Исповедь «мизантропа» | Журнал Eclectic
Александр Гарриевич, после премьеры спектакля «Лондонский треугольник» театра «Школа современной пьесы», в котором вы играли, возникло странное ощущение: во‑первых, актерствовали вы достоверно; во‑вторых, именно это и смутило — зная теперь, как вы умеете играть, можно ли верить вам как журналисту? Ведь многие и ныне полагают, что телевидение — синоним объективности. Мало того — оно все еще считается пресловутой «четвертой властью».
Я с дураками стараюсь не общаться в жизни, и на телевидении на них не работаю. Если кто-то думает, что на ТВ ему могут сказать хоть какую-то правду, то пусть смотрит канал «Дискавери» или на худой конец «Культуру». Что касается моей работы — той, которую принято считать основной, — это тоже актерство. Скажем, передача про политиков, в которой я принимаю участие, разительно отличается от передачи «Гражданин Гордон». Программа «Гордон Кихот» так же отличается от программы «За и против».
Так или иначе, ты все время примеряешь на себя маски — то одну, то другую, то третью. У меня есть авторская программа, где ты сам придумываешь, кого будешь играть. А если это программа, куда ты приглашен в качестве исполнителя, то там роли для тебя более или менее определены. Вот и вся разница. «Весь мир театр, а люди в нем актеры»…
Профессия, полученная в Театральном училище имени Щукина, — для вас это отдушина, повод для гордости или что-то еще?
Поскольку эта профессия единственная у меня, не знаю, гордиться этим или нет. Но использовать ее надо, чем и занимаюсь. И, как уже сказал, почти везде. Мало того, даже когда «перехожу на другую сторону» — сажусь в зал или становлюсь за камеру в качестве режиссера — я все равно 90 процентов времени актер. Я понимаю актерскую природу и всегда могу дать исполнителю тот «манок», который необходим для того, чтобы решить роль или конкретную сцену. Гордиться тут нечем. И еще я никогда не оглядываюсь назад. То есть у меня нет привычки думать: ах, если бы сейчас все начать сначала, потому что жизнь идет нелегко и не хочется ни «пяди родной земли» отдавать из того, что нажито… Меня ни разу не посещала мысль: а что, если бы я не пришел на актерский факультет — куда бы я подался? Не знаю.
Может быть, в археологию или в спортивные комментаторы…
Александр Гордон в роли Александра Герцена в спектакле «Лондонский треугольник». Режиссер Дмитрий Астрахан
Говорят, актер — это пластилин: чем меньше у него ума, самобытности и яркости, тем лучше. Вы, наверное, очень неудобный артист для режиссеров?
Не знаю, это надо спрашивать у режиссеров. Но есть разные типы актеров и амплуа. В давние времена быть актером-пластилином означало иметь характерное амплуа — скажем, быть комиком или пожилым отцом. Учась в театральном, я получал «героические» роли: лирического героя или антигероя. А что значит быть им? Черпать изнутри, играть себя, потому что другого материала нет. Притом что все попытки в начале репетиционного периода поискать характерность в этом образе режиссером решительно пресекаются словами: «Ну не то! Зачем тебе это? Играй, что есть, — то и будет хорошо».
Режиссер «Лондонского треугольника» — спектакля, в котором вы сыграли, — Дмитрий Астрахан славится постановкой жанровых зрелищ, ориентированных на массового зрителя.
Удалось ли вам найти с ним общий язык?
Дело в том, что Дмитрий Хананович, во‑первых, был художественным руководителем театра и в БДТ поставил, если мне не изменяет память, 2 спектакля. И уж точно это были интересные постановки. «Лондонский треугольник» — классическая психологическая мелодрама. Я бы назвал даже все это МХАТом 50‑х годов. Дмитрий — мастер своего дела. Что такое режиссура? Выстраивание зрительского восприятия: тут засмеются, здесь заплачут, тут похлопают, а здесь встанут и устроят овацию — в этом он фактически никогда не ошибается. Другое дело, что тут есть еще и Александр Галибин — мастер с большой буквы. И есть малоопытный, но довольно жесткий Александр Гордон. И еще Джульетта Геринг, которая вся отдается роли (на моей памяти это ее первая главная роль). Другое дело, что стилистически «Лондонский треугольник» мне не нравится, потому что это не моя эстетика. Но это не мешает мне понимать задачи и даже испытывать, сыграв 4-5 раз, актерское удовольствие на сцене.
Вообще, ничего тяжелее за те два с небольшим часа, что идет спектакль, я не исполнял. Конечно, есть актеры, которые служат в театре, играют все, что дают. И, как правильно сказал Ролан Быков, чтобы сложилась одна актерская судьба, 400 должны разрушиться. Так и бывает.
В своих телепрограммах вы часто выступаете в роли судьи. В данном случае ситуация другая: после театральной премьеры вердикты выносят критики и публика. Эти оценки совпадают с вашими ожиданиями?
Вы знаете, я давно уже не работаю на оценку. Я все свои экзамены сдал. Как говорит тот же Астрахан, все мои учителя уже умерли. Нет, эмоционального поощрения за громадную проделанную работу, может быть, я и ждал от близких людей. Но не больше: и на профессиональную критику, и на разбор того, стоит ли мне этим заниматься или не стоит, у меня давно закрыты уши. Это только мешает. Ведь спектакль пока еще не состоялся, он будет играться какое-то время. но что с ним будет дальше — неизвестно.
Поэтому любое мнение, которое раздается со стороны, может только напортить, а никак не помочь.
Вы отрицательно относитесь к высказыванию мнений?
Мнение — это зло неизбежное. Поскольку человек в последнее время думает, что он может судить обо всем вокруг, — и неважно, профессионал он в этом или нет. Это беда и современной критики тоже. В том числе не только театральной, но и киношной и телевизионной. Все скатилось на уровень «я посмотрел, мне не понравилось». Я не видел ни одного профессионального разбора за последние лет десять. Что это такое? Это когда ты сводишь общее, разнимаешь его на части, смотришь, из чего это общее сделано, как художник пришел к такому-то варианту решения, как он добился от зрителей того или иного, и потом выражаешь робкое мнение. И для этого мало видеть один из спектаклей, потому что у художника помимо сверхзадач на спектакле существуют еще сверхзадачи в жизни, как учил Станиславский. То есть надо смотреть на него в развитии, смотреть, с чего он начинал, к чему и как пришел.
Вы хоть одну такую рецензию видели? Я — никогда.
Люди в массовом порядке обращаются в блогерство, комментируют в сети всё подряд. А вообще, интеллигентно ли публично обсуждать других, в подавляющем большинстве случаев — за глаза?
Парадоксальным образом это почему-то и есть признак интеллигентности, потому что интеллигент по определению… Нет, не буду говорить этого слова… Гумилев обижался: «Не называйте меня интеллигентом, батюшка, у меня все-таки профессия есть». Ну как же, имея возможность высказаться в соцсетях, не использовать ее? Как промолчать? Не могу молчать — это по-толстовски. И такое несут, что лучше не слушать.
Чтобы сложилась одна актерская судьба, 400 должны разрушитьсяАлександр Гордон
Получается, у нас много интеллигентов?
Все! Помните, как Ленин называл интеллигенцию? Говно нации. Да, к сожалению, сейчас все, кто самовыражаются в сети, это то, что мы привыкли называть интеллигенцией.
Они забывают только одно — что у прежней интеллигенции помимо желания и права высказаться существовало понимание, что они не одни живут на свете, некая ответственность была — если не за весь мир, то хотя бы за тех, кто вокруг. Вот у нынешней интеллигенции почти сплошь да рядом ничего такого не наблюдается. Хотя бывают и тексты хорошие, и мысли правильные случаются, и форма выражения изумительная, и полемика возникает живая, чему иной раз поражаешься, читая какой-нибудь ЖЖ. Но только для чего? Ни для чего! Ради того, чтобы показать, какой я внимательный, начитанный, образованный, умный. А дальше-то что? Что с этим делать? Примени свою образованность, начитанность и ум где-нибудь. Ну, хоть поле вспаши чужое, как Лев Николаевич. Своего-то нет.
А как сегодня обстоит дело с созданным вами межрегиональным общественным движением «Образ будущего», призванным реализовывать социальные проекты в стране?
Оно давно погибло. По многим причинам. Одну из них я только что назвал.
Общество, конечно, движется, но, к сожалению, это движение броуновское. Каждый движется только потому, что не может не делать этого. А общество — всё ниже, ниже, ниже… в болоте, в которое мы себя, как говорил Герцен, погрузили.
Как на ваш взгляд, выход мы найдем?
Вы знаете, вот тут я буду противоречить сам себе по одной простой причине — тогда у меня был пафос 40‑летнего, с которым я делал это общественное движение, а сейчас есть уже разум 50‑летнего, которым я понимаю, что мне это уже не надо. Все свои долги я раздаю в одиночестве. И мне ни помощники, ни новые объекты, ни новые должники не нужны. Тем более кредиторы. Посему я думаю, что если уж и будет выход, то он будет у каждого свой. А поверить в то, что появится добрый молодец или, не дай бог, девица, произнесет волшебные слова и вдруг все у нас зашевелится, изменится и мы пойдем к какому-то светлому, не известному еще никому будущему, у меня нет ни сил, ни желания, ни глупости. Поэтому — спасайся, кто может.
Как же мы до такой жизни докатились…
Мы разделились, у нас совершенно атомарное общество. Я об этом говорил еще лет 20 назад, еще из Нью-Йорка — о том, что вы не понимаете, что грядет. Грядет благополучие, да. Но при этом абсолютная атомизация, когда кормят «на убой», но все «по камерам». Клетка, в которой жили в Советском Союзе, не понравилась потому, что всё делали вместе — а каждому хотелось свою, отдельную. Сейчас каждый получил и свою отдельную клетку, и обильное питание в ней. И теперь задача — как бы не разжиреть так, чтобы не впечататься в прутья этой клетки навсегда.
И почему вас называют мизантропом? Вы вот о людях думаете…
Мизантропом меня называют те, кого я не люблю. А не люблю потому, что они плохие люди. Следовательно, я частично мизантроп, потому что плохих людей, как ни крути, больше, чем хороших. Этим людям абсолютно плевать на тех, кто их окружает. На того самого, простите, уже анекдотичного ближнего из известной нам — неплохой, кстати, — книжки.
Какой у нас печальный финал получился…
Ничем помочь не могу. Только заметьте — я тут не других обличаю. Это я и про себя говорю. Считайте, что это исповедь.
Беседовала Юлия Смолякова
Фото: Виктор Новиков
Телеведущий Александр Гордон: «Разделяю убеждения Суркова, высказанные в его статье»
Общество 47476
Поделиться
Кто такой Гордон? Гордон Кихот? Гордон Жуан? Всем недовольный интеллектуал, знайка каких мало? Обычный ПОЦ? Никто не знает.
А я хочу знать. Но поди пробейся через эту толщу цинизма, ума и таланта. Я постарался, а что получилось, решать вам. Да, у меня был повод: сегодня Александру Гордону исполняется 55. Ни много ни мало.
«Я никому ничего давным-давно не должен»
— Саша, куда вы пропали?
— Как пропал? Я работаю пять дней в неделю на Первом канале, никуда я не пропадал.
— Понимаю, программа называется «Мужское/Женское», которую я, извините, почти не смотрю.
— Напрасно, многое бы увидели.
— Может быть, я такой сноб и считаю ниже своего достоинства это смотреть, но «Закрытый показ» я смотрел без остановки и советовал всем, и захлебывался от счастья. Вот поэтому в моем понимании вы опустились куда-то глубоко вниз.
— Ну, Саш, у меня другое представление об этом.
— Польза в том, что вы изучаете глубинный народ?
— Польза в том, что у нас уже сегодня семь человек вышли из тюрьмы, потому что мы вмешались в их судьбу. Польза в том, что у нас расселили два аварийных дома, которые раньше не было возможности расселить. Польза в том, что собрали на протез одному, на коляску другому. Она конкретна и ежедневна.
— Понял. То есть это для вас очень серьезно?
— Гораздо важнее, чем обсуждать абстрактные идеи несуществующего кинофильма.
— С другой стороны, каждый человек должен выразить себя и раскрыть. То есть на данный момент вы выражаете себя таким образом?
— Можно я вам задам вопрос? Кому каждый человек должен то, что вы сейчас сказали?
— Себе, наверное.
— Ну, раз себе, значит, он сам может решать: должен или не должен. Вот я никому ничего давным-давно не должен. Именно по этому поводу я снял кинокартину, которая называется «Дядя Саша», я там танцую душевный стриптиз, а мой герой впрямую говорит, что все мои учителя давно умерли и все свои экзамены я давно сдал.
— Со стороны кажется, что ваше «Мужское/Женское» — для вас это ссылка.
— Нет, это не ссылка, это каторга, и получил я ее заслуженно. Сказать, что я не люблю эту каторгу, нельзя, потому что в этой каторге гораздо больше оправдания существованию, чем в любом эстетском заходе.
— Когда мы с вами познакомились, наверное, лет 20 назад, вы тогда были каким-то другим. (Точно так же я недавно спрашивал Тиграна Кеосаяна.) Я видел такого классного парня, свободного, отвязанного, циничного. Кстати, вы тогда создали ПОЦ — партию общественного цинизма, которая вам так шла. Очень вы мне таким нравились. Это все куда-то уже ушло?
— Сейчас есть три человека в моей жизни, от которых я зависим.
И это не Путин с Медведевым, не Эрнст, а это моя жена и двое детей, 2 и 4 лет. Вот главная моя зависимость, да.
— Но у вас же еще есть жены, дети.
— Да, есть взрослая дочь, ей 30, и еще одна — ей 6.
— Об этом мы еще поговорим. Ну, вот как я вас вижу и, наверное, имею на это право: человек, тот самый замечательный, свободный, умный, интеллектуальный, перестал быть свободным. И ваша свобода, мне кажется, закончилась после вашей связи с Владиславом Сурковым.
— Вы что, смеетесь?
— Вы мне сами рассказывали о том, что вы с какого-то момента стали работать на Суркова. Именно тогда, когда он был всемогущим главным идеологом страны, отвечал за внутреннюю политику.
— Мое знакомство с Сурковым закончилось еще до того, как я стал вести «Закрытый показ», а вы утверждаете, что в «Закрытом показе» я был свободным человеком. Я вообще ни в грош не ставлю представление о свободе, которое вы мне пытаетесь навязать, потому что свобода в абсолютном смысле, как сказал кто-то из великих, — это мечта раба.
Поверьте мне, я сейчас до тошнотворности более свободен, чем когда бы то ни было. Первый канал за работу, которую я делаю хорошо, как мне кажется, платит мне определенные деньги, на них существую я и моя семья. А в остальном я свободный человек. Даже внутри этой программы я абсолютно свободный человек. Только что эта свобода означает? Я снял фильм, свое кино, где стал продюсером, режиссером и актером в главной роли. Вот там я был абсолютно свободен. И что?
— Да, свобода — это сложное понятие.
— Для меня свобода — это обязанность, вот и все.
Нозанин с Александром, Юлия Барановская и Петр Толстой. Фото: Из личного архива«Ребята, не нальете мне на посошок, мне бежать надо»
— Ну а теперь я немного побуду либеральной демшизой.
— Побудьте, недолго осталось.
— Побуду. А мог ли свободный человек заявлять публично про г-на Ходорковского то, что заявляли вы.
Ну, то, что он практически враг народа. Все-таки тогда человек сидел. Не по-русски как-то и настолько на вас не похоже. Это должен был сказать ваш альтер-эго Владимир Соловьев, но он этого не сказал, а сказали вы.
— Во-первых, это было давно.
— И неправда?
— Нет, это была правда. Второе — дали бы мне сейчас написать это письмо, я бы и сейчас его написал. Я абсолютно в корне расхожусь во взглядах с Ходорковским на будущее России и на сегодняшний день. Я его презираю и никогда не скрывал этого. А в тюрьме он или на свободе, меня абсолютно не волнует. Я по-прежнему считаю его виноватым в смертях людей. Точку зрения мою никто не изменит, даже если осудили за другое.
— Насчет смертей людей — этого в суде никто не доказал.
— Слушайте, про меня столько говорят, я никому не собираюсь ничего доказывать по этому поводу. Я имею право высказать предположение. Я презираю человека, который даже собственные интересы не смог отстоять, не говоря уже про интересы России, о которых он так пекся.
Ходорковский — это не просто сбитый летчик, это закопанный, сгнивший, пытающийся воскресать иногда с гнилым духом из могилы. Его нет больше, в истории России его нет. Все, забыли о нем, проехали. Демшиза осталась, совершенно справедливо. Демшиза, которая делит весь мир на рукопожатных и нерукопожатных. И когда мне предъявили эту нерукопожатность те люди, которым я, находясь в бреду, руки бы не подал, я понял, что я правильно сделал, когда разделился на себя и них. Считайте, что это был акт искусства, перформанс, если хотите. Давайте забудем про Ходорковского, сейчас мы живем при других обстоятельствах. И раз мы заговорили про Суркова… Вы читали его последнюю статью о путинизме и о том, почему это наконец-то идеология наших дней?
— Ну а как же.
— И что вы думаете по этому поводу?
— По форме — правильно, а по существу — издевательство. Это даже не я сказал про статью Суркова, а Владимир Ильич Ленин.
— Вы мне задаете вопрос про Ходорковского тысячелетней давности.
— Вы говорите про Ходора, что его нет в истории, что это закопанный маргинал. Но, извините, про вас можно сказать то же самое.
— На здоровье, слушайте, я никому ничего не хочу доказать. Я что, политический деятель, что ли? Я кто такой, если честно? Я скромный телеведущий, который иногда позволяет свободу считать себя кинорежиссером. Очень редко позволяет. Почти всегда неудачно, в смысле проката, зрителей.
— Но когда вы работали на подтанцовках у Петра Толстого в его политической программе, мне было вас очень жалко. Вы какой-то там были маленький-маленький.
— Знаете, я по-другому смотрю на это. Это был прямой эфир, где главным запевалой был, конечно, Петр Олегович, и я стоял у него не на подпевке, а на подстраховке. В прямом эфире может случиться все что угодно: вырубится у него микрофон, или он закашляется, или ему срочно понадобится пойти в туалет. Я всегда был в теме, я всегда был в курсе, я был готов поддержать этот разговор вторым номером. Я никогда не претендовал на первый в этой передаче, я был вторым номером, и меня это удовлетворяло.
— Гордон на подстраховке — как-то мелковато вы тогда плавали.
— Не соглашусь с вами. Там были некоторые моменты, которые определили еще и мое отношение к сегодняшнему дню. Там же не только программа, там еще закулисье программы. Там еще и люди, которые отправляются в курилку и выглядят совершенно по-другому. Там глава фракции говорит: «Ребята, не нальете мне на посошок, мне бежать надо». Там другая жизнь совсем.
— Да, вы же любите изучать жизнь как бы со стороны.
— Уже нет. Я ни разу не покривил душой в отношении к тому, что происходит в России сегодня. У меня были времена, когда я критиковал Владимира Владимировича Путина, посмотрите, скажем, интервью с Ксенией Собчак. Были времена, когда я не понимал, куда мы идем. Были времена, когда я настаивал, куда нам нужно идти, а движение шло в противоположную сторону. Я не политик, я гражданин любимой мной России. И я с точки зрения гражданина всегда говорил честно, а если вы найдете хоть одно противоречие в моих словах за последние 20 лет, я вам памятник поставлю.
Я не Володя Соловьев.
— Значит, я вас придумал.
— Все меня придумали. А Партия общественного цинизма была создана в противовес вторым ельцинским выборам, когда цинизм зашкаливал. Уже все было понятно, что этого полутрупа выбрали только потому, что надо досидеться до лучших времен, вот тогда возникла Партия общественного цинизма как противовес политическому цинизму. И продал я ее, как только появился Путин, за три доллара неизвестному человеку. Знаете, мне говорили: представь себя на месте Путина. Вот Ельцин сказал: я устал, я ухожу, ты пришел в Кремль, и что? К тебе заходят все эти проклятые министры, надоевшие, все эти ходорковские, березовские, чубайсы. Что ты будешь делать? Я бы повесился в этом кабинете, точно. А Путин изменил Россию до неузнаваемости, и сделал ее все-таки достойной страной. Я так считаю.
— Достойной? А либералы вам скажут: что это за страна, которая то и дело ввязывается в войны, травит людей где-то в Солсбери, а глубинный народ все беднеет и беднеет.
— Я бы либералам ответил: я каждый день, пять раз в неделю, занимаюсь проблемами нашей страны. Ни Крымом, который наш или не наш, ни отношениями с Украиной. Я занимаюсь отношениями народа и власти, которая не способна иногда сделать так, чтобы народ жил достойно. Я что, слепой, что ли? Я что, ура-ура Путин? Посмотрите хоть одну мою передачу!
— Если смотреть все ваши передачи, станет ясно, как униженно живет народ. Разве можно назвать это достойной страной? И к кому будут мои претензии? К тому, кто говорит: я в ответе за все. Нет?
— Нет. История в том, что в нашей стране есть громадное количество паразитов, которые то ли за бабки, то ли по неумению, то ли по недомыслию пытаются сделать так, чтобы мы не встали. Вот я весь пафос свой — сатирический, социальный — направляю против них. И в этом смысле мне кажется, что мы с Путиным сотрудничаем. Я могу ошибаться, но делаю это искренне. Насколько искренне делает это он, остается только догадываться.
Но я ему верю… Ой, жена требует, чтобы я готовил ужин.
«Я был глупый и искренний, поэтому разводился»
— Жена вас зовет не есть, а готовить ужин? Это ваша святая обязанность?
— Так сложилось, что дома в основном готовлю я. Когда дети одни или с няней, тогда это не моя сфера обязанностей, но вот ужин — я, и с удовольствием.
— Пришел муж с работы усталый…
— После трех записей…
— Да, и давай вперед, готовь?
— Я никогда не готовлю ужин больше 20 минут. Поэтому раз-два — и готово!
— Но завтрак и обед готовит жена, надеюсь?
— Поскольку я не завтракаю и не обедаю, то да.
— А у меня готовит теща. У каждого по-своему.
— Повезло. Моя теща нам тоже готовит, и восхитительно готовит, но она с нами не живет, поэтому звать ее каждый день делать ужин было бы просто варварством.
— У вас много детей, много жен. Конечно, это ваше личное, все нормально. Может, это тенденция, однако? Вы такой тяжелый на подъем человек или жизнь так складывается?
— Я был глупым и искренним, от этого такая смена обстоятельств и декораций. Я стал умнее, но искренность никуда не делась. Сейчас я абсолютно счастлив в браке и очень сильно люблю жену и детей.
— С предыдущими женами какие у вас отношения?
— Со всеми, кроме одной, прекрасные.
— Одной — это не Катя ли наша Гордон?
— Я не буду уточнять.
— А вообще что вам больше нравится в женщине? Может, юность, потому как студентки не раз имели смелость выходить за вас замуж, правда, не всегда с успешным концом.
— Я не знаю, что такое успешный конец в браке. Я сейчас не шучу.
— Что же вам нравится в женщине: ум, лицо, грудь, «место лобное и тому подобное»? Последнее предложил не я, а Шнуров.
— Как-то в одной своей радиопередаче я процитировал Бунина на эту тему: «Женщина, — сказал он, — очень похожа на человека и живет рядом с ним».
— Вы смотрели фильм режиссера Сегала «Рассказы»? В одном из них 50-летний дяденька в пробке знакомится с 18-летней девушкой. У них типа любовь. Она про секс знает все и даже больше, он же интересуется Гражданской войной в России, а она про это ничего не знает. Они расстаются. Это ваш случай?
— Нет, он …удак, а я нет. У меня сейчас с женой тоже 30 лет разница, мы прекрасно живем.
— Вашу жену зовут Нозанин. Можно ее назвать восточной женщиной?
— Можно ли назвать так женщину, которая родилась и выросла в Москве, у которой дедушка давным-давно снимает прекрасное кино, а бабушка дочь известного поэта Мирсаида Миршакара. Мама ее никогда не находилась в восточном рабстве, папа не представляет, как можно построить женщину. Восточная женщина? Нет, конечно. Жена окончила ВГИК, сейчас заканчивает одну школу, ей не хватило режиссерской профессии, она хочет технологию производства понять. Назовите ее восточной женщиной, она первая вам в глаз даст.
— Отлично. Вы мизантроп по жизни?
— Да, у меня был период, когда я был мизантропом. Даже был период, когда я был филантропом. Сейчас единственный человек, которого мне жаль и которого я не люблю, — это я. Ко всем остальным отношусь с интересом.
Подписаться
Авторы:
- Александр Мельман
Владимир Путин Ксения Собчак Михаил Ходорковский Россия Москва Крым Украина Выборы Суд Кино Школа Дети Война Власть Деньги
Опубликован в газете «Московский комсомолец» №27909 от 20 февраля 2019
Заголовок в газете: Дядя Саша-мизантроп
Что еще почитать
Что почитать:Ещё материалы
В регионах
Мобилизация в Петербурге: хронология событий и рекомендации
Фото 36683
Санкт-ПетербургЛаврентий Белый
«Не может страх перебороть»: бойцы СВО из Бурятии рассказали, что происходит с людьми на поле боя
Фото 31622
Улан-УдэВасилий Тараруев
«Чувствовала себя ничтожеством»: почему молодые педагоги не хотят работать в псковских школах
Фото 17161
ПсковСветлана Пикалёва
Ещё трое арестованы в Москве по делу о подрыве Крымского моста
15335
КрымФото пресс-службы Главы Республики Крым
Куда уходят деньги, выделяемые на детский спорт в Екатеринбурге
4843
ЕкатеринбургМихаил Маерский
Трагедия в Ейске: Очевидцы и местные жители о самых страшных минутах
Фото 4755
на Кубани
В регионах:Ещё материалы
| |||||||||||||||||||||||
Ключевое слово SearchAdvanced Search Поисковые книги для: Советы по поиску
96696. Show all books public access books [?] | |||||||||||||||||||||||
: форма поиска
7: 7006677777776 гг. 200520042003200220012000199919981997199619951994199319921991199019891988198719861985198419831982198119801979197819771976197519741973197219711970196919681967196619651964196319621961196019591958195719561955195419531952195119501949194819471946194519441943194219411940 to 200520042003200220012000199919981997199619951994199319921991199019891988198719861985198419831982198119801979197819771976197519741973197219711970196919681967196619651964196319621961196019591958195719561955195419531952195119501949194819471946194519441943194219411940Жизнь в литературной династии
Это та почва, на которой Во пожинает свой комический урожай, но его книги не просуществовали бы, если бы в них не было серьезной моральной драмы. Через год после женитьбы Во, сидя в загородной гостинице и сочиняя «Мерзкие тела», получил письмо от Ше-Эвелин, в котором говорилось, что у нее роман и она хочет развода.
Он так и не оправился. В большинстве своих романов герой влюбляется в красивую женщину, которая быстро его предает. Во был верен поколению двадцатых — в английской художественной литературе он был его лидером, — но вскоре он начал беспокоиться о его морали. Алек вспоминал, что, получив роковое письмо от Ше-Эвелин, Эвелин сказала ему: «Беда современного мира в том, что в нем недостаточно религии. Ничто не мешает молодым людям делать то, что им хочется в данный момент». В 19В 30 лет, вскоре после расторжения брака, он обратился в католицизм — поступок, который, вероятно, укрепил его комедийный дар. Римская церковь больше, чем любое другое христианское течение, считает мир падшим. Поклявшись в этой вере, Во мог продолжать развлекаться мирским злом. Большинство его людей ведут себя плохо; они ему все равно нравятся, и он заставляет нас любить их. Тем не менее, он серьезно относился к греху и задавался вопросом, как добро может выстоять против него. Эта проблема лежит в основе всех его романов.
В некоторых, прежде всего, в «Горсти пыли» раннего периода его творчества и в его трилогии о Второй мировой войне, опубликованной между 1952 и 1961 г. — «Вооруженные люди», «Офицеры и джентльмены» и «Безоговорочная капитуляция» (или «Конец битвы», как она называлась в ее американском издании) — борьба между добром и злом доводится до на переднем крае, и это его лучшие книги. Они также его самые пессимистичные. Но мораль не помешала комедии, некоторые из которых направлены на людей, которых сегодня мы готовы спасти от жестокого обращения. Важный персонаж в «Черном шалости» известен ее друзьям как Черная стерва. Ее соотечественники сидят на корточках и полируют зубы палочками. У них у всех есть кости в носу. Тем не менее, в своем отношении к африканцам и другим чуждым ему группам Во полностью соглашался с большинством образованных людей своего времени и класса. Их взгляды ушли с ними в могилу. Его сохранились, потому что они запечатлены в его замечательных романах, а потому у нас есть возможность потрясти его.
Кроме того, Во не просто высмеивал сегодняшние целевые меньшинства; он высмеивал всех. Вот его описание из «Decline and Fall» группы валлийских музыкантов, прибывших играть на школьном празднике:
С подъездной дорожки приближались десять мужчин отвратительной внешности. У них были низкие брови, лукавые глаза и кривые конечности. Они продвигались, сбившись в кучу, под размашистым шагом волков, украдкой оглядываясь по мере приближения. . . они пускали слюни в свои рты, свободно свисающие над отвисшими подбородками, в то время как каждый сжимал под своей обезьяноподобной рукой ношу странной и необъяснимой формы. Увидев Доктора, они остановились и отступили назад, а те, кто сидел сзади, косились и шевелились через плечи своих товарищей.
В «Черном злодействе» европейцы, потенциальные носители цивилизации, высмеиваются гораздо более злобно — и гораздо более подчеркнуто в моральном плане — чем африканцы. Когда в конце книги нимфоманку леди Кортни съедают за обедом на племенном собрании, мы не плачем по ней.
Эвелин не был хорошим отцом. По словам Александра, больше всего в жизни он боялся скуки, а шестеро детей от его второй жены Лауры Герберт часто до смерти надоедали ему. Его дневники и письма полны беззаботных упоминаний о них. («Голос Терезы одиозный, Брон [Оберон] ленивый… Харриет в бешенстве».) Когда они вернулись из школы, он пообедал в своей библиотеке. Они были этому рады, ибо боялись его, как и почти все, кого он знал. «Он провел свою жизнь, — писал позже Оберон, — разыскивая мужчин и женщин, которые не боялись его. Даже тогда он обычно напивался с ними, как выход из отвратительной проблемы человеческих отношений».
Это было не единственное обстоятельство, при котором он был пьян. Велосипедная депрессия, которую он развил в юности, преследовала его всю жизнь, и он лечил ее алкоголем. Оберон вспоминает, что он мог сказать, когда его отец был дома, из-за «миазмов, состоящих из дыма гаванских сигар и джина», исходящих из библиотеки. Вместе с джином Эвелин принял большую дозу хлоралбромида, снотворного, и эта комбинация в конечном итоге привела к приступу параноидальных галлюцинаций — опыту, который он описал в своем странном и прекрасном позднем романе «Испытание Гилберта Пинфолда» (19).
57). Он не извлек урок из этого. Он просто перешел на паральдегид и джин. Как и многие первоклассные писатели его поколения, он большую часть дня, каждый день находился в состоянии алкогольного опьянения. Это, без сомнения, усугубляло его недовольство детьми и жестокость, с которой он это выражал.
Оберон, как старший мальчик и, следовательно, ребенок, к которому он относился по высшему разряду, казался ему особым разочарованием — и не без причины. К тому времени, когда Оберон достиг половой зрелости, он, по его собственным словам, был «чем-то вроде профессионального преступника». Когда он учился в подготовительной школе Даунсайд, которой управляли монахи-бенедиктинцы, он основал организацию под названием Даунсайдское нумизматическое общество и снял для нее комнату в городе. Там он с друзьями пошел покурить и поиграть в карты. Когда группа старост, скептически относившихся к интересам мальчиков к нумизматике, прервала их деятельность, Оберон вызвал полицию. Похоже, он также поджег школу, хотя Александр считает, что это был несчастный случай.
После Даунсайда он присоединился к армии и был отправлен на Кипр, где однажды решил, что пулемет, прикрепленный к его бронированному автомобилю, не работает должным образом. Он вышел, встал перед стволом пушки и возился с механизмом — успешно, потому что пушка возобновила стрельбу и в упор выстрелила ему в грудь шестью пулями. Он потерял селезенку, одно легкое, два ребра и часть руки. Когда его родителям сообщили, что он, вероятно, умрет, Лаура приехала на Кипр, а Эвелин нет. Для него это, вероятно, было еще одним из упущений Оберона. Мальчику на тот момент было восемнадцать.
Позже Оберон писал, что его отец иногда был способен на большую доброту. (Однажды, когда Оберон в детстве лежал в больнице, восстанавливаясь после операции на глазах, Эвелин прибыл с коробкой белых мышей, спрятанной под его пальто в качестве угощения.) живя под одной крышей, они писали друг другу замечательные, занимательные, нежные письма, когда были врозь, а это было большую часть времени. В письмах Оберона к Эвелин он, кажется, говорит с ним как с равным, рассказывая ему истории, как бы подкармливая его материалом.
Он сделал это сознательно, как он позже признался: «Ничего со мной никогда не случалось, пока он был жив, но я мысленно отредактировал это в отчет, который будет отправлен ему в моем следующем письме». Оба они были писателями, они были очень щедры друг к другу в писательстве. Примерно за пять лет до своей смерти Эвелин «утратил всякий ужас», как говорит Оберон, — он стал доброжелательным, мягким, — и с тех пор между двумя мужчинами царила «явная сердечность». Оберон не добавляет, что это изменение в Эвелин сопровождалось другим: его письмо ужасно скользило. В конце концов, он отложил ручку и посвятил дни разгадыванию кроссвордов и джину. Он жаждал смерти и в шестьдесят два года получил ее, как говорят, от сердечного приступа. Оберон, честный человек, вспоминает, что, когда он получил известие, он почувствовал, главным образом, облегчение: «Его смерть подняла глубокую задумчивость не только из дома, но и из всего существования».
Оберон рано женился, и женщина, которую он выбрал, Тереза Онслоу, была, как и его мать, из знатной семьи. У них было четверо детей, в короткие сроки. Оберон опубликовал свой первый роман «Сага о наперстянке», когда ему было двадцать, а затем он написал еще четыре, но в конце концов решил, что они не очень хороши. Александр думает, что он, возможно, также устал слышать, как его романы неблагоприятно сравнивают с романами Эвелин. В любом случае, он отказался от фантастики и полностью посвятил себя журналистике. На протяжении многих лет он работал, кажется, для каждой лондонской газеты плюс несколько журналов, но дольше всего он оставался в сатирическом еженедельнике 9.0118 Частный сыщик . Хотя он писал на многие темы — о политике, книгах, вине, еде, природе — его специализацией была короткая юмористическая колонка «дневника», которую он вел в течение четырнадцати лет в Private Eye. В записи от декабря 1981 года он отмечает, что, как говорят, в реке в Хакни были найдены два обезглавленных медведя: «Сразу же начинаешь тревожиться за нескольких своих друзей. . . . Я уже некоторое время не видел Джеффри Уиткрофта. Через неделю он описывает The Spectator 9.0119’ s Рождественская вечеринка, на которой главную речь произнес сэр Перегрин Уорсторн. Он добавляет, что отца сэра Перегрина, полковника, «иногда можно было увидеть в постели с Эртой Китт, хотя считается, что никаких нарушений не произошло». В следующем месяце он сообщает о деятельности организации «Женщины против изнасилования». — Что они предлагают поставить вместо него? он спросил. В другом месте он расправляется с адмиралом сэром Александром Гордон-Ленноксом, сержантом Палаты общин, который, по понятным причинам, не хотел давать Оберону пресс-пропуск. Когда в Вестминстерском дворце взрывается небольшая бомба, Оберон обвиняет сэра Александра в том, что он пукнул.
Он не жалел слов о том, что представляет собой такое письмо. «Вульгарное оскорбление», — назвал он это и заступился за него. «Злословие — это не философия жизни и не ответ на все жизненные невзгоды. Это просто инструмент, устройство. . . . Он компенсирует некоторые силы почтительности, поддерживающие тщеславие второсортных людей; это также не дает первоклассным людям сойти с ума от тщеславия». Он чувствовал, что насмешки были британской специальностью и что это делало «жизнь в Британии предпочтительнее жизни где-либо еще». Его собственное лидерство в этой области вызывало у многих симпатию к нему, в то время как другие отвечали на его письма дрожащей яростью, а иногда и исками о клевете. Любимой целью Оберона была либеральная реформа, которая в 1970-х годах дала о себе знать в Англии. В своих колонках он неоднократно оскорблял рабочий класс; он предостерегал от опасностей грудного вскармливания. В «Отцах и детях» Александр сообщает, что Оберон всегда защищал телесные наказания в школах или, по крайней мере, в католических школах, где, как он утверждал, они освобождали монахов от бремени безбрачия. Избиение, по его словам, было «маленькой жертвой для мальчика и большим удовольствием для монаха». Однажды, когда, как рассказывает Оберон, он «повторил старый армейский анекдот о странных брюках, которые носят мужчины в некоторых частях Ближнего Востока», библиотека Британского Совета в Равалпинди сгорела дотла. В тот раз его уволили.
Люди, которые знали Оберона только по его писаниям, всегда удивлялись, когда встречали его, обнаруживая, какой он гениальный человек. Он также оказался лучшим отцом среди опрошенных в «Отцах и детях». Он «никогда — ну, почти никогда — не был с нами резок», — пишет Александр, и с ним было очень весело. Он любил игры; он любил обедать; он пел Оффенбаха со стаканом портвейна на голове. Александр вспоминает, что его школьные друзья часто с ужасом спрашивали Оберона, что случилось с его указательным пальцем левой руки, который в результате несчастного случая на Кипре превратился в обрубок. Он объяснял им, что его «укусил королевский бенгальский тигр». . . или совершенно необъяснимо исчез в то самое утро.
Оберон был также мудр, как видно из его автобиографии «Подойдет ли это?», которую он написал, когда ему было за пятьдесят. Все литераторы Во написали истории о себе и своей семье. Книга Оберона лучшая — намного лучше, чем «Небольшое обучение» (A Little Learning) Эвелин (1964), запоздалая, скучная книга, — и одна из лучших вещей в ней — его рассказ о своей матери Лоре.
