первыми применили бы бомбу.Таким образом, огромный ядерный арсенал служил сдерживающим фактором советской агрессии. Эйзенхауэр назвал эту политику «новым взглядом».
New Look был хорош для ВВС, потому что он сделал ядерный арсенал и систему доставки бомбардировщиков, а позже и ракет, главным стратегическим ресурсом страны. Но аналитики рандов считали массированное возмездие жалкой грубой идеей, версией большой дубинки Рузвельта для атомного века. Они думали, что это было практически призывом к Советам предшествовать любой местной агрессии превентивным первым ударом по базам американских бомбардировщиков, устранив ядерную угрозу на земле и вынудив Соединенные Штаты вступить в сухопутную войну, к которой они были не готовы.Была также серьезная проблема с доверием. Насколько агрессивными должны были быть Советы, чтобы вызвать термоядерный ответ? Готовы ли Соединенные Штаты убить миллионы русских и подвергнуть миллионы американцев риску смерти в результате контратаки, чтобы, скажем, не допустить, чтобы Южная Корея стала коммунистической? Или Западный Берлин? Между неодобрением и уничтожением должен был быть какой-то выбор. Доктрина массированного возмездия была сдерживающим фактором — способом предотвратить войну, — но по сути своей дестабилизировала.Политика национальной обороны требовала чего-то более тонкого, и выяснение того, что, поскольку Эйзенхауэр не интересовался, упало на людей в рандов .
Кан начал работу над проблемой вскоре после выступления Даллеса. В 1959 году он провел семестр в Центре международных исследований в Принстоне, а затем совершил поездку по стране, читая лекции по теории сдерживания. В 1960 году издательство Princeton University Press опубликовало версию лекций (с большим количеством добавленных материалов) под названием «О термоядерной войне.Кан на самом деле не был писателем, и его книга — шестьсот пятьдесят одна страница — лохматая, переполненная, почти свободная от ассоциаций, с ярким использованием заглавных букв и курсивом, долгие экскурсии по стратегическим урокам Первого и Второго. Мировые войны, а также различные прото-диаграммы и таблицы PowerPoint, которые Кан использовал в своих лекциях.
«О термоядерной войне» (Брюс-Бриггс предполагает, что название, являющееся намеком на «О войне» Клаузевица, было придумано издателем), основано на двух утверждениях.Во-первых, возможна ядерная война; во-вторых, в нем можно выиграть. Большая часть книги в свете этих предположений представляет собой рассмотрение возможных сценариев ядерной войны. В некоторых странах умирают сотни миллионов людей, а некоторые части планеты становятся непригодными для жизни на протяжении тысячелетий. В других странах уничтожено несколько крупных городов и убито от десяти до двадцати миллионов человек. Тот факт, что оба исхода были бы плохими в масштабе, неизвестном в истории войн, не означает, настаивает Кан, что один не менее плох, чем другой.«Термоядерная война вполне может стать беспрецедентной катастрофой для обороняющегося», — говорит он. «Но« беспрецедентная »катастрофа может быть далекой от« неограниченной »». Первая глава содержит таблицу под названием «Трагические, но отличительные послевоенные государства». В нем две колонки: одна показывает количество погибших от двух миллионов до ста шестидесяти миллионов, а другая показывает время, необходимое для восстановления экономики, от одного года до ста лет. Внизу таблицы вопрос: «Будут ли выжившие завидовать мертвым?»
Кан считал — и это убеждение лежит в основе каждого аргумента в его книге — что ответ отрицательный.Он объясняет, что «, несмотря на широко распространенное мнение об обратном, , объективные исследования показывают, что даже несмотря на то, что количество человеческих трагедий значительно увеличится в послевоенном мире, это увеличение не помешает нормальной и счастливой жизни для большинства выживших и выживших. их потомки. »Многим читателям это показалось патологически нечувствительным. Но эти читатели упускают из виду точку зрения Кана. Его точка зрения состоит в том, что если американцы действительно не верят, что ядерная война является выживаемой и выживаемой в условиях, которые, хотя и вряд ли желательны, являются приемлемыми и управляемыми, то сдерживание не имеет смысла.Вы не можете афишировать свою готовность инициировать обмен ядерными ударами, если не желаете мириться с последствиями. Если противник считает, что вы не потерпите гибели, скажем, двадцати миллионов ваших собственных граждан, то он назвал ваш блеф. В этом разница между словами: «Ты поцарапал эту машину, и я тебя убью», и «Ты поцарапал эту машину, и тебя посадили на неделю». «Массовый ответный удар» звучит жестко, но если президент не может заставить себя нажать на ядерный спусковой крючок, это просто разговоры.
Определение стратегии Толстяка
Что такое стратегия толстяка?
Стратегия толстого человека — это защитный ход, сделанный компанией для предотвращения попытки поглощения. Если руководители целевой компании получают нежелательное предложение для компании, которое акционеры могут быть склонны принять, они быстро берут на себя новый долг и покупают нежелательные активы, пытаясь сделать покупку компании непривлекательной.
Другими словами, руководители превращают свою компанию в раздутый беспорядок, перегруженный неподходящими или сомнительными активами, слишком большим долгом и слишком маленьким количеством наличных денег.
Ключевые выводы
- Стратегия толстого человека основана на накоплении долгов и приобретении сомнительных активов для предотвращения корпоративного поглощения.
- Стратегия осуществляется руководителями компании, не желающими уступать контроль.
- Акционеры обычно не одобряют стратегию «толстого человека», поскольку она подразумевает саботаж деятельности компании.
Понимание стратегии Толстяка
Корпоративные поглощения — обычное явление в деловом мире, поскольку компании растут за счет поглощения конкурентов или дополнительных предприятий.Совет директоров целевой компании может быть открыт для продажи, особенно если предложенная цена приемлемая. Или руководители могут сопротивляться передаче контроля и решить бороться с поглощением.
За прошедшие годы был придуман ряд мер против поглощения, чтобы помочь компаниям помешать продвижению вперед. Стратегия толстяка — один из самых агрессивных ходов.
Как поправиться
Как следует из названия, целевая компания набирает обороты, чтобы стать как можно менее привлекательной для своего потенциального покупателя.Это достигается главным образом за счет обременения компании новыми ресурсами, особенно теми, которые, как известно, не нравятся приобретающей компании.
В крайнем случае целевая компания может полностью изменить свой профиль, превратившись в компанию другого типа. В любом случае это становится компанией с большой задолженностью на балансе. Покупатель может переключить свое внимание на более привлекательные целевые компании.
Недостатки стратегии Fat Man
Эффективность стратегии толстого мужчины остается в лучшем случае неоднозначной.Подобно защите камикадзе, тактике, предполагающей продажу, а не приобретение активов, она может нанести компании необратимый ущерб. Акционеры определенно не приветствуют изменение.
Стратегии «толстяка» в высшей степени саморазрушительны, и их чрезвычайно сложно реализовать, особенно если институциональные инвесторы наблюдают за ними.
Шансы на реализацию стратегии толстого мужчины относительно невелики. Компании необходимо заранее знать об угрозе поглощения, чтобы ее осуществить.Даже на заведомо вшивые корпоративные расходы нужно время.
Когда акционеры сопротивляются
Еще одно заметное препятствие — сопротивление акционеров. Немногие акционеры поддержат план, разрушающий краткосрочное будущее компании, в которую они инвестируют. Институциональные инвесторы имеют право помешать реализации такого плана.
Институциональные инвесторы, такие как паевые инвестиционные фонды и пенсионные фонды, покупают огромные пакеты акций и часто оказывают значительное влияние в совете директоров компании.Они, вероятно, будут восприимчивы к приемлемой цене поглощения или, по крайней мере, предпочтут ее альтернативе, которая саботирует финансовые показатели компании в обозримом будущем.
Толстяк с Мелом Гибсоном в роли Санта-Клауса
Мел Гибсон в Fatman . Фото: любезно предоставлено Saban Films.
Мысль о Меле Гибсоне в виде седого Санта-Клауса, преследуемого киллером, которого играет Уолтон Гоггинс, по понятным причинам заставит некоторых людей с криками выбежать из комнаты.Тем не менее, для тех из нас, кто был действительно взволнован этой самой нелепой из высоких концепций, Fatman предлагает небольшие удовольствия. Главный из них — это, по сути, актерский состав. Гибсон — проводник под напряжением, который, по общему признанию, теперь идет с грузовым судном, полным багажа, и чье актерское очарование давно превратилось в нечто хрупкое, злое и тревожное, — оказывается пугающе подходящим выбором на главную роль: озлобленный Св. Ник изо всех сил пытается свести концы с концами благодаря постоянному сокращению числа детей, достойных его подарков, и который большую часть своего свободного времени тратит на стрельбу из консервных банок на заборе, окружающем его собственность.В конце концов, в Санта-Клаусе всегда было что-то жутко жуткое и мстительное, не так ли? (Кусок угля, правда?)
Гоггинс тоже удивительно тонкий оборотень: у него стройная, гладкая фигура, идеально подходящая для убийцы — его называют тощим, хотя мы, в конце концов, узнаем, что его зовут Джонатан Миллер, — но он также такой каменный. — лицом к лицу, что он становится лучшей и самой большой шуткой фильма, самоуверенным профессионалом, который путешествует с чемоданом, полным подходящих черных нарядов.Схема, конечно, абсурдна: Миллера зачисляет богатый, титулованный сопляк (Ченс Херстфилд), который, разъяренный тем, что его включили в список непослушных Санты, требует голову Криса Крингла. Итак, Миллер отслеживает Санту через USPS — оставляя за собой вереницу тел почтовых служащих — и направляется в Канаду. Тем временем не такой уж веселый (и не особенно толстый) Санта, чувствуя финансовые затруднения, стал военным подрядчиком, поставив свою фабрику эльфов на производство панелей управления для U.С. ВВС. Я до сих пор не знаю, какое отношение имеет эта последняя часть к остальной части истории. (Это должно быть символическим? Вызывающим воспоминания? Кто знает?)
Несмотря на нахально глупую предпосылку, Fatman не особо смеется, шутки остаются в основном сухими — от небрежных упоминаний о цепочке поставок и проблемах с денежными потоками Санты до его ящика, полного тренажеров для рук. , к установленным протоколам безопасности его эльфов. Конечно, нет ничего плохого в тонком или контекстном юморе, но здесь, честно говоря, он кажется пустой тратой очень хорошей концепции.Конечно, — это часть анекдота — что фильм вовсе не шутка, что это откровенный боевик, в котором людям стреляют в головы и тому подобное. Вы можете представить себе питч-митинг: «Что, если бы мы сняли фильм о наемном убийце о Санта-Клаусе и сыграли бы его совершенно прямо? Никто этого не ожидает! » Обратной стороной этого является то, что если вы продадите нам боевик о Санта-Клаусе, мы можем потратить часть времени на размышления о более остроумном и творческом фильме, который мы создали в наших головах.
В свою защиту сценаристы-режиссеры Эшом и Ян Нельмс опровергают жанр боевиков и четко и профессионально разыгрывают перестрелки. Но одной лишь компетентностью вы доберетесь только до определенного момента. Мысль думает о том, что мог бы сделать с этим такой человек, как Терри Гиллиам. Или братья Коэны. Или Тим Бертон. Или Жене и Каро (которые однажды так чудесно запечатлели врожденную мрачность Святого Ника в начальной сцене сериала «Город потерянных детей» ). Fatman настолько увлечен своей центральной идеей, что забывает развить эту идею дальше.
Послушайте, я очень верю в оценку фильма, который мне дали, и не столько в то, на что я надеялся. Но иногда приходится восхищаться упущенными возможностями. Ключевая проблема с Fatman заключается не столько в том, что это должна была быть забавная комедия (или вообще какая-то комедия), а в том, что это должно было быть что-то . Привлекательность такой чудесно диссонирующей концепции — смелого боевика с Санта-Клаусом в главной роли — должна заключаться в тонком тональном балансе, необходимом для одновременного выполнения чего-то столь прямолинейного и в то же время столь глупого.Но Fatman вообще отказывается соблюдать какой-либо баланс, и вся эта история с Санта-Клаусом становится вторичной по сравнению с совершенно обычными перестрелками, разыгрываемыми на экране. Другими словами: если бы персонаж в центре этого фильма не был Санта-Клаусом, Fatman был бы просто еще одним ничем не примечательным, не особо интересным боевиком. Если подумать, это именно то, что есть.
Увидеть всеFatman: комедия Мела Гибсона о Санта-Клаусе, в которой мы сейчас действительно не нуждаемся | Мел Гибсон
Довольно часто вы увидите трейлер, в котором не отражается должным образом рекламируемый фильм.Может быть, это неверно тонально, или слишком много выдает, или музыка выключена. Есть сотни потенциальных неудач, и это случается очень часто. Однако гораздо реже бывает фильм, в котором отсутствует должное содержание трейлера. «Фэтмен» — один из таких фильмов.
Если вы его видели, то поймете, что трейлер Fatman был просто потрясающим. Это был шедевр настроения, изображающий седого бородатого Мэла Гибсона, который трудится на ферме в снегу и готовится защищаться от неизвестного захватчика. Когда раскрытие происходит — и мы узнаем, что персонаж Гибсона на самом деле не кто иной, как Санта-Клаус — он приземляется в самый подходящий момент, чтобы захватить дух.Это был своего рода трейлер, который заставлял вас вернуться к началу, чтобы еще раз убедиться, что это не потерянный эскиз SNL. Это было красиво.
К сожалению, трейлер заслуживает того, чтобы его считали окончательной версией Фэтмена. Фактический фильм на полтора часа длиннее, но каждая дополнительная секунда ощущается как дополнение. Наблюдать за всем этим — значит наблюдать, как действительно хороший трюк блуждает и теряется в снегу. И это настоящий позор, потому что при правильном обращении Фэтмен мог бы помочь оживить карьеру Мела Гибсона.Но в его нынешнем виде ему суждено стать еще одним раритетом, который будет помещен вместе с The Beaver и Machete Kills в качестве примера того, как Гибсон трясет синицами после сахара.
Рассказ, каков бы то ни было, представляет собой своего рода сатиру с неопределенным Трампом на богатого маленького мальчика, который, получив кусок угля в одно рождественское утро, заказывает убийство Санты. Убийца, которого он нанимает, — чрезвычайно самосознательный Уолтон Гоггинс, который впечатляюще превосходит самого Гоггинса как человека со своими собственными причинами, по которым он желает смерти Санты.
Не то чтобы это Санта, который особенно хочет остаться в живых. Он кислый, пьяный, сломленный и полностью лишенный рождественского духа, в коммерческом плане уступающий потогонным цехам и ярости из-за того, что он «полон отвращения к забытому миру». Имея это в виду, выбор Гибсона на самом деле кажется довольно разумным решением. Как актер он упустил свой шанс. Он никогда больше не будет Мелом Гибсоном: кинозвездой, и он это знает. Это истекает кровью из него. И поэтому его Санта такой же свернувшийся и испорченный, каким мы ожидаем увидеть человека Гибсона.Когда мы сталкиваемся с ним крупным планом, его лицо покрыто глубокими трещинами, которые оставит вам десятилетие ярости, кажется, что он ближе всего к автобиографии.
Но проблема в том, что Фэтмен никуда не уходит. После установки Гоггинса на встречный курс с Санта, фильм просто оставляет их обоих вертеться на ветру. Его можно представить как битву умов в стиле «Первой крови» между двумя достойными противниками, но это совсем не то, чем является этот фильм. Это фильм о том, как Уолтон Гоггинс медленно узнает, где живет Мел Гибсон, и все.Нет никакого ощущения неизбежности. Пара не встречается до последних 15 минут, и когда они встречаются, это первый раз, когда Санта даже знает о покушении. Сам финальный бой завершается в считанные секунды. И хотя местами он приятно кровожаден — это вполне может быть единственный фильм, когда-либо снятый, где показана сцена, в которой Санта-Клаус пускает слюни, — он кажется пустым и неприятным.
Вы предполагаете, что «Фэтмен» был создан, чтобы его запомнили как культовую рождественскую классику в духе «Плохого Санты», но, если бы это было так, этого не хватало.Мир, в котором это происходит, достаточно хорошо осознан, но история широка и шаблонна, как если бы она была разбита в панике. Это может показаться жестоким и суровым, но, по правде говоря, у Фэтмена больше общего с серийным праздничным фильмом Hallmark, в который вы бы хотели, чтобы вы поверили.
«Толстяк» с Мэлом Гибсоном должно быть глупым развлечением. Это просто тупо.
«Толстяк» — это фильм, в котором Мел Гибсон играет Криса Крингла, который, не имея денег, заключает контракт с американскими военными на изготовление оружия, в то время как безжалостный убийца, нанятый сопливым парнем, пытается его убить.
Звучит чокнутым, правда?
Вот в чем проблема — этого недостаточно.
Фильм, сценарий и режиссер Эшом и Иэн Нелмс, кажется, хочет занять пространство виноватого удовольствия / культовой классики, которое занимают такие фильмы, как версия «Черного Рождества» 1974 года.
А это просто боевик с редкими эльфами.
Иногда это история для извлечения уроков. Иногда это перестрелка, в которой не скупятся на кровь. Независимо от того, в какой тропе он окунается, он делает это без особой оригинальности.
Рождественский сезон, и Крису, также известному как Санта-Клаус, нужны деньги. Очевидно, у него есть соглашение с правительством о производстве игрушек для детей, но в последние несколько лет из-за плохого поведения детей в мире он стал раздавать больше кусков угля. Меньшее количество подарков означает меньшее возмещение.
Мел Гибсон играет Санта-Клауса, упаковывающего пистолет.
Это, конечно, плохие новости. Но эта версия Криса представляет собой несколько угрюмого Санта-Клауса с пистолетной упаковкой — теперь это роль, которую Гибсон может продать.Он выпускает пар, взрывая канистры в задней части своей резиденции на Северном полюсе. Его жена Рут (Марианна Жан-Батист) балует его. Она знает, что его раздражает растущее во всем мире раздражение.
Войдите в армию США с предложением для Криса: толстый правительственный контракт, если они смогут использовать эльфов и устройства для изготовления игрушек для управления истребителями. Крис неохотно принимает предложение.
Но это не самая большая из его проблем. Пока он разбирается со своими финансами, 12-летний богатый сопли по имени Билли Венан (Ченс Херстфилд) в ярости, потому что он один из детей, получивших уголь на Рождество.Возможно, это потому, что он нанял убийцу (великого Уолтона Гоггинса), чтобы похитить девушку, которая победила его на научной ярмарке и заставила ее сказать, что она обманывала. Санта не одобряет подобных вещей. Как и все остальные.
За исключением убийцы, известного только как «Тощий мужчина». Он бессердечный и безжалостный убийца, навсегда страдающий от того, что в детстве не получил того, чего хотел на Рождество. Итак, Билли предлагает Тощому мужчине концерт: «Убить Санту».
Баланс фильма совмещает эти две сюжетные линии, ни одна из которых не имеет ничего общего с другой.Таким образом, фильм разыгрывается как мэшап из пары недоработанных идей, которые никогда полностью не складываются.
Очень жаль.
«Толстяк» должен доставлять удовольствие, но это беспорядок.
Есть небольшие успехи. Постоянная и полностью углеводная диета, которой следуют эльфы, забавна и выходит за рамки понимания солдат, дислоцированных на Северном полюсе. Мы узнаем, что не все приветствуют визит незнакомца посреди ночи, даже если он несет подарки, а некоторые из этих людей вооружены. Гоггинса, потрясающего актера, всегда стоит посмотреть, и он немного повеселится с персонажем, совершенно лишенным совести (но и без особого развития).
Но за Гибсона сложно болеть, и именно на нем крутится фильм. Не будет большим спойлером сказать, что если он хочет спасти Рождество и свою собственную жизнь, Крису придется изменить отношение к делу. Проблема в том, что преобразование настолько незаметно — если предположить, что оно действительно происходит, — что оно едва заметно.
Честно говоря, это суровый Санта.
Файл «Толстяк» в файле упущенных возможностей. Это могло быть — должно было быть — весело.Вместо этого это просто беспорядок.
«Толстяк» 2 звезды
Отлично ★★★★★ Хорошо ★★★★
Ярмарка ★★★ Плохо ★★ Бомба ★
Режиссеры: Эшом Нелмс, Ян Нелмс.
