29.03.2024

Синдром мертвой матери: Синдром мертвой матери «От нее не откажешься и не отплачешь». Блог Familypass

Содержание

Синдром мертвой матери «От нее не откажешься и не отплачешь». Блог Familypass

Не улыбаться своему малышу. Не говорить с ним. Не встречаться глазами. Не петь песен. Не замечать его, себя, весну, божью коровку, дождь, мир вообще. Готовить, кормить, гулять, учить держать ложку, учить ходить, растить, жить  – по возможности молча. Материнская эмоциональная смерть – сложная и тяжелая тема.

Попыталась разобраться в ней вместе с кандидатом психологических наук, психологом, гештальт-терапевтом, автором книг Ириной Млодик. 

© Из личного архива Ирины Млодик

Когда я готовилась к беседе, обнаружила, что термин «синдром мертвой матери» редко обсуждается. Некоторые психологи, с которыми я разговаривала, признавались, что никогда не слышали о  таком синдроме. С чем это связано? Редко встречается на практике? Он есть в DSM (диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам – прим. автора)?

Ирина Млодик:

Это термин достаточно распространенный среди психоаналитиков, поскольку именно психоаналитиком Андре Грином и введен. Синдром, полагаю, встречается нередко, просто чтобы размышлять в этих терминах, нужно аналитическое мышление. Не все психологи работают в психоаналитическом подходе и не размышляют в терминах символического. Ведь мертвая мать — не мертва, это живая женщина, мать, которая любит и заботится о своем ребенке, просто она мертва эмоционально, и это имеет определенные последствия для ребенка.

Какие, например?

Ирина Млодик: Одним из последствий, конечно, будет депрессия самого выросшего ребенка, поскольку он растет рядом не с живым родительским объектом, а с эмуляцией матери — таким призраком: вроде бы она есть, как у всех, но ее и нет, потому что она выдает мало своих живых реакций. Она не радуется его глазкам и ножкам, не говорит радостно: «Кто это к нам пришел?», что позволяет ощущать ребенку: «Я — хороший, потому что мне рады». Она не сердится, если он делает что-то не то, не пугается, если он в опасности, не гордится, если он сделал что-то замечательно.

Ребенок живет рядом с объектом, который кормит, лечит, водит гулять, но не реагирует, он живет рядом с эмоциональной дырой. Что еще хуже — с присутствием, очень похожим на отсутствие.

Если бы матери у него не было вообще, он мог бы прожить горе и найти другой материнский объект. Но мать вроде бы есть, и от нее не откажешься, ее не отплачешь, остается только делать попытки ее оживлять либо отказаться от этих попыток.

© Kelly McClintock on Unsplash

Какие мамы обычно попадают в группу риска?

Ирина Млодик: В группе риска стать «мертвой матерью» — люди с депрессией в анамнезе, с родителями, у которых была недиагностированная депрессия, склонные давить в себе переживания и чувства. Люди, выросшие в семьях, где чувства и переживания были обесценены, запрещены. В группе риска — все, кто недостаточно психически развит, потому что если вы не умеете переживать, то вы не сможете переживать потери и изменения в своей жизни, вы будете их отрезать, что достаточно быстро приведет к скрытой или явной депрессии.

Как отличить «мертвую» маму, например, от нересурсной?    

Ирина Млодик: Если мать находится в депрессии и знает об этом, это как-то обсуждается в семье, мать принимает препараты, семья ей помогает, у ребенка есть фигуры, заменяющие мать: няни, бабушки, другие родственники, — то ребенок не будет расти с синдромом мертвой матери. Ребенок тогда растет со знанием «мама больна», но при этом получает всю эмоциональную поддержку и отражение от фигур, ее заменяющих.

А если у матери депрессия, но она либо об этом не знает, либо догадывается, но жизнь продолжает идти своим чередом (она заботится о ребенке, но на самом деле у нее нет никаких эмоциональных сил, нет включённости в него, нет живых реакций), то ребенок начинает как-то приспосабливаться к этой ситуации. Начинает мать «оживлять» своей гиперактивностью или сильными эмоциями, ажитацией.

© pexels.com

Символическая (эмоциональная) смерть — это ведь на самом деле такая защита для собственного ребенка от самой себя? Правильно ли я понимаю, что женщина как-то интуитивно защищает от собственной токсичности своего ребенка, не позволяя себе никаких эмоций (в силу того, что, кроме негативных эмоций, у нее нет ничего)? 

Ирина Млодик: В данном случае смерть — это неготовность принимать и переживать потерю, женщина как будто хоронит себя вместе с объектом потери, она отказывается горевать по нему, признавать тот факт, что все изменилось. Она замораживается, защищаясь от реальности, которую ей трудно принять. Она не защищает ребенка от токсичности, наоборот, она становится токсичной. Живые эмоции — даже материнское горе — могут быть прожиты. Плачущая мать вызывает у ребенка сильные реакции, но если мама говорит с ребенком о своей потере, плачет и говорит о том, что мы всегда плачем, когда теряем тех, кто нам дорог, то они могут поплакать вместе, и ребенок получит важный урок — умения ценить и переживать, когда это ценное теряется.

Но когда мать не плачет, внутри нее холод, ребенок считает, что с ним что-то не то, он какой-то «не в порядке», раз его мать на него не реагирует. Происходит непонятное, с ребенком никто не разговаривает о том, что происходит, мать просто функционирует, и тогда он может захлебываться в собственных токсичных эмоциях: в стыде, вине, тревоге.

© Ksenia Makagonova on Unsplash

У такой мамы ребенок не доверяет миру, неразвит? Может поздно начать говорить?

Ирина Млодик: Ребенок такой, как правило, наоборот, может быть очень активным и разговорчивым, очень развитым, потому что ему приходилось предпринимать много усилий, чтобы «оживить» мать, вызвать у нее хоть какие-то реакции: ответные слова, раздражение «Стоп, хватит! Помолчи!», гордость, умиление, хотя бы какие-то живые реакции.

Но ребенок будет не знать, не осознавать, что он делает и зачем. Вырастая, он может быть социально успешным, но в близких отношениях ему будет трудно. Он не будет ощущать любви ни к себе, ни к другому. Он сможет функционировать, но не ощущать себя живым и любимым. И разумеется, он передаст эту модель и своим детям, если они у него, конечно, будут.

Может ли мама в таком выключенном состоянии давать любовь ребенку, проявляя только механическую заботу?

Ирина Млодик: Это, конечно, любовь, но очень странная любовь, в которой нет чувств. Ребенок начинает воспринимать близкие отношения, любовь — как механическую заботу. Ему будут неведомы нежность, радость, трогательность, волнение, гордость, умиление, восхищение, раздражение, беспокойство. Если о тебе механически заботятся, то ты начинаешь думать, что ты — механизм.

Но при этом ты — человек, и тогда тоска по человеческому, живому навсегда будет жить в душе. А вот как ожить – будет непонятно, разве что пойти на психотерапию и оживлять через живого психотерапевта прообраз иной матери.

© pixabay.com

Может ли ребенок «вытащить» маму из «смерти»?

Ирина Млодик: Может. Некоторые дети начинают болеть или умирать, и тогда мать может встретиться с ужасом новой потери и начать переживать прошлую. Это произойдет, только если она все же найдет, с кем и как ее переживать. Но цена такого влияния ребенка все же велика, не находите?

В ситуации, когда у мертвой мамы не один ребенок, а несколько, может проявляться «эмоциональная смерть» избирательно?

Ирина Млодик: Другому ребенку может достаться еще «живая» мать, и он может получить больше эмоциональной включённости. Если между первым и вторым были аборты, выкидыши, потери, серьезные и сложные перемены, то второму ребенку может уже достаться «мертвая мать».

© pixabay.com

А понятие «мёртвый папа» встречается?

Ирина Млодик: Не слышала такого термина. Думаю, что депрессивный отец переживается ребенком по-другому, особенно если рядом все-таки есть эмоциональная мать, то это не имеет таких тяжелых последствий для его развития. Точнее, последствия, конечно, будут, но другие. Например, есть риск создать очень слиятельную пару со своей матерью, потому что депрессивный отец не является для женщины привлекательным объектом, она может радостно уйти в ребенка, слиться с ним, и ей даже может быть выгодно, что мужчина и отец не делает ничего, чтобы разрушить это прекрасное слияние.

Как узнать, как в себе распознать «мертвую мать» и заранее предупредить? Можно вообще заранее предупредить?

Ирина Млодик: Важно понимать, что если женщина перенесла какие-то потери: умер кто-то из близких, прежняя беременность закончилась потерей, если она сменила место жительства, потеряла прежнее окружение, разочаровалась в браке, разрушились ее ожидания, — и все это у нее не было возможности пережить, отгоревать, то неотплаканное оказалось запертым у нее внутри. Поэтому если у вас случаются потери и разочарования, то лучше не давить их в себе, а найти возможность горевать о них. А это часто невозможно без человека, который будет сопровождать ваше горевание, поможет вам плакать и злиться.

Родственникам в этой роли быть трудно,  потому что близким людям часто трудно видеть нас плачущими и страдающими, им хочется побыстрее свернуть наше страдание, и они останавливают процесс горевания, вместо того чтобы дать ему развернуться.

© pexels.com

Получается, что окружение женщины может усугублять ее состояние? Близкие ведь тоже могут не понять, что происходит. А как помогать грамотно?

Ирина Млодик: Самое важное — не быть слепыми, не бояться обращаться за помощью к психиатрам — именно они могут поставить диагноз «депрессия» или какой-то иной. Близким неплохо бы осознавать, что они не врачи. И советы «соберись», «ты просто устала, отдохни», «что ты такая невеселая, у тебя же дети», «материнство — это большая радость» — все это только усугубит ситуацию, потому что человек в депрессии и так полон стыда и вины, плохо к себе относится, и ваша критика или призывы только ухудшат его состояние. Не бойтесь признаться самим себе в том, что не понимаете, что происходит с вашей женой или дочерью, что нужно найти того, кто поймет и поможет. Грамотно это может сделать только специалист, задача близкого — найти такого специалиста и уговорить женщину обратиться за этой помощью, ради нее самой и ее детей.

Была недавно трагическая история с женщиной, которая вышла в окно с двумя детьми. Я почему-то думаю, что она осталась без поддержки близких. Мертвая мать может выйти в окно? С детьми?

Ирина Млодик: Женщина, вышедшая в окно с двумя детьми, скорее всего, была в состоянии острого психоза. Просто от отсутствия поддержки близких в окно не выйдешь. Множество женщин растили своих детей в чрезвычайно тяжелых условиях и не выходили в окно. Для такого поступка нужна разрушенная психика. Но в нашем обществе так принято бояться психиатрического диагноза, что люди скорее будут практиковать чудовищную слепоту, чем признаются в том, что их близкий психически болен, а значит, нужна реальная помощь врача.

Материнство — достаточно нагрузочное для психики мероприятие, потому что мать — источник для младенца. Источник всего: молока, безопасности, эмоций, комфорта. Мать, чья психика разрушена или находится в плохом состоянии, не может быть поддержкой даже для самой себя, что уж говорить о детях.

© pexels.com

При этом она сама и ее близкие могут делать вид, что все в порядке, она справляется с материнством и жизнью, хотя на самом деле это совсем не так. «Мертвая мать» может попасть в психоз и выйти в окно, но часто она просто продолжает функционировать, делая все, что от нее требуется, у постороннего наблюдателя может не возникнуть никакого беспокойства. 

Что делать маме, если она вдруг поняла, что мертвая? Как она сама себе может помочь, хотя бы в первое время?

Ирина Млодик: Если вы чувствуете подавленность, отсутствие сил, если вы исполняете долг материнства, не чувствуя при этом никаких эмоций, если внутри вас холод и вы чувствуете отсутствие любви и умиления от вашего младенца, то не нужно корить себя, ругать, стыдить, потому что это только ухудшит ваше состояние. Нужно обратиться за психологической помощью и за медицинской тоже, то есть к психоневрологу или психиатру. Антидепрессанты и психологическая работа над собой помогут вам прожить ваше недопрожитое горе или разочарование, и вы сможете «ожить», у вас появятся эмоции, а у вашего ребенка – живая, эмоциональная мать.

© pixabay.com

Как жить с синдромом мёртвой матери — ЖЖ

Взрослым, успешно справившимся со своими травмами, трудно понимать людей, которые в зрелые годы размахивают детскими страхами и оправдывают свои неэтичные поступки вредом, нанесённым родителями. Но люди любят делать свои проблемы достоянием окружающих, а их за это не любит никто. Поэтому быть хорошим другом не в ущерб себе, уметь выслушать другого, проявить участие и при этом соблюсти дистанцию, не травмировав травматика ещё больше — задача нетривиальная. Чтобы к ней подступиться, нужно понять и механизм травмы, и причины дальнейшего поведения человека, а это не одно и то же.


Откуда что берётся

Природа любой психологической травмы связана с глубоким потрясением, и общение с травмированной матерью становится травмирующим потрясением для ребёнка. Травмируют разочарование, предательство, смерть близких, ссоры, конфликты в семье, безразличие родителей, развод родителей, в котором ребёнок часто винит себя, любые стрессовые ситуации, угрожающих жизни или нарушающих ощущение безопасности. Именно отсутствие ощущения безопасности, которое должна давать мать, но не делает этого, порождает её двойника, тень, которая приходит на смену настоящей матери.

«Мёртвая мать» не справилась со своими травмами, например, с переживанием развода (обманом мужа, абортом, выкидышем), она отстранилась, впала в депрессию, у неё высокая тревожность и она совершенно бессильна. Теперь она жестока к ребёнку, он его отвергает, подавляет и открыто винит во всех своих проблемах. Вырастая, дети таких матерей демонстрируют неуверенность в себе, у них плавающая самооценка: чувство собственной неполноценности сменяется моментами мании величия.


Когда мёртвые убивают

«Налицо ощущение бессилия: бессилия выйти из конфликтной ситуации, бессилия любить, воспользоваться своими дарованиями, преумножать свои достижения или, если таковые имели место, глубокая неудовлетворённость их результатами» — так охарактеризовал детей-травматиков автор термина «мёртвая мать» психоаналитик Андре Грин в своём докладе в Парижском психоаналитическом обществе 20 мая 1980 года.

«Моё первое осознание мёртвой матери сначала пришло ко мне во время терапии задолго до прочтения Андре Грина. Я до сих пор помню эту бурю горя, горечи, душераздирающей боли, и наполненной душу страданиями, а так же ощущение вселенской несправедливости. Затем я пошла дальше и узнала, что больнее и разрушительней мёртвой матери, может быть мёртвая убивающая мать (я так её назвала).

На мой взгляд, мёртвая убивающая мать наносит более сильный ущерб ребёнку, чем просто мёртвая мать. Это не только матери, которые проявляли жестокость по отношению к своему ребёнку, эмоциональное отвержение, пренебрежение, унижали своих детей всеми известными способами. Но это и матери, по внешним проявлениям которых создаётся впечатление заботы и любви к своему ребенку, но эта так называемая забота и любовь проявляются в потворствующей и доминирующей гиперпротекции, повышенной моральной ответственности.

Таких матерей я называю сиренами, они очень манящие, прямо таки притягивают к себе, зовут, а потом „сжирают“. На самом деле суровая, жестокая и отвергающая мать может нанести меньше вреда, чем чересчур заботливая и оберегающая, и хронически тревожащаяся. Потому что жестокая мать не маскирует свои агрессивные и убивающие тенденции под заботу и любовь» — описывает свой опыт психотерапевт Ольга Синевич.

Психолог Ольга Павлова так обозначает последствия удушающей любви:


«Ребёнку не пожаловано разрешение быть личностью, существовать как имеющему мир, уникальный и отдельный от материнского. Таким образом, непризнание матерью детской психической живости ощущается ребенком как отказ в разрешении к его существованию. Такой отказ ребенку, в свою очередь, приводит к запрещению всех желаний младенца. Это может быть сформулировано следующим образом: если кто-то не имеет права существовать, значит, этот кто-то не имеет права и желать. Отсутствие желаний у ребёнка с синдромом „мёртвой матери“ со временем трансформируется в неспособность испытывать удовольствие. Важно, что у такой личности отсутствует удовольствие от себя самого и собственного существования, удовольствие от „просто быть“. И если ему каким-то образом всё же удаётся получить хотя бы небольшое удовольствие, у него складывается стойкое убеждение, что за ним должно последовать наказание».

Как общаться с травматиками (даже если травматик — это вы сам)

Часто при общении с травматиками кажется, будто они требуют особого отношения к себе, обесценивают нормальность и даже превозносят свою исключительность, приобретённую вместе с травмой.

«Чтобы по-настоящему разобраться в человеческих действиях, всегда важно прежде всего искать мотив, — говорит социолог Сергей Поварницын, — и спрашивать себя, а ради чьей любви это сделано?» По его мнению, формулировку «тебе легко, потому что у тебя нет травмы, а у меня есть, и из-за неё я такой» можно услышать от людей, которые всё ещё надеются получить любовь своей матери:

«Говоря так другим, человек явно наносит ущерб своим текущим взрослым отношениям и делам ради того, чтобы подчеркнуть важность родителя. Вот, мол, сила влияния родителя была настолько высока, что до сих пор я живу под гнётом этой травмы. «Мама, мама, посмотри, ты по-прежнему очень сильно влияешь на мою жизнь!»

Задача получения маминой любви для ребёнка первостепенна. У неё приоритет, потому что без маминой любви конец всему. Если человек не получает любви, то у него самого ресурса любви тоже не будет, он останется эмоционально отмороженным.

Преодоление отсутствия материнской любви возможно, оно происходит через крайне болезненное признание её невозможности, через злость на мать. Но если человек справляется, ему открывается возможность получения любви от других источников.

Но у человека всегда будет недостаточно оснований считать, что ему никогда не получить любовь собственной мамы. Он верит, что в целом в маме эта любовь всё таки есть, просто у неё плохое настроение, ей тяжело, она не чувствует себя сильной и это состояние просто затянулось. А вот если бы чувствовала, то тут же начала бы любовь бить как из шланга. И тогда бы всё было хорошо.

Следовательно, человек старается в меру своих возможностей помочь маме — показывает изо всех сил: «мам, смотри, какая ты сильная!» А на самом деле имеет ввиду: «мам, давай уже люби меня».

Синдром мертвой убивающей матери — Я happy МАМА

Мама – это почти святое слово. Мать отдаст жизнь за своего ребенка и никогда не сможет причинить вред. Проблема в том, что реальные матери – не святые, а обычные женщины, материнство которых замешано на их жизненном опыте.

А опыт может быть очень травматичным, и не всегда сама мать это осознает. Она боится признаться сама себе в негативных чувствах к своему ребенку и то, как разрушающее она себя ведет. Психолог и гештальт-терапевт Ольга Синевич рассказала о феномене “мертвой матери” – матери, которая жива, но мертва психически.

Такие женщины могут нанести реальный вред ребенку.

Мать, про которую говорить запрещено

Феномен “мертвой матери” был выделен, назван и изучен известным французским психоаналитиком Андре Грином. Статья Андре Грина первоначально была представлена в виде доклада в Парижском психоаналитическом обществе 20 мая 1980 года.

Хочу отметить, что комплекс мертвой матери возникает не из-за реальной потери матери, мертвая мать – это мать, которая остается в живых, но она мертва психически, потому что по той или иной причине впала в депрессию (смерть ребенка, родственника, близкого друга или любого другого объекта, сильно любимого матерью). Или это так называемая депрессия разочарования: это могут быть события, которые происходят в собственной семье или в семье родителей (измена мужа, переживание развода, унижение и т.п.).

В своем докладе А. Грин рассматривает понятие комплекса “мертвой матери”, его роль и влияние в формировании и развитии личности ребенка. Также А. Грин говорит о том, что для таких клиентов нехарактерны депрессивные симптомы, “налицо ощущение бессилия: бессилия выйти из конфликтной ситуации, бессилия любить, воспользоваться своими дарованиями, приумножать свои достижения или, если таковые имели место, глубокая неудовлетворенность их результатами”.

Мое первое осознание мертвой матери сначала пришло ко мне в терапии задолго до прочтения Андре Грина. Я до сих пор помню эту бурю горя, горечи, душераздирающей боли, и наполненную страданиями душу, а также ощущение Вселенской несправедливости. Затем я пошла дальше и узнала, что больнее и разрушительней мертвой матери может быть мертвая убивающая мать (я так ее назвала). И вот о мертвой убивающей матери, я бы хотела рассказать.

На мой взгляд, мертвая убивающая мать наносит более сильный ущерб ребенку, чем просто мертвая мать.

Мертвые убивающие матери – это не только матери, которые проявляли жестокость по отношению к своему ребенку, эмоциональное отвержение, пренебрежение, унижали своих детей всеми известными способами. Но это и матери, по внешним проявлениям которых создается впечатление заботы и любви о своем ребенке, но эта так называемая забота и любовь проявляются в потворствующей и доминирующей гиперпротекции, повышенной моральной ответственности. Таких матерей я называю сиренами, они очень манящие, прямо таки притягивают к себе, манят, зовут, а потом “сжирают”. На самом деле суровая, жестокая и отвергающая мать может нанести меньше вреда, чем чересчур заботливая и оберегающая, и хронически тревожащаяся. Потому что жестокая мать не маскирует свои агрессивные и убивающие тенденции под заботу и любовь.

Кроме того, мертвые убивающие матери – это еще и матери, которые очень обеспокоены здоровьем своего ребенка. Таких матерей интересуют болезни ребенка, его неудачи (они очень участливы, если что-то происходит плохое с ребенком, в этом очень много заботы и энергии), и они все время делают мрачные прогнозы насчет будущего своего ребенка. Они все время как бы переживают за своего ребенка, чтобы с ним что-нибудь не случилось. Чтобы не дай Бог не заболел, не упал с горки, не сбила машина. “У меня растет дочка, как я боюсь, вдруг ее изнасилуют”. “Ой, как я боюсь за своего ребенка, мне все время страшно, я боюсь, что с ним что-нибудь произойдет нехорошее”. Такая мать остается безразличной к благоприятным переменам и не реагирует на радость ребенка, или даже испытывает некое недовольство.

Дети таких матерей во взрослом возрасте говорят, что подлинный интерес и заботу от матери они чувствуют, если у них что-то случилось, а когда все хорошо, то возникает ощущение, как будто мама и не очень-то довольна, а даже будто огорчена, что ничего не произошло плохого. В снах таких матерей много болезней, смерти, крови, трупов. В поведении она не наносит видимый ущерб ребенку, но постепенно и методично подавляет в нем радость жизни и веру в себя, в развитие, в жизнь, и в конце концов заражает его своей смертоносностью, ребенок начинает бояться жизни и тянется к смерти.

Таким образом, суть мертвой убивающей матери не столько в ее поведении, сколько в ее подсознательном отношении к ребенку, которое может проявляться как в разрушительном поведении, так и в виде заботы.

Для меня нет сомнений, что между матерью и младенцем происходит обмен информацией. Предполагаю, что обмен происходит посредством слияния, интериоризации и идентификации ребенком матери.

Spiegel говорит, что “младенец способен эмпатически воспринимать чувства матери задолго до того, как его развитие позволяет ему понять их значение, и этот опыт оказывает на него серьезное влияние. Любые нарушения связи вызывают тревогу и даже панику”. Он говорит, что к пятимесячному возрасту ребенок демонстрирует симптомы страха, адресованные матери.

Из своего материнского опыта я могу сказать, что это происходит намного раньше, уже в месяц ребенок может демонстрировать эти симптомы. Кроме того, уже в возрасте одной недели ребенок чувствует тревогу своей матери и реагирует на нее сильным плачем, например, когда мать берет спокойного ребенка на руки или просто склоняется и смотрит на него.

Далее он предполагает, что “возможно, ребенок получает от своей матери импульсы неосознанной враждебности, нервного напряжения, и благодаря эмпатическому восприятию оказывается захлестнутым ее эмоциями депрессии, тревоги и гнева”.

Здесь я могу добавить, что не возможно получает, а точно получает. Кроме того, депрессия матери, ее тревога и гнев могут и осознаваться самой матерью, а ребенок все равно их получает. Осознавание матерью своей разрушительности не спасает ребенка от эмпатического восприятия ее смертоносности. Но благодаря этому осознаванию ребенок может не подвергаться бессознательным агрессивным импульсам матери в виде “случайных” недоразумений, таких как: свалился с кроватки или пеленального столика, случайно ударила или стукнула обо что-нибудь (совсем не хотела) или “ой, как-то извернулся и выпал из рук”.

Итак, младенец полностью принимает, впитывает образ матери, включая ее враждебность и разрушительность. Этот смертоносный импульс интегрируется в структуру личности ребенка, его растущего эго. Ребенок с этими импульсами справляется с помощью подавления. Подавление, как ответная реакция на разрушительность матери и защита от нее. В поведении детей, у которых была убивающая мать, можно видеть мазохистическое поведение, которое сохраняется на протяжении всей их жизни.

Bromberg говорит, “что мазохизм поощряется матерями, в чьей душе ребенок идентифицируется с родителем, по отношению к которому испытывалась враждебность. Этих матерей характеризует высокий уровень нарциссизма, сильное несоответствие между их идеалом эго и поведением и слабо развитое чувство вины. Они преподносят себя как жертвующих собой, заботливых и добрых, но под их претензиями кроется враждебная установка. Они пропагандируют и навязывают подавление сексуальных импульсов, но ведут себя сексуально вызывающе по отношению к ребенку.

Даже если они обнаруживают у себя какой-либо порок, у них появляется не настоящее чувство вины, а страх перед тем, что могут подумать другие. Ребенок испытывает на себе их жажду контролировать его. Так как отвергающие и враждебные установки очевидны, ребенок начинает чувствовать, что он живет во враждебном мире. Устремление его инстинктов интенсивно стимулируется, но их выражение запрещено. Он вынужден осуществлять контроль над своими импульсами задолго до того, как приобретет способность к этому. Неизбежная неудача ведет к наказанию и потере чувства собственного достоинства. Развитие эго затрудняется, у эго появляется тенденция к тому, чтобы остаться слабым, пугливым и покорным. Ребенок приходит к убеждению, что наиболее приемлемым поведением для него будет то, которое заканчивается неудачей и страданиями. Так страдание благодаря его матери ассоциируется у него с концепцией любви, ребенок со временем начинает воспринимать его как любовь”.

Но даже эта мать менее травмирующая, чем следующая.

Есть тип убивающих матерей, которые включают не только характеристики вышеописанные, т.е. жертвующие собой, добрые и заботливые, “заботящиеся о целомудрии”, но в тоже время у них прорываются деструктивные убивающие импульсы в виде непредсказуемых вспышек гнева и ярости, жестокости по отношению к своему ребенку. Затем эти вспышки и жестокое обращение “подаются” как глубокая забота и любовь.

“Я так с тобой поступила, потому что я очень сильно люблю тебя и забочусь о тебе, очень испугалась или переживаю за тебя”.

В моей практике были дети таких матерей. Это глубоко страдающие люди, они практически не получают удовольствия от жизни. Их внутренний мир наполнен сильнейшими страданиями, они чувствуют свою никчемность, ощущают себя презренными, хуже всех. Им очень сложно найти в себе что- то хорошее. Убивают себя токсическим стыдом. Внутри себя часто описывают какую-то пожирающую, убивающую дыру, пустоту. Им все время страшно стыдно что-то делать. Может присутствовать отвращение к своему телу, особенно к груди (если это женщина).

Одна моя клиентка говорит, что с радостью бы отрезала свою грудь, совершенно никчемный орган, а кормление грудью – это вообще отвратительный процесс.

В анамнезе клиентов с синдромом мертвой убивающей матери могут быть депрессивные состояния или депрессия, панические атаки и паранойя преследования. Говорят, что весь мир враждебно настроен против них, все хотят причинить им вред. Этот вред часто связан с фантазиями о жестоком физическом или сексуальном насилии, или говорят, что их просто убьют из-за телефона, планшета или просто так, потому что их окружают одни придурки. Параллельно они проецируют свою внутреннюю реальность вовне, тогда люди, которые их окружают, – это “быдло, которое только и думает, как нажраться и натрахаться, или кого-то ограбить, избить или изнасиловать”, и конечно, в это “кто-то” они обязательно попадут. Все им завидуют и только думают о том, как бы им навредить.

Например, моя клиентка говорила мне, что я все время встречаю ее с ненавистью, на терапии я просто ее терплю, если я не услышала ее звонка по телефону, то я сделала это специально, потому что она мне противна, и я знаю, как она переживает и злится, и впадает в тревогу, когда я сразу же не отвечаю на звонок, и делаю это специально, только для того, чтобы навредить ей, поиздеваться над ней. А когда я действительно сердилась на нее, то лицо клиентки становилось мягче и возникало ощущение, как будто она питается и наслаждается злостью. После того как я обратила на это внимание, клиентка сказала, что это действительно так, моя злость – это как проявление любви, заботы о ней, только тогда она чувствует, что я к ней небезразлична и испытываю теплые чувства.

Кроме того, женщины для нее – это “сучки похотливые” (в большинстве своем), а мужчины или “альфа-самцы” (говорит с презрением и отвращением), или просто презренные существа, валяющиеся на диване и ничего не стоящие, но и у тех, и у тех в жизни ведущий только один орган – это пенис.

Агрессия ее направлена в большей степени во внутрь, она не скандалит на работе и в семье, она методично разрушает себя. Единственное место в ее жизни, где она выказывает свое неудовольствие не скрывая ненависти, презрения, отвращения к себе и другим, – это кабинет психотерапевта. И сразу же снова себя убивает за это токсическим стыдом, что она ненормальная, ничтожество, “я какой-то урод”.

Мое собственное осознавание материнской разрушительности развивалось в психотерапии еще до моей беременности и расцвело во время нее. И абсолютно новый виток начался сразу после рождения ребенка. Это был самый сложный виток из всех предыдущих.

Из своего опыта и опыта своих клиентов могу сказать, что первичным в убийственной враждебности матери против своего ребенка является конфликт матери с ее матерью. Это межпоколенный конфликт, и в каждом последующем поколении он становится сильнее и патогеннее. Т.е. если бабушка была просто мертвой матерью, то ее дочь не просто мертвая, а убивающая мертвая мать, а внучка уже с более выраженным убийственным импульсом, а следующее поколение уже может и физически убить ребенка.

Это когда выбрасывают новорожденных в мусорные баки, рожают в туалете (деревенском), убивают себя и ребенка или одного ребенка, потому что не знала куда его деть, боялась, что мама выгонит и тому подобное. Предполагаю, что такое усиление смертоносности в следующем поколении связано с тем, что страх ребенка перед жестоким уничтожением своей матерью требует для своего высвобождения еще более сильного жестокого уничтожения. Кроме того, такое усиление между поколениями присутствует только тогда, когда ребенку абсолютно негде было “погреться”.

Часто желание убить своего ребенка не осознается. Мертвые убивающие матери очень сложно подходят к осознаванию своей разрушительности, они очень пугаются, что сходят с ума, стыдятся и вытесняют свою смертоносность. И только при установлении прочных доверительных отношений можно потихоньку подходить к их страху как к желанию навредить, убить.

Мне повезло, когда я забеременела, я уже была в психотерапии, но все равно пугалась, не сошла ли я сума, и очень было страшно стыдно говорить на терапии о том, какие ужасные мысли у меня по отношению к своему ребенку, а осознавание своей мертвенной убийственности причиняло едва выносимую боль.

Комплекс, синдром мертвой убивающей матери начинает расцветать во время беременности в виде угрозы выкидыша, сильных токсикозов, может быть обвитие пуповины плода и всякие разные сложности, которые возникают во время беременности и самих родов. Далее после рождения ребенка у матери начинает еще сильнее и быстрее оживать ее травматизация, оживает мертвая мать или мертвая убивающая мать. Это может проявляется в виде послеродовой депрессии, сильной тревоги, невозможности ухаживать за ребенком (не знаю, что с ним делать, нет сил), убийственных фантазиях по отношению к своему ребенку, чувстве ненависти к нему, желании чтобы ребенок заболел или страхах, вдруг ребенок умрет. Чаще всего весь этот прекрасный набор не осознается.

Я просто спала целыми сутками, а когда моя дочь просыпалась, тупо держала ее на руках, ухаживала на автоматизме, знала, что нужно делать и выполняла действия как робот, параллельно осознавая весь ужас своих фантазий и желаний. Так я продержалась месяц, затем побежала на терапию.

Кроме того, убийственность матери прорывается во снах. Это наполненные тревогой, ужасом и болью сны. Сны про то, как ребенка забирают, или мать сама его покидает, или сны про убийство своего ребенка, некоторым матерям снится, как они разрывают своего ребенка, перегрызают ему горло или разрубают топором, душат или вешают свое дитя, или ребенок умирает в больнице от какой- то болезни.

Агрессивные импульсы матери могут быть направлены на убийство и увечье одновременно.

Например, из практики, женщина очень ярко описывала, как бы она убивала своего ребенка, или как ей хочется ударить его головой о косяк двери, или чем-нибудь тяжелым по голове, или разрубить топором, или придавить подушкой, или утопить во время купания. Ребенок – младенец.

Разрушающие, убийственные тенденции матери проявляются всю ее жизнь, если вдруг она не приходит в терапию. Когда женщина находится в терапии, ее синдром немного смягчается. Но даже вне зависимости от того, осознает мать эти тенденции или нет, справляется она с ними или нет, проявляются они в заботе или нет, все равно эти тенденции передаются ребенку. Предполагаю, чтобы до конца избавиться от него, понадобится поколения три, с учетом того, что каждое поколение будет находиться в терапии, и чем раньше, чем лучше.

Только благодаря тому, что я находилась в терапии и осознавала свою мертвенность и убийственность, осознавала, как она проявляется в отношениях с моим ребенком, моя дочь никогда не падала с кровати, не ударялась головой, болела очень редко, никогда ничего не засовывала себе в носик, не обжигалась, не падала с горки и т.п. Но я все равно вижу в проявлениях своей дочери мою мертвенность и разрушительность (конечно, это выражено не так сильно, как у меня, но все же есть). Она заразилась, несмотря на всю мою осознанность еще до ее рождения. В этом месте душа моя болит, но я все еще не теряю надежды на то, что я смогу компенсировать в ней свою и теперь уже и ее мертвую мать.

Пару слов я бы хотела еще и сказать про отца. Я не придерживаюсь мнения, что отец не играет никакой роли в формировании синдрома мертвой убивающей матери. Я считаю, что бессознательно мужчины и женщины выбирают друг друга примерно с одинаковой степенью психологического благополучия и неблагополучия. Т. е. если у одного из партнеров есть мертвенность, то она есть и у другого. А вот ее проявления могут быть разными.

Из своего опыта и опыта своих клиентов у меня сложилось такое представление о роли отца. Он участвует в синдроме мертвой убивающей матери или своей бездейственностью, т.е. ничего не предпринимает, не защищает своего ребенка от материнской агрессии, строгости, не подвергает сомнению ее методы ухаживания за ребенком и таким образом поддерживает разрушительные импульсы матери, или потом они меняются ролями: отец выполняет роль карающего эго, проявляется это в жестоком обращении с детьми, а мать вроде бы и ничего плохого не делает. А на самом деле уже она его поддерживает в этом тем, что не защищает своих детей от жестокого обращения. Не обязательно партнеры могут меняться ролями.

Еще патогеннее вариант, когда мать маскирует агрессивное и жестокое отношение отца под заботу и любовь. Приходит к ребенку и говорит о том, что папа их очень любит, “он не со зла избил тебя, он очень переживает, заботится о тебе”, и в конце наносит контрольный выстрел – “иди пожалей папу, он так расстроен”.

Наиболее сильно синдром мертвой матери, мертвой убивающей матери присутствует в химической зависимости, созависимости, депрессиях. Во всех хронических смертельных заболеваниях, таких как рак, туберкулез, ВИЧ, бронхиальная астма, сахарный диабет и т.п. В пограничных расстройствах, в сильно выраженном нарциссическом расстройстве.

Работа с клиентами, у которых есть синдром мертвой матери, мертвой убивающей матери, очень долгая и кропотливая, включает в себя специфику, например, если это химически зависимые люди, то нужно знать специфику зависимости. Но то, что объединяет, – это материнское дружелюбие со стороны терапевта. А клиент всеми ему известными способами сопротивляется этому.

И если вы терапевт, у которого самого есть синдром мертвой матери или мертвой убивающей матери, ваше наблюдающее эго должно быть всегда начеку. В ваш контрперенос может легко вплестись ваш личный перенос. В контрпереносе с клиентами с синдромом мертвой матери можно чувствовать холодность, замороженность, безразличие, отстраненность. А в синдроме мертвой убивающей матери контрперенос более сильный, кроме выше перечисленного, хочется еще и убить, унизить, ударить, может присутствовать отвращение, презрение. В работе с такими клиентами я перестраховываюсь и всякий раз спрашиваю себя “для чего сейчас я это буду говорить, из какого чувства я это говорю, для чего, что сейчас я делаю с клиентом?”

Пока это все, что я хотела рассказать про мертвую убивающую мать. И еще раз хочу отметить, что мертвая убивающая мать – это живая мать на самом деле. Смертоностность и убийственность матери проявляется не столько в ее поведении, сколько в ее бессознательном отношении к ребенку, это убивающая энергия матери, которая направлена на ребенка и может проявляться как в разрушительном поведении, так и в виде заботы.

Автор: Ольга Синевич

По материалам: www.b17.ru

Была ли эта информация полезной?

ДаНет

Андре Грин. «Мертвая мать»

Заголовок данного очерка – мёртвая мать. Однако, чтобы избежать недоразумений, я сразу уточню, что не рассматриваю психологические последствия реальной смерти матери. Мёртвая мать здесь – это мать, которая остаётся в живых, но в глазах маленького ребёнка, о котором она заботится, она, так сказать, мертва психически, потому что по той или иной причине впала в депрессию.

Реальная смерть матери, особенно если эта смерть является следствием суицида, наносит тяжёлый ущерб ребёнку, которого она оставляет после себя. Реальность потери, её окончательный и необратимый характер создают психологические конфликты, которые принято называть проблематикой горя. Я также не буду говорить о депрессии и пациентах, который вытесняют злость и ненависть по отношению к матери.

Для тех людей, о которых я буду сегодня говорить, не характерны депрессивные симптомы. Однако мы знаем, что игнорирующий свою депрессию субъект, вероятно, более нарушен, чем тот, кто переживает депрессию от случая к случаю. Основываясь на интерпретации Фройдовской мысли, психоаналитическая теория отвела главное место концепции мёртвого отца. Эдипов комплекс это не просто стадия развития либидо. Это теоретическая позиция, из которой проистекает целый концептуальный ансамбль: Сверх-Я в классической теории Фройда, Закон и Символика в лакановской мысли.

Кастрация и сублимация, как судьба влечений, объясняют душевную патологию. Этот класс тревог объединяется постоянным упоминанием кастрации, члено-вредительства, ассоциирующегося с кровопролитием. Я называю такую тревогу «красной». Напротив, когда речь заходит о концепции потери материнской груди или потери матери, об угрозе лишиться её покровительства и защиты, контекст никогда не бывает кровавым. Она – траурных цветов, это чёрная или белая тревога. Моя гипотеза состоит в том, что мрачная чернота депрессии, которую мы можем законно отнести за счёт ненависти, обнаруживающейся в психоанализе депрессивных больных, является следствием «белой» тревоги пустоты.

Мёртвую мать, в отличие от отца, никто не рассматривал как объяснительную концепцию или синдромальный диагноз. Углубляясь в проблемы, связанные с мёртвой матерью, я отношусь к ней как к метафоре. Вполне обоснованно считается, что кастрационная тревога структурирует весь ансамбль тревог, связанных с «маленькой вещицей, отделённой от тела», идёт ли речь о пенисе, о фекалиях или о ребёнке.

 

Комплекс мёртвой матери

Основные жалобы и симптомы, с которыми пациент обращается к психоаналитику, не носят депрессивного характера. Налицо ощущение бессилия: бессилия выйти из конфликтной ситуации, бессилия любить, воспользоваться своими дарованиями, преумножать свои достижения или, если таковые имели место, глубокая неудовлетворённость их результатами. Когда же анализ начинается, перенос открывает инфантильную (детскую) депрессию, характерные черты которой я считаю полезным уточнить. Основная черта этой депрессии в том, что она развивается в присутствии объекта, погружённого в своё горе. Мать, по той или иной причине, впала в депрессию. Разумеется, среди главных причин такой материнской депрессии мы находим потерю любимого объекта: ребёнка, родственника, близкого друга или любого другого объекта, сильно любимого матерью. Но речь также может идти о депрессии разочарования: превратности судьбы в собственной семье или в семье родителей, любовная связь отца, бросающего мать, унижение и т.п. В любом случае, на первом плане стоят грусть матери и умешьшение её интереса к ребёнку. Важно подчеркнуть, что самый тяжёлый случай – это смерть другого ребёнка в раннем возрасте. Эта причина полностью ускользает от ребёнка, потому что ему не хватает данных, чтобы об этой причине узнать. Эта причина держится в тайне, например, выкидыш у матери. Ребёнок чувствовал себя любимым, несмотря на все непредвиденные случайности, которых не исключают даже самые идеальные отношения. Горе матери разрушает его счастье. Ничто ведь не предвещало, что любовь будет утрачена так в раз. Не нужно долго объяснять, какую нарциссическую травму представляет собой такая перемена. Травма эта состоит в преждевременном разочаровании, в потере любви, потере смысла, поскольку младенец не находит никакого объяснения, позволяющего понять произошедшее. Понятно, что если ребёнок переживает себя как центр материнской вселенной, он толкует это разочарование как последствие своих влечений к объекту. Особенно неблагоприятно, если комплекс мёртвой матери развивается в момент открытия ребёнком существования третьего, отца, и он думает, что мать разлюбила его из-за отца. Это может спровоцировать бурную любовь к отцу, питаемую надеждой на спасение от конфликта и удаление от матери. Как бы то ни было, триангуляция (отношения в эдиповом треугольнике) в этих случаях складывается преждевременно и неудачно.

В реальности, однако, отец чаще всего не откликается на беспомощность ребёнка. Мать поглощена своим горем, что даёт ему почувствовать всю меру его бессилия. Мать продолжает любить ребёнка и продолжает им заниматься, но всё-таки, как говорится, «сердце к нему не лежит».

Ребёнок совершает напрасные попытки восстановить отношения, и борется с тревогой разными активными средствами, такими как ажитация, искусственная весёлость, бессонница или ночные страхи.

После того как гиперактивность и боязливость не смогли вернуть ребёнку любящее и заботливое отношение матери, Я задействует серию защит другого рода. Это дезинвестиция материнского объекта и несознательная идентификация с мёртвой матерью. Аффективная дезинвестиция – это психическое убийство объекта, совершаемое без ненависти. Понятно, что материнская грусть запрещает всякое возникновение и малой доли ненависти. Злость ребёнка способна нанести матери ущерб, и он не злится, он перестаёт её чувствовать. Мать, образ которой сын или дочь хранит в душе, как бы «отключается» от эмоциональной жизни ребёнка. Единственным средством восстановления близости с матерью становится идентификация (отождествление) с ней. Это позволяет ребёнку заместить невозможное обладание объектом: он становится им самим. Идентификация заведомо несознательна. В дальнейших отношениях с другими людьми субъект, став жертвой навязчивого повторения, будет повторять эту защиту. Любой объект, рискующий его разочаровать, он будет немедленно дезинвестировать (испытывать равнодушие к значимому человеку). Это останется для него полностью несознательным.

Потеря смысла, переживаемая ребёнком возле грустной матери, толкает его на поиски козла отпущения, ответственного за мрачное настроение матери. На эту роль назначается отец. Неизвестный объект горя и отец тогда сгущаются, формируя у ребёнка ранний Эдипов комплекс. Ситуация, связанная с потерей смысла, влечёт за собой открытие второго фронта защит.

Это развитие вторичной ненависти, окрашенной маниакальным садизмом анальных позиций, где речь идёт о том, чтобы властвовать над объектом, осквернять его, мстить ему и т.д. Другая защита состоит в ауто-эротическом возбуждении. Оно состоит в поиске чистого чувственного удовольствия, без нежности, без чувств к объекту (другому человеку). Имеет место преждевременная диссоциация между телом и душой, между чувственностью и нежностью, и блокада любви. Другой человек нужен ему для того, чтобы запустить изолированное наслаждение одной или нескольких эрогенных зон, а не для переживания слияния в чувстве любви.

Наконец, и самое главное, поиск потерянного смысла запускает преждевременное развитие фантазии и интеллекта. Ребёнок пережил жестокий опыт своей зависимости от перемен настроения матери. Отныне он посвятит свои усилия угадыванию или предвосхищению.

Художественное творчество и интеллектуальное богатство могут быть попытками совладать с травматической ситуацией. Эта сублимация оставляет его уязвимым в главном пункте – его любовной жизни. В этой области живёт такая психическая боль, которая парализует субъекта и блокирует его способность к достижениям. Всякая попытка влюбиться разрушает его. Отношения с другим человеком оборачиваются неизбежным разочарованием и возвращают к знакомому чувству неудачи и бессилия. Это переживается пациентом как неспособность поддерживать длительные объектные отношения, выдерживать постепенное нарастание глубокой личной вовлечённости, заботы о другом. У пациента появляется чувство, что над ним тяготеет проклятье, проклятье мёртвой матери, которая никак не умрёт и держит его в плену. Боль, одна только душевная боль, сопровождает его отношения с другими людьми. В психической боли невозможно ненавидеть, невозможно любить, невозможно наслаждаться, даже мазохистски. Можно только испытывать чувство бессилия.

Работая с такими пациентами, я понял, что оставался глухим к некоторым особенностям их речи. За вечными жалобами на злобность матери, на её непонимание или суровость ясно угадывалось защитное значение этих разговоров от сильной гомосексуальности. Женской гомосексуальности у обоих полов, поскольку у мальчика так выражается женская часть личности, часто – в поисках отцовской компенсации. Моя глухота касалась того факта, что за жалобами на действия матери вырисовывалась тень её отсутствия. Жалобы относились к матери, поглощённой самой собой, недоступной, неотзывчивой, но всегда грустной. Она оставалась безразличной, даже когда упрекала ребёнка. Её взор, тон её голоса, её запах, память о её ласке – всё похоронено, на месте матери во внутренней реальности ребёнка зияет дыра.

Ребёнок идентифицируется не с матерью, а с дырой. Как только для заполнения этой пустоты избирается новый объект, внезапно появляется галлюцинация, аффективный след мёртвой матери.

Этот тип пациентов создаёт серьёзные технические проблемы, о которых я не стану здесь распространяться. Сознательно человек считает, что у него – нетронутые запасы любви, доступные для новой любви, как только представится случай. На самом деле, любовь навсегда осталась в залоге у мёртвой матери.

В ходе психоанализа защитная сексуализация (ранний онанизм или другие способы получения чувственного наслаждения), всегда включающая в себя прегенитальное удовлетворение и замечательные сексуальные достижения, резко спадает. Пациент понимает, что его сексуальная жизнь сводится практически к нулю. По его мнению, речь не идёт о потере сексуального аппетита: просто никто больше ему не желанен. Обильная, разбросанная, разнообразная, мимолётная сексуальная жизнь не приносит больше никакого удовлетворения.

Остановленные в своей способности любить, субъекты, находящиеся под владычеством мёртвой матери, не могут более стремиться ни к чему, кроме автономии. Делиться с кем бы то ни было им запрещено. Сначала от одиночества бежали, теперь его ищут. Субъект вьёт себе гнездо. Он становится своей собственной матерью, но остаётся пленником своей стратегии выживания.

Это холодное ядро жжёт как лёд и как лёд же анестезирует. Это едва ли только метафоры. Такие пациенты жалуются, что им и в зной – холодно. Им холодно под кожей, в костях, они чувствуют как смертельный озноб пронзает их насквозь. Внешне эти люди и в самом деле ведут более или менее удовлетворительную профессиональную жизнь, женятся, заводят детей. На время всё как будто в порядке. Но с годами профессиональная жизнь разочаровывает, а супружеская сопровождается серьёзными нарушениями в области любви, сексуальности и аффективного общения. В это же время родительская функция, наоборот, сверхинвестирована. Впрочем, часто дети любимы при условии достижения ими тех нарциссических целей, которых самим родителям достичь не удалось.

Несмотря на выразительные признания, окрашенные аффектами, часто весьма драматизированными, отношение к аналитику отличается тайной неприязнью. Это оправдывается рационализациями типа: «Ради чего всё это делать?» Вся эта деятельность сопровождается богатством психических представлений и весьма значительным даром к само-истолкованию. Однако способность к интроспекции мало что меняет в его аффективной сфере. Язык пациента отличается повествовательным стилем, который должен тронуть аналитика, призвать его в свидетели. Словно ребёнок, который рассказывал бы матери о своём школьном дне и о тысяче маленьких драм, которые он пережил, чтобы заинтересовать её и сделать её участницей того, что он узнал в её отсутствие.

Можно догадаться, что повествовательный стиль мало ассоциативен. Субъект ускользает от того, чтобы повторно пережить то, о чём он рассказывает, поток слов, если его остановить, повергает его в переживание психической боли и неприкрытого отчаяния.

Основной фантазией такого пациента становится такая: питать мёртвую мать, дабы содержать её в постоянном бальзамировании. То же самое пациент делает с аналитиком: он кормит его анализом не для того, чтобы помочь себе жить вне анализа, но дабы продлить анализ до бесконечности. Пациент проводит свою жизнь, питая свою мёртвую мать, как если бы он был единственным, кто может о ней позаботиться. Хранитель гробницы, единственный обладатель ключа от её склепа, он втайне исполняет свою функцию кормящего родителя. Его узница становится его личной собственностью. Так пациент сам себя лечит.

Здесь возникает парадокс. Мать в горе, или мёртвая мать, какой бы огорчённой она не была, — она здесь. Присутствует мёртвой, но всё-таки присутствует. Субъект может заботиться о ней, пытаться её пробудить, оживить, вылечить. Но если она выздоровеет и пробудится, субъект ещё раз потеряет её, потому что она уйдёт заниматься своими делами или любить других. Так создаётся амбивалентность: мертвая мать, которая всегда присутствует, или живая, которая уходит и возвращается. 

 

Грин Андре. Мёртвая мать (с. 333-361) // Французская психоаналитическая школа. Под ред. А. Жибо, А.В. Россохина. – СПб: Питер, 2005. – 576 с.

 

Раздел «Статьи»

 

  Жак Лакан «Стадия зеркала, как образующая функцию Я»

  Серж Лебовиси «Теория привязанности и современный психоанализ»

  Томас Огден. Что верно и чья это была идея?

  Рональд Бриттон. Интуиция психоаналитика: выборочный факт или сверхценная идея?

  Марья Торок «Болезнь траура и фантазм чудесного трупа»

Феномен «мертвой матери»

ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКИЙ ВЕСТНИК
№ 10, 2002

О. Павлова

«Основное настроение человека — депрессия за исключением праздников».
Д.Винникотт

Эту статью мне хотелось бы посвятить рассмотрению некоторых, на мой взгляд, основных особенностей феномена «мертвой матери», его теоретических и клинических аспектов. Затронутая нами проблема приобретает в настоящий момент особую значимость в клинике психических заболеваний, так как она имеет самое непосредственное отношение к травме и к депрессии, которые в последнее время стали актуальными факторами психической патологии в современном мире и в частности в России.
Феномен «мертвой матери» был выделен, назван и изучен известным французским психоаналитиком Андре Грином сравнительно недавно. В работе «Мертвая мать», вышедшей в свет в ] 983 году, и пока не переведенной на русский язык, Грин использовал в качестве парадигмы изучения психических явлений детский ответ на травматическое разрушение связи между ребенком и матерью на самых ранних периодах жизни индивидуума. Эта работа поднимает определенные фундаментальные теоретические вопросы в отношении реконструкции прошлого и взаимосвязи между травмой в младенчестве и раннем детстве и последующей психопатологией. Введенное им в психоаналитическое употребление символическое понятие «мертвая мать» можно по праву назвать базовым по отношению к исследованию происхождения травмы и проблем ее реконструкции. А также очень важно отметить, что феномен «мертвой матери» может быть увиден как освещающий некоторые основные моменты психодинамики личности в парадигме практики и теории психоанализа.
Исследуя истоки развития личности в онтогенезе, Андре Грин вслед за Карлом Абрахамом считает отнятие от груди центральным моментом в психоэмоциональном развитии ребенка. Но, в отличие от многих других исследователей, он говорит о том, что потеря груди не всегда становится драматичной для ребенка. «Страх, тревога потери объекта живет в каждом из нас», — пишет Андре Грин, и для нарушения развития, с его точки зрения, должны быть созданы необходимые условия. В качестве главного пре-диспозиционного фактора, способствующего психической травма-тизации, он выделяет депрессию матери. В этом отношении важно сразу отметить, что материнский аффективный уход от младенца или маленького ребенка это относительно часто встречающийся, общий случай, в то время как, например, синдром «мертвой матери», который обнаруживает тяжелую психопатологию, является достаточно редким в клинической практике. Важную роль в разнообразии реакций ребенка на эмоциональное отсутствие матери играют внутрипсихические селективные процессы, работающие над изживанием травмы. В связи с этим А. Грин акцентирует наше внимание на имеющей место разнице в депрессивном существовании матери либо как на хронически депрессивной, либо как на матери, которая внезапно на один день становится таковой.
Что же может стать причиной, погружающей мать в депрессию? А. Грин выделяет следующие жизненные стрессовые ситуации: обман мужа, смерть родителей, прерывание беременности, выкидыш. Эти моменты, запускающие депрессию женщины, что имеет большое значение в клинике аффективных нарушений, могут быть передающимися из поколения в поколение от матери к дочери. Для описания этих случаев Грин использует термин С. Ле-бовиси «трансгенерационная передача». Мы не случайно акцентируем внимание на этих идеях — они имеют непосредственное практическое применение в психотерапии пациентов с тяжелыми депрессиями. Проведение параллели между материнской депрессией и запускающими ее факторами у пациента с аффективной патологией приводит не только к имеющему особую терапевтическую ценность пониманию того, что мать была больна, но и к осознанию идентификации с матерью и с ее расстройством. Смещение акцента у одной моей пациентки с переживания матери как не желающей понять ее и дать ей то, что она просит, а именно позитивные чувства любви и привязанности, на восприятие матери, как не могущую их дать, привело к серьезным терапевтическим сдвигам в нашей работе с ее депрессивным мироощущением.
В терапии пациентка К. смогла отделить свой мир от ощущения себя существующей в фантазии с кладбищами, гробами и мертвецами, то есть от мира матери, живущей неоплаканной потерей внезапно ушедшего из жизни мужа. И что удивительно, она смогла в терапии протянуть трагическую ниточку событий вглубь времен, и «вырисовалось древо жизни с корнями, погруженными в прошлое» (Лебовиси С, 1996). Как оказалось, дедушка, муж бабушки моей пациентки по материнской линии, по семейному преданию, погиб очень молодым, когда мама моей пациентки была еще маленькая. Суть произошедшего заключ&тась в том, что он знал, что погибнет, и бабушка это знала, но не удержала его. Такая же «случайность» имела место и в семье моей пациентки, когда ей было 7 лет. Ее отец, улетая на самолете в отпуск, почему — то предполагал, что самолет разобьется и мама тоже магически чувствовала, что может случиться непоправимое, и все-таки отпустила его. Данная семейная история является своего рода «трансгенерационным мандатом» С.Лебовиси, передающимся из поколения в поколение в данном случае от бабушки к матери и до моей пациентки. Это повторение драмы прошлого в терапии мы с моей пациенткой смогли увидеть воочию, когда ее гражданский муж собрался ехать в Чечню на поиски своего пропавшего друга. В тот момент моя пациентка пришла ко мне на встречу со словами, что она думает, что ее мужчина погибнет, и она останется безутешной вдовой, и она точно знает это, но не может его не отпустить. Поднятые ситуацией переживания вывели нас на мысль о том, что есть некая связь между ней, матерью и бабушкой, которая обеспечивает некую преемственность и принадлежность ребенка этого рода к матери. Счастливая девочка и недепрессивная молодая женщина, имеющего живого мужа не могла бы быть дочерью своей матери. Целью мандата было передать потерю и существование в депрессии, дабы сохранить пространство отношений и связь с матерью.
Что же мы видим в этой особой реальности, в пространстве ранних диадных отношений? Мать, по мнению А. Грина, находится рядом с ребенком и в то же время она погружена в состояние депрессии. Ребенок не знает, что заботит мать. Эмоционально отвергающая ребенка мать не может понять его и, соответственно, дать то, что ребенку надо. Сложившаяся ситуация приводит к серьезным изменениям в психике ребенка, который не знает, что же на самом деле происходит. Именно в этот момент ребенок теряет всякое значение отношений с матерью, что в последствии в течение жизни найдет отражение в обесценивании и потере отношений с другими людьми. Мы можем резюмировать, что чувство, которое устанавливается у ребенка в самых ранних отношениях с его матерью, является базовым, на основании которого и складывается его дальнейшие взаимодействие с другими людьми. Приходя в терапию, пациенты с такими трудностями психического функционирования не могут понять, как аналитик может помочь им в их тяжелой жизненной ситуации. Ими, как правило, владеет сильный страх формирования отношений. По этой причине они с трудом устанавливают перенос, и, если это все же происходит, то проецируют на психотерапевта образ своей депрессивной матери, видят терапию как «мертвые отношения» и в соответствии с этими переносными условиями испытывают в анализе чувства, что это все только некоторое добавочное страдание к уже имеющемуся у них. В качестве примера отвержения терапевта пациентом как реального помогающего объекта, приведу небольшой, но точно отражающий описанную нами проблематику «мертвого анализа» и «мешающего аналитика» фрагмент из первого сна, принесенного моей пациенткой в терапию: » Я тяжело иду в гору, у меня в руках велосипед, на котором я не могу ехать, и я вижу женщину, она идет со мной рядом и запихивает палку в крутящееся колесо велосипеда«. Спектр оценок пациентов с феноменом «мертвой матери» колеблется от полного игнорирования психотерапевта и его роли в судьбе пациента до активного непринятия всего комплекса мероприятий анализа.
В настоящее время некоторыми исследователями феномен «мертвой матери» рассматривается не как единое пространство психического расстройства, а как область нарушений, имеющих некоторое психопатологическое разделение. Например, А. Мо-делл (Kohon, 2000) предлагает ввести следующие клинические категории и отделить синдром «мертвой матери» от комплекса «мертвой матери». Термин «синдром «мертвой матери», с его точки зрения, может быть использован для того, чтобы описать в крайней степени злокачественный клинический симптомоком-плекс, который А. Грин видит как ситуацию, при которой имеет место первичная идентификация с эмоционально мертвой мате-, рью. В то время как термин «комплекс «мертвой матери» А. Мон-Делл предлагает использовать для того, чтобы показать возможность целого спектра индивидуальных ответов ребенка на хронически депрессивную, эмоционально отсутствующую мать. Как пример комплекса «мертвой матери» А. Монделл приводит воспоминания известного психоаналитического исследователя Гюн-трипа. В работе «Мой опыт анализа с Фейерберном и Винникоттом» Гюнтрип рассказывает о том, как он реконструировал с Д. Винникоттом свой детский опыт депрессивной и эмоционально недоступной матери, не смотря на то, что сам он не страдал от синдрома «мертвой матери». В Гюнтриповских исследованиях самого себя можно обнаружить лишь некоторое присутствие комплекса «мертвой матери», который в его случае не вел к эмоциональной омертвелости, то есть идентификации с депрессивной матерью и выражался только в гиперчувствительности к шизоидным состояниям ухода других людей. Сходное проявление патологии комплекса «мертвой матери» я наблюдала в процессе первого года психотерапии с одним моим нарциссическим пациентом. У данного пациента я не обнаружила тотальной идентификации с мертвой матерью. Но, не смотря на то, что он был в достаточной мере эмоционально наполненным, он очень остро, агрессивно реагировал на проявление малейшего невнимания по отношению к его личности со стороны работников сферы обслуживания. Эти эпизоды игнорирования оценивались им как недопустимая оплошность с их стороны, за которую «менеджеров, занимающихся непонятно чем, надо выгонять с работы». Такие моменты вызывали у него бурю агрессивных чувств. Мой пациент считал, что это их «долг». Он с ударением произносил словосочетание «святая обязанность», за которую они получают деньги, заметить его, стоящим у справочного окошка и заняться им, или объяснить ему, почему в данный момент они не могут уделить ему внимание, иначе его чувства становятся нестерпимыми и ищут выход лишь в частично осознаваемом им агрессивном поведении. Я интерпретировала его возмущение как «младенческий плач», как попытку привлечь мое внимание, которое он не чувствовал из-за активации трансферентных переживаний комплекса «мертвой матери». В этот момент, возможно, он бессознательно ассоциировал меня со своей матерью и внутренне ощущал, что для того чтобы ему докричаться до «эмоционально глухой» матери ему надо делать это сразу и изо всех сил.
Рассмотрим теперь некоторые другие интересные с клинической точки зрения особенности феномена «мертвой матери». По мнению А. Монделла, комплекс «мертвой матери», функционирующий в психике индивида, не развивается с течением времени в синдром «мертвой матери». Таким образом, мы фактически имеем две независимые составляющие феномена, которые, как мы рассмотрели ранее, принимаются разными авторами, и в том числе А. Грином, как два различных самостоятельных психических нарушения. К примеру, ранняя потеря мысленного объекта, всегда удовлетворяющего, с точки зрения А. Грина, может приводить к двум исходам: к депрессии или к пустоте психоза. А. Грин называет ощущение переживаемой индивидом тотальной пустоты — бланковой депрессией, которая имеет отношение к отсутствию эмоционального вклада или декатексиса. Эти декатектированные состояния возникают из-за потери значения отношений, о чем мы уже упомянули выше. Как образуется эта пустота? Для этого мы остановимся более подробно на описании процесса катексиса. Мы знаем, что каждый образ или объект в психике человека обязательно катектируется. Это значит, что в его психическую репрезентацию происходит некоторое энергетическое вложение.
Таким образом, по А. Грину, «катексис» — это то, что делает жизнь человека плохой или хорошей, но обязательно имеющей значение. Важным моментом является также утверждение А. Грина, что человек открывает катексис только тогда, когда ощущает, что теряет его. Эта потеря катексиса, которая играет ключевую роль в формировании феномена «мертвой матери», происходит приблизительно на 8-9 месяце первого года жизни ребенка, когда формируется привязанность к матери. В этот же момент ребенок начинает узнавать фигуру отца, как третье лицо, участвующее в его отношениях с матерью. Но сам «комплекс или синдром „мертвой матери“», по мнению А. Грина, проявится значительно позже, уже в Эдиповой ситуации. В этот момент среди прочих психодинамических факторов отмечается присутствие сильного желания матери в Эдиповой констелляции. Но это желание, по мнению А. Грина, не включает в себя мать, оно имеет вложенный неизвестный объект тяжелой утраты. В этот момент у ребенка может наблюдаться компенсаторная преждевременная привязанность к отцу. В случае младенца женского пола данные отношения сильно эротизируются, девочка думает, что хоть отец сможет быть эмоциональным и «спасет» ее. Но нередко бывает так, что отец оказывается таким же неспособным, как и мать. Описывая происходящее, А. Грин использует понятие «мертвого отца» по аналогии с феноменом «мертвой матери». Но все же, главным фактором формирования феномена «мертвой матери» являются особенности диадных отношений, заложенные ранее, и которые характеризуются как имеющие в своей основе амбивалентную привязанность. На физиологическом уровне мать может оказывать идеальный уход, но эти манипуляции со стороны матери над ребенком имеют невротический вид: насильное кормление ребенка, когда он не хочет или грудь выдается «строго» по часам, стерильное соблюдение чистоты, бесконечная «глажка» пеленок вместо живого общения с ребенком, раннее приучение к горшку. Когда такая мать берет ребенка на руки, мы можем наблюдать демонстрацию отвержения матери со стороны ребенка: он выгибается дугой, отворачивается. В этом ребенке не отражается любовь матери, которая все поглощает сама, и в психическом ребенка возникает «черная дыра». Такая эмоциональная пустота, яма, чернота сопровождается интенсивными переживаниями тревоги. Эта сильная тревога, не является кастрационной, имеющей отношение к Эди-повому комплексу, а скорее возникает вследствие потери объекта. В данном случае мы можем говорить о сепарационной тревоге, обусловленной душевной раной, не связанной с телесными повреждениями как при страхе кастрации на фаллической стадии. Одна моя пациентка, ощущающая постоянное беспокойство по поводу своей матери, рассказывала, что все лучшее, все лакомые кусочки доставались и достаются не ей, а ее матери. Она твердо уверена в этом, что так было всегда, даже когда она была совсем маленькая,. Именно ее мать занимает место в «центре тепла», а о себе она говорит: «я всегда с краешку, чуть — чуть греюсь». Пациентка К. произносит эти слова с горечью, болью и обидой.
Такая вышеописанная нами «дыра» в психике индивидуума является следствием наблюдаемого деструктивного материнского отношения к ребенку. Ребенок теряет свою мать, но не реальную, а воображаемую, и у него к матери на этом этапе не возникает ненависти, вместо нее есть только рана и боль как реакция на душевную травму. С утратой символического объекта осуществляющего первичный уход теряется либидонозно-сексуальный ка-тексис, не происходит либидонозного вложения в объект. В этот момент ребенок погружается в депрессию и перестает развиваться. Это может выражаться в сильном замедлении физического развития, особенно отражаясь на росте ребенка. Эти дети часто имеют недостаточный для них рост и вес. Такой процесс либидонозного изымания объекта матери из «головы» ребенка А,Грин называет декатексисом или психическим убийством матери ребенком.
На втором этапе формирования структуры «„мертвой матери“» происходит бессознательная идентификация с мертвой матерью и вторичное заполнение образовавшейся «дыры» ненавистью, что может выражаться в зеркальной симметрии отношений между матерью и ребенком. Как пример можно привести слова одной моей депрессивной пациентки о том, как они с мамой обмениваются взглядами ненависти: в глазах матери она видит отражение своих скрываемых чувств.
Обобщая вышеизложенное, можно сделать следующий вывод, что феномен «мертвой матери» является следствием двух целенаправленных движений в одном процессе потери: сначала преобразование и аннулирование вклада первичного материнского объекта и затем идентификация с инкорпорированным объектом, который на деле оказывается мертвым.
Еще одним важным моментом, который стоит отметить, является то, что в описании процесса интернализации «мертвой матери» как объекта А. Грин использует термин «имаго», так как он имеет непосредственное отношение к конструкции пациента или, по — другому, к внутренней репрезентации матери, которая не обязательно эквивалентна памяти о настоящей личности матери. Употребление термина «имаго» указывает нам, прежде всего, на то, что идентификация с «мертвой матерью» является бессознательной. Но при этом, однако, все же нельзя совсем исключить роль исторической матери в образовании ее внутренней объект -репрезентации. По этой причине необходимо более подробно остановиться на некоторых моментах исследований, связанных с интернализацией образа матери. Надо сразу отметить, что на сегодняшний момент имеются разные взгляды на некоторые проблемы, связанные напрямую с комплексом и синдромом «мертвой матери». Например, точка зрения А. Монделла отличается от выводов А. Грина в одном очень важном моменте. Последний утверждает, что успешная психотерапия пациентов может открыть память о периоде материнской эмоциональности, который предварял ее депрессию. Изученные же А. Монделлом случаи подтверждают, в отличие от гриновских примеров, совсем другой жизненный сценарий. Материнская мертвость, по мнению А. Монделла, не переживается как дискретный эпизод с началом и концом. Таким образом, он не находит того периода, где мать была бы эмоционально жива. С точки зрения пациентов А. Монделла, реконструкция образа матери, приводит их к тому, что мать видит-, ся ими скорее как имеющая постоянный характерологический дефицит, нежели чем страдающая от временно ограниченной депрессии. А. Монделл отмечает, что некоторые его пациенты вообще не распознавали материнскую депрессию как таковую. Исходя из этого соображения в многих случаях работа психоаналитика по реконструкции материнского эмоционального отсутствия и депрессии имеет важный терапевтический эффект, так как некоторые из этих пациентов свято верят в то, что их мать отвернулась от них из-за присущей им от рождения дефективности и плохости.
Феномен «мертвой матери» может также иметь место в случае, если мать отрицает, что у ее ребенка есть внутренний индивидуальный мир, отдельный от ее собственного. Этот факт может быть связан с отсутствием у нее опыта переживания чувственного мира других людей. Последствия такого отрицания матерью внутреннего мира ребенка могут быть опустошающими. Признание уникальности психического мира ребенка матерью будет эквивалентно признанию, что он психически живой. Если этого не происходит, то налицо некий факт отрицания матерью, что этот ее ребенок — живой человек. Следующим шагом в этом направлении будет вывод о том, что такие чувственно неспособные матери, не признавая психическую живость своих детей, желали, чтобы их дети не существовали, чтобы их младенцы были мертвы. Такому ребенку не пожаловано разрешение быть личностью, существовать как имеющему мир, уникальный и отдельный от материнского. Таким образом, непризнание матерью детской психической живости ощущается ребенком как отказ в разрешении к его существованию. Такой отказ ребенку, в свою очередь, приводит к запрещению всех желаний младенца. Это может быть сформулировано следующим образом: если кто-то не имеет права существовать, значит, этот кто-то не имеет права и желать. Отсутствие желаний у ребенка с синдромом «мертвой матери» со временем трансформируется в неспособность испытывать удовольствие. Важно, что у такой личности отсутствует удовольствие от себя самого и собственного существования, удовольствие от «просто быть». И если ему каким-то образом все же удается получить хотя бы небольшое удовольствие, у него складывается стойкое убеждение, что за ним должно последовать наказание.
Есть еще один аспект феноменологии «мертвой матери», указанный А. Монделлом, который обязательно нужно здесь рассмотреть. Он имеет отношение к обработке аффектов. Всеми признано, что нарушение в ранних отношениях между матерью и ребенком вносит свой вклад в относительную неспособность ребенка регулировать свои аффективные реакции. Это положение базируется на том, что младенческие гомеостатические процессы регулируются совместно и ребенком и матерью. Это нарушение в регулировании аффектов может нарастать из-за асинхронное™ в детско-материнских отношениях, так как в соответствии с теорией Биона мать является контейнером и инициатором первоначальной детской тревоги. Наблюдаемый у ребенка страх переживания интенсивных чувств убеждает нас в том, что его аффекты в действительности неконтролируем ы. Если мать эмоционально недоступна для ребенка, она также дистанцирована от себя самой и от своего тела и эта диссоциация между душой и телом транслируется ребенку. Таким образом, мать доказывает свою неспособность содействовать ребенку в его переживании аффективного опыта. В этих условиях самость ребенка будет затоплена или перевернута вверх ногами.
В ряду многих других исследователей феномена «мертвой матери» мы по праву можем назвать имя Даниила Штерна. Он в своей работе «Один способ сделать из ребенка больного», признает, что написал ее под влиянием концепции «мертвой матери» А. Грина. В своих наблюдениях за младенцами, перекликающихся с психоаналитическими исследованиями первого года жизни ребенка Р. Шпица, Д. Штерн увидел и описал младенческую микродепрессию, являющуюся результатом неудачных попыток оживить мать:
«Мать прерывает контакт глазами и не делает попыток восстановить его. В очень малой степени она является отвечающей ребенку. Мать не воодушевлена взаимодействием с ним. Эти материнские посылы вызывают резонанс в душе ребенка: у него также пропадает воодушевление, возникает чувство опустошения, исчезают позитивные аффекты, отмечается мимическая бедность, уменьшается активность. Этот опыт можно описать как микродепрессию».
Д. Штерн отмечает, что после того как все попытки ребенка вернуть мать к жизни, возвратить ее эмоциональность проваливаются, ребенок пытается быть вместе с ней любым способом, а именно путем ее имитации или идентификации с ней. Эти идеи Д. Штерна сопоставимы с точкой зрения А. Грина на его пациентов как на страдающих от первичной идентификации с мертвой матерью. А. Грин считает, что «мертвая мать» — это прежде всего присутствие отсутствующей матери, или он еще называет это явление «мертвым присутствием». Это значит, что такой младенец всем своим видом показывает: «Если я не могу быть любимым моей матерью, я сам стану ей». Эту первичную, всеобщую идентификацию можно назвать центральной характерной чертой, отличающей синдром «мертвой матери» от симптома «мертвой матери». Многие пациенты, по мнению А. Монделла, счастливо избегают синдрома «мертвой матери», благодаря механизму контридентификации. Они становятся противоположностью своей матери, и это позволяет им быть только частично мертвыми, что возвращает им переживание своей индивидуальности, предохраняя их чувство различия между самостью и объектом. По контрасту с этим, в случае первичной идентификации с матерью, индивидуальность пациента полностью потеряна, в соответствии с фантазиями пациента как будто затоплена внутри его матери. В этом случае личность состоит из интернализованных элементов, пережитых ребенком материнских бессознательных установок. К примеру, мать, которая выглядит как «хорошая» может переживаться ее дочерью на самом деле как наполненная ненавистью. Соответственно дочь может идентифицироваться с этими ложными аспектом личности матери и также быть «хорошей» как и ее мать, но с подстилающими эту «хорошесть» чувствами ненависти. Мать игнорирует внутренний мир дочери, а дочь, в свою очередь, конструирует свое психическое исходя из того, что она воспринимает как материнские бессознательные установки. Этот механизм и является тотальной идентификацией с мертвой матерью, которая не способна любить других и вообще кого бы то ни было.
Д. Штерн в связи с этим ввел очень полезную и точную метафору в отношении феномена «мертвой матери». Он назвал ее «схемой быть с…». Эта концепция достаточно точно описывает состояние ребенка находящегося лицом к лицу с депрессивной матерью. Она отражает нарушение в развитии и может быть использована как парадигма хронической травматизации, которая является результатом ранней нарушенности отношений между ребенком и матерью, которая неоднократно на протяжении всей жизни подтверждается.
В настоящее время мы с уверенностью можем сказать, что если не брать во внимание психотических пациентов, синдром «мертвой матери» остается одной из наиболее трудных проблем, с которыми можно встретиться при психотерапевтической работе с пациентами. Патология феномена «мертвой матери» включена в тяжелые шизоидные, аутистические и нарциссические расстройства и проявляется, по мнению А. Грина, лишь в переносных отношениях в психоаналитической психотерапии или психоанализе. Очень часто пациенты с такой патологией не жалуются на депрессию. Скорее мы слышим следующие нарциссические запросы: мне скучно, у меня внутри пусто, мне холодно, мне нечем себя занять. Если мы все же диагностируем синдром «мертвой матери» у обратившегося в психотерапию, то работа с таким пациентом должна начинаться с создания безопасной атмосферы лечения, с принятия такой личности со всеми ее тяжелыми переживаниями. И мы, прежде всего, должны задать себе вопрос, можем ли мы вынести его, испытываем ли мы эмпатию по отношению к данному человеку. Дальнейшая тактика работы в психотерапии должна быть направлена на создание внутреннего принимающего и любящего образа матери. Очень важно в данной ситуации для психотерапевта уметь молчать, не фрустрируя этим пациента, терпеливо ждать, пытаясь эмпатически вчувствоваться и понять, что он хочет сказать. Индивидуумы с феноменом «мертвой матери» требуют более внимательного отношения, большего эмоционального вклада со стороны психотерапевта, чем пациенты с другой патологией. Очень важно в этом отношении для терапевта не быть внедряющимся, попытаться дать подпитку слабой части Я. Такие пациенты, не получая поддержки, стремятся быстрее покинуть терапевта или могут развивать сильный эротизированный или негативный терапевтический перенос и бессознательно манипулировать психотерапевтом, требуя причинения ему страданий для подтверждения ранних травм.
Таким образом, наличие некоторой базы теоретических знаний о феномене «мертвой матери» может стать важным фактором, способствующим своевременному распознаванию и верной диагностики симптома или синдрома «мертвой матери», что в свою очередь будет залогом продвижения и успешности терапии тяжелых личностных расстройств.

Литература
1. Абрагам К. Исследования о самой ранней прегенитальной стадии развития либидо. II Классический психоанализ детского возраста/ Под ред. В.А. Белоусова. Печ. с изд. «Психологическая и психоаналитическая библиотека под. Ред. проф. И. Д. Ермакова. Вып. XI. М., 1924». Красноярск, 1994.
2. Асанова Н.К. Лекции курса «Детский психоанализ». 1996.
3. Лебовиси С. Относительно трансгенерационной предачи: от филиа—ции к аффилиации. // Проблемы детского психоанализа. № 1-2. М, 1996.
4. Менцрс С. Психодинамические модели в психиатрии / Пер. с нем. Э.Л. Гушянского, М,: Алетейа, 2001.
5. Психоаналитические термины и понятия: Словарь/ Под ред. Барнесса Э. Мура и Бернарда Д.Файна/ Пер. с англ. A.M. Боковикова, И.Б. Гришпуна, А.Фильца. М.: Независимая фирма «Класс», 2000.
6. Стерн Д. Дневник младенца: Что видит, чувствует и переживает ваш малыш./ Пер. с англ. М.: Генезис, 2001.
7. Фрейд А. Теория и практика детского психоанализа./Пер с англ. и нем./ М: ООО Апрель Пресс, ЗАО Изд-во ЭКСМО-Пресс, 1999.
8. Фрейд 3. Художник и фантазирование / Пер. с нем. / Под ред. Р.ф. Додельцева, К.М. Долгова. М.: Республика, 1995.
9. Энциклопедия глубинной психологии Том 1. Зигмунд Фрейд: жизнь, работа, наследие./ Пер. с нем. / Общ. ред. A.M. Боковикова. М.: ЗАО МГ Менеджмент, 1998.
10. The Dead Mother: The Work Of Andre Green, edited by Gregorio Kohon, published in association with the institute of psycho- analysis. London: Routledge, 2000.

«Мертвая мать» и «мертвая убивающая мать» (теория)

Часто будущий психопат или глубокий травматик формируется в семье, где один или оба родителя — абьюзеры. И даже если абьюзер — один (например, отец), а мать «просто» остается в этом браке и невольно удерживает в ситуации насилия своих детей, то становится «мертвой матерью», как называет этот феномен французский психоаналитик Андре Грин. Психолог Ольга Синевич пишет об этом:

«Это физически живая мать, но она мертва психически. Для детей такой матери характерно ощущение бессилия: бессилия выйти из конфликтной ситуации, бессилия любить, воспользоваться своими дарованиями, приумножать свои достижения…»

«Мертвой матерью» становится женщина, чьи жизненные соки высосаны и продолжают высасываться абьюзивным окружением. Вспомним про тотальную перефокусировку жертвы на агрессора. Неудивительно, что у нее не остается душевных сил ни на себя, ни на своих детей, ни тем более, на что-либо другое.

Такая мать ведет себя равнодушно, отвергающе по отношению к детям, а нередко становится и сообщницей агрессора в его «воспитательных» методах. Так она пытается сохранить зыбкий баланс в семье, «заслужить» одобрение абьюзера.

Кроме того, находясь в газлайтинге и созависимости, она может вслед за «главным» агрессором считать, что дети «разболтались», «сели на шею», и надо их «воспитывать». Или же она «выдумывает» их провинности, чтобы «угодить» главному агрессору. Третий вариант — позволяя ему издеваться над детьми, она как бы отдает их ему по пожирание, чтобы он дал передышку ей самой.

Так невольно в браке с агрессором женщина становится агрессором и сама — по отношению к собственным детям. И пусть она — «пассивный» агрессор, ребенку-то от этого не легче…

Еще более тяжела ситуация, когда «мертвая мать» становится «мертвой убивающей матерью». Слово Ольге Синевич:

«Это не только матери, которые проявляли жестокость к ребенку — эмоциональное отвержение, пренебрежение, унижали своих детей всеми известными способами. Но это и матери, по внешним проявлениям которых создается впечатление заботы и любви о ребенке, но эта так называемая забота и любовь проявляются в потворствующей и доминирующей гиперопеке, повышенной моральной ответственности. Таких матерей я называю сиренами, они очень манящие, прямо таки притягивают к себе, манят, зовут, а потом «сжирают».

На самом деле суровая, жестокая и отвергающая мать может нанести меньше вреда, чем чересчур заботливая, оберегающая и хронически тревожащаяся. Потому что жестокая мать не маскирует свои агрессивные и убивающие тенденции под заботу и любовь.

Кроме того, мертвые убивающие матери фокусируются на болезни ребенка, его неудачах, все время делают мрачные прогнозы насчет его будущего. Такая мать остается безразличной к благоприятным переменам и не реагирует на радость ребенка или даже испытывает некое недовольство.

Дети таких матерей во взрослом возрасте говорят, что подлинный интерес и заботу от матери они чувствуют, если у них что-то случилось, а когда все хорошо, то возникает ощущение, как будто мама и не очень-то довольна и даже будто огорчена. Такая мать постепенно подавляет в ребенке радость жизни и веру в себя, и в конце концов заражает его своей смертоносностью. Ребенок начинает бояться жизни.

Такие матери преподносят себя как жертвующих собой, заботливых и добрых, но под их претензиями кроется враждебная установка. Ребенок начинает чувствовать, что живет во враждебном мире и приходит к убеждению, что наиболее приемлемым поведением для него будет то, которое заканчивается неудачей и страданиями. Так, страдание ребенок со временем начинает воспринимать как любовь.

Но даже эта мать менее травмирующая, чем те, которые якобы жертвуют собой, добрые и заботливые, но в тоже время у них прорываются деструктивные, убивающие импульсы в виде непредсказуемых вспышек гнева и жестокости по отношению к ребенку. Но это подается как забота и любовь. «Я так с тобой поступила, потому что очень сильно люблю тебя и забочусь о тебе, очень испугалась или переживаю за тебя», — говорит такая мать. И дети расценивают злость матери как проявление любви.

Взрослые дети таких матерей — глубоко страдающие люди, они практически не получают удовольствия от жизни. Их внутренний мир наполнен сильнейшими страданиями, они чувствуют свою никчемность, ощущают себя презренными, хуже всех. Им очень сложно найти в себе что-то хорошее, они убивают себя токсическим стыдом. Внутри себя часто описывают какую-то пожирающую дыру, пустоту. Им все время страшно стыдно что-то делать. В анамнезе таких пациентов могут быть депрессия, панические атаки, паранойя. Они говорят, что весь мир настроен против них, все им завидуют и хотят причинить вред».

…На мой взгляд, разница невелика, и любая «просто» «мертвая мать» обязательно еще и «убивает» — морально, а косвенно — и физически.

Я, кстати, наблюдала такое семейство. Злющая-злющая мать. Мне было физически жутко даже встречаться с ней на лестнице, а ее взгляд был прямо смертоносным. Ее муж пил, несколько раз попадал в ЛТП, но это помогало ненадолго. В итоге он умер в собственной ванной — ему было не больше сорока.

Мы приехали в этот дом позднее их и знали, что старшая дочь этой женщины погибла в 18 лет, перебегая дорогу. А не так давно мы узнали, что погибла и младшая, разбилась на машине.

…Посылы, калечащие детские души, передаются из поколения в поколение. Не случайно есть такое понятие, как патологические династии. От осинки не родятся апельсинки — это понятно, но ведь и каждая новая поросль осинок становится все более «колючей»! По данным психолога Ольги Синевич, если в семье бабушки с дедушкой эмоциональное отвержение составляло 30-35%, у родителей — 48%, то у детей равнодушие и неприязнь к будущим отпрыскам будет уже в 65% случаев. Мало того, если бабушка была просто «мертвой матерью», то ее дочь будет уже «убивающей мертвой матерью», а убийственный импульс внучки может достичь уже того, что она уничтожит ребенка физически.

И совершенно не обязательно делать это своими руками. Моя почта пестрит кошмарными историями о матерях, которые на ночь глядя отправляют маленьких дочерей на отдаленную овощебазу через гаражный массив и пустырь, «ошибочно» наливают в чайник уксус, игнорируют жалобы ребенка на боли и доводят до угрожающих жизни состояний, добиваются у психиатра назначения сильнодействующих препаратов для своего «гиперактивного» малыша, потому что он «мешает», «достал»…

Убивающая мертвая мать. Неумение создавать теплые отношения.: psyteaman — LiveJournal

О чрезмерно тревожных матерях. Статья будет интересна тем людям, которые находятся в отношениях с партнером, но без эмоциональной близости. Либо же вообще не могут найти себе подходящего партнера, потому что со всеми из них по разным причинам не возникает настоящей эмоциональной близости.
Есть такой феномен «убивающая мертвая мать». Это мать, которая физически находится рядом с ребенком, даже заботится о нем, но не присутствует в его жизни эмоционально.

Это может быть мать в длительной депрессии, химически зависимая мать, мать перенесшая смерть другого ребенка или близкого человека, или мать, которая сама имеет травму вследствие воспитания у собственной «эмоционально мертвой матери».

Такие матери не осознают часто степени своей эмоциональной опустошенности и отсутствия подлинного интереса к ребенку. Обычно из сознания вытеснены все негативные импульсы к ребенку. Чаще всего матери не осознают свою подсознательную агрессию к собственным детям и всячески стараются компенсировать непонятное «ощущение» излишней заботой о ребенке.

Отсутствие именно «эмоциональной близости с матерью» лишает ребенка основы безопасности и является причиной возникновения перманентной тревоги, которая остается с ним уже на всю жизнь.

Такому ребенку, уже будучи взрослым и пришедшим на терапию, почему то сложно вспомнить, когда мать его поддерживала или заступалась за него… Часто отсутствуют воспоминания, как мама хвалила или поддерживала те или иные качества. Не вспоминаются также и слова «не бойся, я с тобой», «вместе мы справимся», » все у тебя получится»…

Вырастая, такой человек имеет заниженную самооценку, страдает неуверенностью в себе и постоянными сомнениями в выборе. Часто не может брать на себя ответственность и постоянно боится совершить «ошибку».

Еще часто встречается, что такие матери, считают, что «им лучше знать, что нужно их ребенку» (что как раз и обуславливается отсутствием подлинного интереса к личности ребенка). В связи с этим дети вырастают и ничего не знают о самих себе — что они любят, что в жизни для них важно, какие их основные ценности, какой характер, какими качествами личности они обладают.

А на месте любви к себе, принятии, уверенности, доверии к самому себе, образовывается «дыра», которую невозможно заполнить: ни друзьями, ни работой, ни хобби, ни учебой, ни книгами, ни фильмами, ни отношениями, ни даже собственными детьми…

Такие люди пускаются в бесконечный поиск «золотого правила» в книгах, на тренингах, у психологов, в духовных практиках. Вечный поиск становится смыслом жизни. Будто есть эта волшебная инструкция, которая поможет стать уверенными в себе, достойными, реализованными, успешными, нужными и главное любимыми…

Это была цитата из одной статьи психолога. Во взрослом возрасте такой ребенок обладает повышенной тревожностью, ревнивостью, жаждой полного слияния с любимым и конфликтами из-за невозможности такого слияния. Быстро сливая себя в отношениях, такой человек не может потерпеть до того, как в партнере созреют сильные чувства по отношению к нему. На эту тему вышло много статей психологов. Вот вам цитата из еще одной:
Несмотря на то, что ребенок видит все материнские старания и ее «заботу», ему всегда все равно «мало» матери. Вроде бы она находится здесь, с ним, в одной квартире. Но ребенок чувствует себя одиноким, неуслышанным, неувиденным. Ребенок всегда чувствует какое-то недоверие к матери: «а вдруг не заберет из детского сада?», «а вдруг не приедет за мной в лагерь», «а вдруг не сделает то, что пообещала»…И как будто для этого нет внешнего повода и явной причины. Но откуда-то постоянный внутренний страх и ощущение «ненадежности», «недоступности» и «непредсказуемости» матери…

Отсутствие именно «эмоциональной близости с матерью» лишает ребенка основы безопасности и является причиной возникновения перманентной тревоги, которая остается с ним уже на всю жизнь.

Особенно такие матери сосредоточены на болезнях ребенка. Большинство детей поэтому помнят свою мать, особенно заботящуюся именно в моменты тяжелой болезни. Что часто способствует тому, что детишки таких матерей очень часто болеют. Ведь это единственное время, когда мать полностью посвящена заботе о ребенке.

Есть ли выход? Есть.

1. Осознать, что мать вас не «не любила», не потому, что вы были не достойны ее любви, а потому что она сама имела определенные травмы и «дыру» внутри.

А из «дыры» любовь сложно «добывать», обычно это порождает только злость и агрессию. Потому что сложно делиться тем, что у нас у самих в дефиците. Поэтому вместо любви, появляется только агрессия, которая самой матерью всячески вытесняется, а ребенок на подсознательным уровне все равно ее ощущает. А чуть позже, вытесненная мамина агрессия к ребенку, становится основой отношения к самому себе у этого ребенка.

2. Перестать уничтожать самого себя. Осознать, что ощущение «со мной что-то не так», «я не достаточно хорош», «я не такой, как все»- это всё «Привет!» от вашей мамы, и к вам никакого, по настоящему, отношения не имеет. Это было внутреннее неосознаваемое ощущение мамы по отношению к самому себе. Это не про вас.

3. Понять, что «не получив любви и поддержки от матери» совершенно не значит, что эту любовь и поддержку нельзя получить от окружающих вас других людей. Если вы чувствуете, что вам муж, жена, бойфренд или ребенок недостаточно вас ценит, любит и уважает…-вспомните про маму. Если внутренняя «дыра» матери не позволила ей любить, уважать, принимать и ценить вас, это не значит, что теперь другие люди должны «отдуваться за это», постоянно терпя теперь вашу агрессию, обиды и нападки.

4. Смириться и принять вашу мать. Да, она такая. Да, теперь вам приходится тяжело, и приходилось тяжело долгие годы. Да, не поддерживала и не принимала. Но зачем же перенимать ее привычки? Вы взрослый человек и вполне можете принимать себя, поддерживать и любить. Стать самому себе той матерью, которой когда-то вам не хватало.

5. Почувствовать любовь в себе. «Дыра», которая есть в вас, она как засасывающая воронка, которая шепчет «стань другим», «работай над собой», » будь лучше»… и тогда «мама тебя полюбит и признает». Не полюбит и не признает.

Все правильно пишет психолог? Вроде бы и да. Вроде бы читателю с подобной проблемой должно стать немного легче после чтения такой статьи. Но через некоторое время как будто «забываются» уроки, полученные при чтении и все проблемы возвращаются вновь.

А все из-за того, что по-настоящему глубокую проработку сделать непросто. Но возможно.

ТУР В КОМПЛЕКСЕ МЕРТВОЙ МАТЕРИ

ВВЕДЕНИЕ

В своей книге «Сатурн и меланхолия» Клибанский, Панофски и Саксл (1964) делают исторический обзор концепции меланхолии в таких областях, как философия и медицина, начиная с лицемерной теории «четырех юморов», за которой следует аристотелевская концепция. о черной желчи как причине меланхолического характера. Для них меланхолия была болезнью, связанной с определенными физическими и психическими симптомами, и Гиппократ утверждал, что это было продолжением страха и печали.Название этого недуга происходит от греческих корней melan («черный») и khole («юмор»), это черный юмор, цвет, который традиционно ассоциируется с трауром, болезнями и смертью (HELLER, 2008).

В своем тексте «Скорбь и меланхолия» от 1917 года Фрейд показывает, что этот недуг не имеет однозначного определения в медицинских науках и что в клинической практике он может проявляться по-разному. Согласно этому автору, меланхолия характеризуется общим безразличием к миру, наряду с негативной самооценкой, выраженной через отношения, отмеченные упреками и очернениями, которые субъект направляет на себя, вплоть до ожидания наказания.Точно так же Фрейд объясняет, что в трауре возникает бессознательный конфликт, порожденный амбивалентностью субъекта по отношению к потерянному объекту, конфликт, в котором чувства любви и ненависти борются, соответственно, за ослабление и сохранение либидозных связей с объектом. В таком случае траур — это проработка, которая позволяет субъекту осмыслить потерю, которая произошла в действительности, в то время как конфликт в меланхолии является бессознательным и может возникать в самых разных ситуациях, таких как потеря работы или развод.Таким образом, скорбь раскрывается как защита, позволяющая развить потерю, воспринимаемую эго, в то время как в меланхолии за потерей объекта следует потеря чего-то, что воспринимается как часть эго (CARUSO, 2010). Однако сам Фрейд скажет, что его подход к печали и меланхолии недостаточно глубок, оставляя работу по более глубокому исследованию этих концепций будущим психоаналитикам.

Одной из таких фигур, продолживших исследование депрессии с психоаналитической точки зрения, была Мелани Кляйн (1882-1960), которая посвятила большую часть своей жизни пониманию того, как устроена психическая реальность человека с первых месяцев жизни.Основываясь на своих исследованиях и аналитической работе, Кляйн (2009a) предложит существование двух основных способов взаимодействия, называемых «позициями»: шизопараноидального и депрессивного (SEGAL, 1994). По мнению Кляйн, детское эго еще слишком незрело, чтобы выдержать напряжение, порожденное конфликтом между влечениями к жизни и смерти, вынуждая проецировать некоторые из них на объект (грудь матери), провоцируя расщепление эго и приводя к формированию пары объектов: один любит, который успокаивает тревоги и страхи ребенка, и один ненавидит, который преследует их и угрожает уничтожить.Примерно в это же время появляется механизм защиты, предложенный Кляйном: проективная идентификация, функционирующая путем расщепления и проецирования частей себя на объекты, чтобы не быть отделенными от них, и удерживать плохие объекты, заставляя их быть отделенными от себя. . С другой стороны, депрессивная позиция устанавливается, когда ребенок начинает воспринимать свою мать как целостный объект, отделенный и отличный от ребенка. Следствием этого является то, что ребенок, осознав, что и хорошие, и плохие объекты являются частями одного и того же, страдает тревогой, вызванной чувством амбивалентности: вместо того, чтобы бояться внешнего преследующего объекта, он боится этого деструктивного побуждения. повредит внешний хороший объект, который в конечном итоге будет интроецирован, позволяя ребенку обрести уверенность в собственном творческом потенциале.Из-за того, что ребенок теперь воспринимает свою мать как отдельный от себя объект, влечения к жизни и смерти интроецируются, и расщепление уступает место вытеснению. Запреты вынуждают ребенка искать заменители удовлетворения своих влечений, тем самым начиная первые шаги символизации. Этот процесс позволяет установить объектные отношения, которые в конечном итоге будут структурировать ментальную вселенную ребенка. Даже если депрессивная позиция никогда не будет выработана полностью, ребенок все равно может сформировать достаточно стабильное эго, чтобы иметь дело с дальнейшими конфликтами на протяжении своей жизни.С другой стороны, если, находясь в депрессивной позиции, эго неспособно защитить свои творческие и деструктивные импульсы, у него разовьется переживание чувства преследования и вины, что не позволит ему установить творческие отношения с реальностью (KLEIN, 2009a; SEGAL, 1994 ).

КЛИНИКА НЕДОСТАТОЧНОСТИ И НОВЫХ СИМПТОМОВ

Сегодня мы живем в социальных условиях, которые сильно отличаются от тех, в которых Фрейд и Кляйн проводили свои исследования. В первые годы 20-го века социальные нормы будут формировать супер-эго, определяемое этикой обязательного, связанное с требованием отказа от влечения, позволяющее развиваться цивилизации и культуре; Сегодня, однако, мы живем во времена, когда императив социального суперэго, структурирующего социальные связи, превратился в обязательное наслаждение, когда отказ от влечения оставлен в стороне при структурировании цивилизации (RECALCATI, 2010).Именно в этом культурном климате возникают так называемые «новые симптомы», в том числе анорексия, булимия, наркомания и депрессия. Они отличаются от тех, кого лечат в «клинике недостатка», в основном связанных с классическими невротическими и психотическими структурами (RECALCATI, 2003). Традиционные невротические симптомы основаны на формировании компромисса между бессознательным желанием и требованиями социальной реальности, в то время как новые симптомы представлены как запреты на способность представлять переживания из-за состояния непредставимой тревоги (GREEN, 1994; RECALCATI, 2003). ).Что характеризует эти новые симптомы, так это то, что они возникают из-за отсутствия объекта, структурирующего психику, того, что Бион называет мечтательностью и который позволяет метаболизировать переживания ребенка на стороне матери, чтобы превратить их в мыслимые мысли (GRINBERG; SOR; TABAK DE BIANCHEDI, 1991).

Другими словами, мы говорим здесь не об утрате чего-то, что когда-то было, но об отсутствии объекта, которого никогда не было (GREEN, 1999). Это отсутствие является результатом структурирования психически прерывистого субъекта, патология которого проявляется не как отклонение от нормы, а как патологическое следование норме, субъект, который убегает от контакта со своим внутренним миром, состояние Болласа (1987). называет «нормотической личностью».Точно так же отсутствие объекта приводит к образованию скрытой пустоты в психике индивида, что существенно влияет на процессы символизации и формирования эго (BAUTISTA-NAVARRO, 2008).

Одним из важнейших вкладов Андре Грина в психоанализ является его концепция «пустой серии» или «клиники пустоты», названий, которые он дает ряду состояний, происходящих из упомянутой психической пустоты, обнаруженной в бессознательном этих пациентов, включая отрицательные галлюцинации, пустой психоз и пустой траур (GREEN, 1999).Пустой траур противостоит «черной трауре», описанной Фрейдом и оперирующей объектными репрезентациями, которые были утрачены, но потеря которых может быть переработана посредством процессов катексиса-противодействия катексису эго (FREUD, 1917). С другой стороны, пустой траур относится к тем ситуациям, в которых, независимо от реальной потери объекта, его психическое отсутствие из-за его невозможности быть представленным психикой, что, как уже упоминалось, происходит из-за структурирование ментальной пустоты в результате отсутствия объекта, способного выполнять функцию мечтания (GREEN, 1994).

Среди патологий, соответствующих «пустой серии», Грин (1999) описывает состояние, при котором эта психическая пустота структурируется депрессивным процессом со стороны матери, переживаемая ребенком как форма психического отказа от нее ( ЗЕЛЕНЫЙ, 1999; LUSSIER, 1999). Ее депрессия не мешает ей выполнять свою питательную роль на биологическом уровне, но резко влияет на ее взаимодействие с ребенком, делая невозможным метаболизацию его переживаний и интроекцию живого имаго матери, способного дарить любовь и привязанность. будучи тогда психически непризнанным его матерью (MODELL, 1999).Андре Грин называет это состояние «комплексом мертвой матери».

КОМПЛЕКС МЕРТВОЙ МАТЕРИ

Комплекс мертвой матери — это название, которое Грин (1999) дает определенной психической конфигурации, построенной вокруг матери, чье либидо было направлено на нее в первые годы жизни ребенка. Следуя определению, которое Лапланш и Понталис (2004) дали термину «комплекс» в психоаналитической теории, комплекс мертвой матери будет представлять собой кластер интенсивно вложенных репрезентаций, в основном бессознательных, созданных в раннем младенчестве субъекта.

Суть этого состояния заключается в массивной антиатексии ребенка со стороны его подавленной матери. С точки зрения ребенка, этот антикатексис переживается как двойная травма, потому что, помимо того факта, что внимание матери направлено на себя и ее ситуацию, ребенок не может придать этому значение из-за внезапности. Ребенок, который до этого был в центре внимания матери, переживает внезапное изгнание со своего места, сцена, которая еще больше осложняется появлением третьего элемента, провоцируя, таким образом, преждевременную триангуляцию, которая заставляет ребенка преждевременно созревать.

В качестве защиты от бессмысленности, вызванной антикатексисом матери, ребенок приводит в действие различные механизмы, ведущие к бессознательному отождествлению с фигурой мертвой матери. Согласно Кляйну (2009b), в рамках всемогущей фантазии ребенка отсутствие матери интерпретируется как реализация его желания разрушения по отношению к преследующему плохому объекту, действие, которое при нормальном развитии вызывает чувство вины, ведущее к попыткам ремонт объекта, в данном случае возврат матери, когда ее ребенок плачет.С другой стороны, в комплексе мертвой матери из-за материнской депрессии невозможно истинное возмещение ущерба, а вместо этого — миметизм, посредством которого ребенок бессознательно ассимилирует некоторые атрибуты матери в своей психике, в частности ее неспособность катектизировать объекты.

По мнению Кляйна (2009b), интроекция родительских фигур в детской психике приводит к переживанию этих образов как бессознательных фантазий живых людей. Однако эта интроекция сопровождается определенной тревогой из-за возможного исчезновения или смерти интроецированных объектов в результате садистских импульсов ребенка, которые в их всемогущей фантазии способны разрушить мать (Klein, 2009a).С другой стороны, если ребенок успешно интроецировал тотальный объект, который стимулирует интеграцию эго, он сможет преодолеть чувство тревоги и вины, что приведет к попыткам репарации или реконструкции объекта, который он в своей фантазии разрушил. Исправление объекта, в свою очередь, приводит к способности доверять своим собственным импульсам и все более активно взаимодействовать со своим окружением (SEGAL, 1994). Этот процесс станет базовой схемой, которая будет повторяться в последовательных процессах скорби, через которые ребенку придется пройти в дальнейшей жизни (KLEIN, 2009b).В случае комплекса мертвой матери такой тревоги нет, потому что интроецированная материнская фигура — это фигура подавленной матери и, следовательно, эмоционально недоступной — мертвой матери. Следуя Грину, взаимодействие с такой матерью приведет к формированию бессознательных фантазий о матери, лишенной привязанности, интроецируя вместо нее структурную пустоту, в которой мать должна была быть, хорошей или плохой, но жива. Поскольку интроецируется образ уже мертвой матери, нет ни тревоги, ни возможности пережить нормальный траур, превратив субъекта в своего рода саркофаг, содержащий внутри себя фигуру бессмертной матери, ни живой, ни мертвой.

Как было сказано ранее, траур — это работа, позволяющая описать утрату, которая может быть реальной или воображаемой. Потеря объекта преодолевается, когда его либидо реинвестируется в новые объекты, которые также могут быть реальными или воображаемыми. В комплексе мертвой матери мы находим основную трудность в процессе оплакивания, потому что, поскольку нет живой связи между ребенком и его подавленной матерью, нет никакой реальной или значимой потери, а есть бессознательная пустота, побуждающая субъекта всегда сохранять движущиеся, катектирующие объекты мира, но неспособные создать с ними глубокие нежные связи.

Чтобы проиллюстрировать динамику траура в комплексе мертвой матери, описанную Грин (1999) и другими (BOLLAS, 1999; MODELL, 1999; VELASCO-KORNDÖRFFER, 2006), здесь следует случай Роксаны, 46-летней мексиканки. женщина, которая начала свое аналитическое лечение из-за чувства глубокой депрессии после смерти дочери двенадцатью годами ранее. Мы начнем с описания основных семейных отношений Роксаны, а затем проведем анализ, сравнив клинические эпизоды с литературой.

РОКСАНА

Роксана — мать четверых детей, старшая из которых, Мария, скончалась в возрасте 11 лет после четырехлетней болезни лейкемии. Она разведена и работает менеджером в филиале компании, которую она основала вместе со своим бывшим мужем, южноамериканским мужчиной, которого она встретила, когда оба были студентами университета. Во время анализа Роксана описывает своего бывшего мужа как манипулятивного и эмоционально отсутствующего мужчину, а их отношения — как проблемных и сложных. После смерти старшей дочери и из-за отсутствия психологической поддержки во время этого эпизода Роксана приняла решение развестись.

Еще одним очень важным человеком в ее жизни является ее мать. Роксана описывает ее как импозантную женщину, более озабоченную собственным личным развитием. История Роксаны дает картину фаллической и доминирующей женщины, далекой в ​​своих привязанностях к своим детям, но постоянно присутствующей как жесткая фигура в их образовании, сурово действующей в вопросах, связанных с домашними и школьными обязанностями. Болезнь ее мужа — отца Роксаны — еще больше осложняет их брак, вынуждая ее еще больше обращать внимание на свое профессиональное образование вдали от семьи.Роксана объясняет, что ее отношения с матерью весьма отдаленные.

Мария была первой дочерью пациентки, родившейся через год после того, как она вышла замуж за своего бывшего мужа. Марии диагностировали лейкоз в 5 лет, и она начала лечение в Мехико. Несмотря на это, ее рак распространяется агрессивно, и к тому времени, когда Марии исполнится 7 лет, продолжить ее лечение с помощью медицинских ресурсов, доступных в Мексике, и рекомендаций врачей о поиске лучшего лечения в Соединенных Штатах уже невозможно.Ее тогдашний муж принимает необходимые меры, поэтому на следующий день она уезжает со своими детьми в эту страну, каждый из которых несет только сумку с вещами. Следующие четыре года они проведут за границей, а Мария будет постоянно приходить в больницу и выписываться из нее из-за своего состояния. Роксана будет рядом с ней практически в любой момент, опасаясь, что ее дочь умрет в ее отсутствие, вплоть до того, что проводит целые дни, не выходя из больницы или не возвращаясь домой, чтобы принять душ.Роксана вспоминает свою дочь полной радости и оптимизма, с сильным характером. Она не позволяла своему состоянию ограничивать себя, и ей нравилось играть и проводить время со своими братьями, сестрами и одноклассниками. Роксана не может описать смерть Марии, и это чувство снова появляется в более поздних ситуациях, когда ее детям по разным причинам пришлось отойти от нее.

Эта ситуация вызвала чувство покинутости у других ее детей; однако за ними ухаживали соседи и друзья семьи, имена которых она, однако, не помнит, упомянув в своем анализе, что она «не знает», кто заботился о них в то время.В ходе этого процесса она ссылается на то, что не получала никакой поддержки от своего тогдашнего мужа, кроме экономических ресурсов для оплаты счетов, и получала только оправдания о том, почему он не мог поехать к ним.

После смерти Марии Роксана возвращается в Мексику со своими детьми, не прощаясь с людьми, которые ее поддерживали, и основывается в Монтеррее с идеей открыть филиал компании, созданной ею и ее тогдашним мужем. Отсутствие ее партнера во время болезни дочери усугублялось проблемами в их браке, а также географической удаленностью между ними, побудившей Роксану подать на развод.Все это привело ее в глубокое депрессивное состояние, которое не позволяет ей выходить из дома, что говорит в ее анализе о том, что она будет проводить большую часть своего времени во сне, слезах и просмотре фотографий Марии. Даже спустя несколько лет после этого события она продолжала отмечать день рождения своей старшей дочери тортом, заставляя других своих детей присоединиться к ней на праздновании. Эта ситуация создала напряженность в ее отношениях с другими ее детьми, которые заявили своей матери о том, что она не уделяет им внимания, причем наиболее громкой из них была ее младшая дочь Даниэла.

Даниэла — младшая дочь Роксаны, которой едва исполнился год, когда семья переехала в Соединенные Штаты. К тому времени, когда Роксана приступила к анализу, Даниэле было 16 лет, и она недавно переехала к своему отцу в Мехико, чтобы продолжить обучение в средней школе, что заставило Роксану испытывать чрезмерное чувство вины из-за того, что она не могла выполнять роль воспитателя. мать для своих детей. Роксана начала игнорировать свою внешность, уделяя мало внимания чему-либо, не имеющему отношения к ее дочери, и у других ее детей было мало психической энергии.Эта ситуация спровоцировала у Роксаны самоуничижительные идеи и чувство вины по поводу собственных материнских способностей.

МЕРТВАЯ МАТЬ

Роксана описала свои отношения с родителями как далекие. Оба работали профессорами университета: ее отец был математиком, а мать — психологом. Из-за инвалидизирующего заболевания ее отец не мог быть основным кормильцем для семьи, и ее мать взяла на себя эту роль, посещая курсы повышения квалификации и семинары, чтобы улучшить ее академическое образование и профессора.Таким образом, она постоянно была занята, часто пренебрегая своей ролью матери для своих детей.

Роксана воспринимала мать как человека далекого, холодного и отсутствующего. В начале анализа их отношения основывались в основном на телефонных разговорах, в которых Роксана ощущала чувство удаленности со стороны своей матери, которая называла ее просто «моя дочь». Это обращение было воспринято Роксаной как слишком безличное, как если бы ее мать не обращалась к ней, сравнивая указанное обращение с нормальным разговором между матерью и ее дочерью, в котором первая называла последнюю по имени или использовала ласковый ник.Для Роксаны то, что ее называли просто «дочерью», означало для нее единственную роль в семье, которую она не считала своей.

Следующие ниже фрагменты виньетки демонстрируют синтез фантазий пациентки о ее отношениях с матерью. То, что ее называли «дочерью», казалось Роксане чуждым, выражая ее трудности с ролью дочери, в то время как ее матери было трудно взять на себя свою роль. Для Грина центральным фактором в процессе структурирования субъекта являются отношения с первым объектом любви и особенно его потеря.Когда происходит настоящая смерть матери, реальность усиливается в процессе оплакивания, отмечая объект как потерянный; однако в комплексе мертвой матери объект присутствует в реальности, но из-за своей либидинозной недоступности он остается отсутствующим в фантазиях ребенка как следствие того, что воспринимается как недостижимый и непригодный для удовлетворения аффективных потребностей ребенка (GREEN, 1999).

Болезнь ее отца могла быть пусковым фактором депрессивного процесса у ее матери, однако, возможно, из-за безотлагательной необходимости держать семью на плаву ее депрессия должна была быть подавлена, а ее чувства сублимированы для достижения интеллектуальных целей. поможет ей поддержать ее семейное хозяйство.В комплексе мертвой матери мать отдаляется от своих подавленных чувств. В случае Роксаны ее мать посвятила свою энергию интеллектуальному и рабочему развитию, оставив своих детей эмоционально без присмотра, взяв на себя роль кормильца, роль, которая больше ассоциируется с фигурой отца в мексиканской культуре.

БОЛЬНАЯ ДОЧЬ

Во время первых сеансов Роксана подробно рассказывала о своих чувствах тревоги и потери из-за мысли о том, что ей приходится быть отдельно от своих детей, а также о том, что ей очень трудно общаться и общаться с ними в позитивном ключе.Она подумала, что это произошло из-за ее собственного поведения во время болезни старшей дочери, и начала таким образом говорить об этой главе своей жизни.

Когда ее старшей дочери Марии был поставлен диагноз лейкемия, врач порекомендовал ей уехать в Соединенные Штаты, чтобы найти лучшее лечение, и Роксана соглашается, забрав с собой четверых детей. Ее тогдашний муж делает все необходимое, чтобы на следующий день после постановки диагноза все пятеро переехали в эту страну, а он остался в Мехико, чтобы управлять их компанией.У Роксаны не было шанса попрощаться с семьей или друзьями, она несла только сумку с вещами для себя и каждого из своих детей перед отъездом из Мексики. Важно подчеркнуть резкий способ ухода, поскольку он казался постоянным в жизни Роксаны, которая во время анализа справлялась с тревогой, не посещая сеансы и постоянно двигаясь из-за своей работы.

Для Роксаны это было трудное время в ее жизни, так как ей приходилось самостоятельно справляться с болезнью дочери из-за географической и эмоциональной дистанции, отделяющей ее от мужа, который присутствовал только для оплаты ее расходов.Она согласилась, что не позаботилась о своих трех других детях, пока она была в больнице, даже не обращая внимания на то, кто за ними ухаживал, и предполагая, что эту работу взяли на себя дружелюбные соседи. Ее присутствие дома каждый раз происходило все реже из опасения, что Мария умрет в ее отсутствие.

После смерти Марии Роксана спала подолгу, постоянно плакала и искала своих детей, доверяющих ее горе и боли. Когда тот учебный год в Соединенных Штатах закончился, она забрала своих детей и вернулась в Мексику, снова внезапно, не попрощавшись с людьми, которых она часто посещала в этой стране и которые поддерживали ее, заботясь о ее детях.Когда она рассказала об этом, Роксана упомянула, что чувствовала себя виноватой за то, что уехала, не поблагодарив тех людей, которые поддержали ее в такой сложной ситуации.

Именно в это время после смерти Марии Роксана входит в глубокое депрессивное состояние, как если бы ее желание быть матерью исчезло с потерей старшей дочери. Ее отношение к трем другим детям стало отстраненным и отдаленным, что вынудило их взять на себя большую часть работы по дому, например, приготовление пищи и уборку, деятельность, часто связанную с фигурой матери.Когда ей указали на это в анализе, она расплакалась, однако кивнула на комментарий. После долгого периода молчания она рассказывает, что ее самыми счастливыми моментами в то время были те моменты, когда она вспоминала Марию, глядя на ее фотографии или отмечая день рождения, что она продолжала делать даже спустя годы после ее смерти. В таких случаях она брала праздничный торт и клала его на обеденный стол вместе с фотографией Марии, которая собирала своих детей, чтобы спеть ей поздравления с днем ​​рождения.Однако ее дети несколько раз жаловались на это, утверждая, что ее эгоцентризм не позволяет ей обращать внимание на других живых детей. Роксана объяснила, что это было сделано для того, чтобы братья и сестры Марии не забыли о ней, но постепенно она перестала это делать.

Динамика отношений Роксаны с Марией, кажется, указывает на наличие проективной идентификации. Этот защитный механизм был разработан Мелани Кляйн и основан на расщеплении я-объектов и их проекции на внешний объект, так что этот объект воплощает фантазии, связанные с проецируемыми элементами.В этом случае Роксана спроецировала на Марию свою фантазию о том, чтобы быть идеализированной дочерью, которой она — Роксана — должна была быть для своей собственной матери, выполняя, таким образом, роль, которой у нее никогда не было, всегда находясь рядом с Марией во время ее болезни, но в то же время уходя от нее. нет энергии для других ее детей. Это также похоже на динамическое упоминание Грина как часть комплекса мертвой матери, в котором субъект бессознательно отождествляется со своей матерью, занимая, таким образом, ее место и повторяя образец отказа.

Частично конфликт Роксаны с детьми был связан с тем, что она продолжала отмечать день рождения Марии даже спустя годы после ее смерти, как будто она все еще жила среди них. Эта динамика аналогична той, о которой сообщил Веласко-Корндферфер (2006), который в аналогичном случае комплекса мертвой матери указывает, что ее пациентка после смерти ее брата в течение эмоционально напряженного периода смогла сохранить позвоночник и ткань, пропитанная кровью и слезами ее брата, как будто сопротивляясь расставанию любимого.В случае с Роксаной это отрицание было достигнуто через празднование дня рождения Марии, как если бы она была еще жива.

ВОЗВРАТ В ROXANA

Во время анализа Роксана иногда комментировала, как она воспринимает озабоченность своих детей по отношению к ней, что заставляло ее чувствовать, будто роли поменялись, как если бы она была дочерью, которая нуждалась в защите. Ей не нравилась эта ситуация, и когда ее спросили об этом, она ответила, что ее желание состояло в том, чтобы вернуть семью, которую, как она чувствовала, покинула, сосредоточив свое внимание только на Марии.Роксана подумала, что, возможно, именно по этой причине ее младшая дочь Даниэла уехала в Мехико, чтобы жить с отцом, чувствуя себя брошенной и видя свою мать разложившейся и подавленной. Сама Роксана указала, что она не чувствовала себя доступной для своих детей не из-за отсутствия желания быть с ними, а из-за того, что она чувствовала, что ушла от них, как будто она бежала от обязанностей материнства.

Через несколько сеансов после этого комментария Роксана объяснила, что в последнее время она стала чувствовать себя лучше, изменила некоторые свои привычки и начала тренироваться.Ее дети отметили, что Роксана стала выглядеть по-другому, поскольку она могла делать кое-какую работу по дому и обедать с детьми днем. Указывая ей на то, что это некоторые из действий, обычно ожидаемых от матери, и что ее дети теперь получают другую картину о ней, чем они видели раньше, как если бы теперь она взяла на себя роль матери, она отреагировала и на то, и на другое. счастливы и удивлены.

ЕЩЕ ОДИН РЕЙС

Как упоминалось ранее, особая вещь, которую Роксана сделала, когда столкнулась с трудной ситуацией: внезапно и резко убежала.

В самый глубокий период депрессии Роксана не только перестала обращать внимание на детей, но и забросила компанию, которую основала с бывшим мужем. Однако во время анализа она выразила желание попытаться вернуть свою долю в компании, которая, по ее мнению, принадлежала ей из-за времени и усилий, вложенных ею. Однако при мысли, что это будет долгий трудный процесс, а также сложный из-за возможных конфликтов с ее бывшим мужем, она подумала, что будет лучше, просто отпустив свою компанию и начав с нуля в другом месте.Комментируя ей, что это будет еще один полет перед другой сложной ситуацией, она смутилась и удивилась. Затем она сталкивается с каждой сценой из своего прошлого, в которой она реагировала на трудности, убегая, например, когда она внезапно перебралась в США, и когда она покинула эту страну, чтобы жить в Монтеррее, обе ситуации, в которых она оставила позади образ жизни, чтобы начать с нуля в другом месте, а также тот факт, что она не прощалась со своими близкими, таким же образом она покинула дом своей семьи, чтобы жить со своим дядей, когда она была студенткой.Столкнувшись с этим, Роксана молчала, а потом расплакалась, добавив, что для нее было очень трудно справиться с этими ситуациями, особенно когда они касались ее бывшего мужа.

Роксана, похоже, хорошо справлялась с анализом, когда ее работа стала для нее оправданием пропускать сеансы. На следующем сеансе после первого пропущенного сеанса она пришла в очень тревожное состояние, потому что у ее второй дочери, Алехандры, только что диагностировали анемию, из-за чего Роксана очень беспокоилась из-за того, что анемия была связана с лейкемией, болезнью, от которой умерла Мария.Роксана рассказала, что она многое пережила, когда снова оказалась в больнице с дочерью, у которой было диагностировано аналогичное заболевание.

Ее отсутствие стало обычным явлением, пока она вообще не прекратила посещать занятия. Это было интерпретировано как еще одна попытка бежать перед лицом неожиданной и сложной ситуации, которая поставила под угрозу успехи, достигнутые за год лечения. Однако произошла перемена: после нескольких недель отсутствия Роксана позвонила, чтобы объяснить свой уход. Именно она сейчас была поражена болезнью почек, из-за которой она была госпитализирована на несколько дней.Несмотря на то, что теперь она чувствовала себя лучше, ее работа накапливалась, и она не могла знать, когда она сможет вернуть свой анализ. Во время этого телефонного звонка дается краткий комментарий о результатах ее аналитического процесса, в котором указывается, что еще остались элементы, над которыми нужно работать, и что она была приглашена вернуться, когда почувствовала, что готова.

Похожая ситуация описана в случае, проработанном Болласом (1999), который отмечает, что его пациент, похоже, вел себя аналогичным образом, убегая от своих сентиментальных и рабочих отношений, что возникло из-за аналогичного антикатексиса со стороны матери.Боллас объясняет, что для его пациентки крах его отношений был из-за повторения его отношений с его эмоционально мертвой матерью, которая сначала была любящей, но потом погрузилась в себя. Это указывает на действие механизма, описанного Грин как «проективная актуализация», посредством которого субъект помещается в ситуацию, которая по сути является возрождением травмирующих отношений с их мертвой матерью. Поведение Роксаны, как и в случае с пациентом Болласа, казалось, было отмечено повторением отчужденности от ее семьи, связанной с доминирующей фигурой эмоционально мертвой матери.

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Из речи Роксаны мы можем оценить то, как семейная динамика отмечена непроработанным депрессивным процессом. Мать Роксаны, взяв на себя бразды правления своим домом из-за болезни мужа, повернулась к самой себе, заблокировав свои депрессивные эмоции, но также и те, которые должны были питать психику ее детей. Ее неспособность оплакивать эту потерю заставила Роксану интроецировать образ матери, неспособной справляться с травмирующими ситуациями.Таким образом, в каждой ситуации, в которой она была вынуждена расстаться с эмоционально важными людьми в своей жизни, она просто уходила, неосознанно избегая необходимости иметь дело с потерей. Только когда осознание потери становится неизбежным из-за необходимости иметь дело со смертью Марии, Роксана погружается в ситуацию, в которой потерю становится невозможно вынести.

Роксана занимает в семье положение безнадзорной дочери, а ее мать переехала, чтобы взять на себя роль кормильца. Ее рассказ о том, что она сама не чувствует себя дочерью, мешает ей играть роль матери, и в динамике ее собственной семьи мы можем оценить, насколько она не вполне справилась с этой ролью; она стала опекуном дочери, которая нуждалась в постоянном уходе и передвижении из-за болезни, в то время как для других своих детей она была отсутствующей матерью, как и ее собственная.С Марией умерла и единственная материнская роль, которую она знала, — роль воспитателя, и именно ее неспособность иметь дело с другими своими детьми побуждает ее искать психологического внимания.

Комплекс мертвой матери, так же как и состояния пустоты, характеризуется материнским имаго, описываемым как замороженное или мумифицированное, то есть потерю которого невозможно оплакивать из-за подавления субъектом их способности представлять свои переживания на психическом уровне. . Это можно оценить по отношениям Роксаны к материнству: она не может полностью принять свою роль матери для своих детей из-за того, что ее собственное материнское имаго — это образ эмоционально отсутствующей матери, застывшей матери, потерю которой нельзя оплакивать, поскольку она не была потеряна. в реальности.Это ценится в том, что Роксана испытывала трудности с детьми, которые жаловались ей на то, что она не является для них матерью. Именно в аналитическом сеттинге и переносе Роксана, мало-помалу, смогла «разморозить» эту мать через образ своего аналитика до такой степени, что в конечном итоге она смогла сыграть материнскую роль для своих детей, но также и для других. та символическая дочь, которая составляет ее компанию.

Несмотря на то, что она прекратила лечение через год, а также учитывая, что было много элементов, которые можно было исследовать, в конце концов Роксана смогла понять, что, даже если она повторяла полетное поведение, у нее было большее желание быть матерью своим детям и взять бразды правления в свои руки.

ВЫВОДЫ

Случай Роксаны демонстрирует психическую динамику, которая, помимо того, что берет свое начало в определенной психической структуре, проявляется как продукт трансгенных факторов, а также как ситуация, проявляющая симптомы недовольства, типичные для современной культуры.

Комплекс мертвой матери — это явление, выражающее внезапную антиатексию ребенка со стороны матери. Столкнувшись с бессмысленностью этого антикатексиса, ребенок вынужден строить структуру вокруг пустоты, которая, даже если она не мешает ему формировать связи с объектами и людьми, делает указанные связи неглубокими.Субъект вступает в своего рода блуждание, повторяя за пределами этой изначальной связи с собственной матерью, убегая в моменты, требующие от него заглянуть вглубь себя.

Холодная привязанность этих субъектов также проявляется в клинике, и, как показывает зеленые точки, во время лечения пациентов, у которых мы можем ощущать присутствие призрака мертвой матери, со стороны аналитика требуется более активное отношение к пациенту. пациент должен избегать повторения паттерна, который отмечает их межличностные отношения с холодной привязанностью матери, которую они интроецировали в своей фантазии.

Несмотря на то, что комплекс мертвой матери хорошо задокументирован в психоаналитической литературе, важно отметить, что описанные в нем случаи представляют множество вариаций, которые могут сделать доступ к изучению этого состояния довольно трудным, и мы считаем, что это необходимо в дальнейшем. изучены, чтобы получить более четкое представление о его конкретной динамике и возможном развитии в клинической работе.

ССЫЛКИ

BAUTISTA NAVARRO, J. Clínica del vacío. Revista de Psicoanálisis, v.66, п. 4, Буэнос-Айрес: Психоаналитическая ассоциация Аргентины, 2008 г., стр. 819-828.

БОЛЛАС, К. Мертвая мать, мертвый ребенок. В: КОН, Г. (ред.). Мертвая мать: работа Андре Грина. Лондрес / Нуэва-Йорк: Рутледж, 1999.

BOLLAS, C. La sombra del objeto: psicoanálisis de lo sabido no pensado. Буэнос-Айрес: Amorrortu Editores, 1991.

CARUSO, I. La Separación de los Amantes. Мексика: Siglo XXI, 2010.

.

ХЕЛЛЕР, E. Psicología del color. Барселона: от редакции Густаво Хиль, С.Л., 2008.

ЯКОБУС, М. Поэтика психоанализа: вслед за Мелани Кляйн. Оксфорд: Oxford University Press, 2005.

.

FREUD, S. Duelo y melancolía (1907 [1915]). Буэнос-Айрес: Amorrortu Editores, 1992. (Зигмунд Фрейд: obras completetas, 14)

GREEN, A. El analista, la simbolización y la ausencia en el encuadre analítico. В: GREEN, A. De locuras privadas. Буэнос-Айрес: Аморрорту, 1994.

ЗЕЛЕНЫЙ, A. La madre muerta. В: GREEN, A. Narcisismo de vida, narcisismo de muerte.Буэнос-Айрес: Amorrortu Editores, 1999.

ГРИНБЕРГ, Л., СОР, Д., ТАБАК ДЕ БИАНЧЕДИ, Э. Нуэва, знакомство с последними идеями Биона. Мадрид: Tecnipublicaciones, 1991.

KLEIN, M. El duelo y su relación con los estados maniaco-depresivos (1940). В: KLEIN, M. Amor, Culpa y Reparación. Буэнос-Айрес: Пайдос, 2009b.

KLEIN, M. La importancia de la formación de símbolos en el desarrollo del yo (1935). В: KLEIN, M. Amor, Culpa y Reparación. Буэнос-Айрес: Пайдос, 2009а.

КЛИБАНСКИЙ Р., ПАНОФСКИЙ Э., САКСЛ, Ф. Сатурн и меланхолия. Нуэва-Йорк: Основные книги, 1964.

LAPLANCHE, J., PONTALIS, J-B. Diccionario de psicoanálisis. Буэнос-Айрес: Пайдос, 2004.

ЛЮССЕ, А. Мертвая мать: вариации на тему. В: КОН, Г. (ред.), Мертвая мать: работа Андре Грина. Лондон / Нуэва-Йорк: Рутледж, 1999.

МОДЕЛЛ, А.Х. Синдром мертвой матери и реконструкция травмы. В: КОН, Г. (ред.), Мертвая мать: работа Андре Грина.Лондон / Нуэва-Йорк: Рутледж, 1999

RECALCATI, M. Clínica del Vacío: анорексии, зависимости, псикоз. Барселона: Редакционное Síntesis, 2003.

.

RECALCATI, M. Breve sintesi dei fondamenti della clínica del vuoto. В: RECALCATI, M. Il soggeto vuoto. Тренто: Эриксон, 2010.

.

SEGAL, H. Introducción a la obra de Melanie Klein. Мексика: Paidós Mexicana, 1994.

.

VELASCO-KORNDÖFFER, S. Efectos acumulativos del complejo de la madre muerta: Conviviendo con el fantasma.Revista Latinoamericana de Psicoanálisis, v. 7, Montevideo: Federación Psicoanalítica de América Latina, 2006, p.466-504.

Банкноты

4 Вальтер Гарсиа Традузидо до испанского языка Вальтера Гарсиа / Перевод с французского Вальтера Гарсиа. Graduado pela Facultad de Ciencias Biológicas, Автономный университет Нуэво-Леон, Мексика.

Заметки автора

* Эдит Г. Помпа Гуахардо — Автономный университет Нуэво-Леон, Doutora pela Faculdade de Psicologia, Programa de Doutorado em Psicologia Clínica, Нуэво-Леон, Мексика[email protected]

** Мария А. Камперо Анчондо — Автономный университет Нуэво-Леон, Mestre pela Faculdade de Psicologia, Programa de Mestrado em Psicologia Clínica, Нуэво-Леон, Мексика. [email protected]

*** Вальтер Д. Гарсиа Канту — Автономный университет Нуэво-Леон, Graduado pela Faculdade de Ciências Biológicas, Нуэво-Леон, Мексика. [email protected]

Диахрония в психоанализе (Книжное обозрение)

Автор : Грин, Андре
Издательство : Лондон: Free Association Books, 2003
Проверено : Susan DeMattos, Winter 2005, стр.74-77

Диахрония в психоанализе — это серия эссе Андре Грина о времени в психоаналитическом мышлении, написанных и опубликованных на французском языке в период с 1967 по 1994 год, переведенных на английский Андре Веллером и опубликованных в 2003 году. Ясно, что время, психоаналитическое время. Андре Грин думал об этом очень давно. Я был глухим ко времени, читая другие работы Грина, не обращая внимания на роль времени в его работах. В этом обзоре я сначала рассмотрю влияние работы Грина, опубликованной на английском языке перед этой книгой, на диахронию, затем исследую то, что он говорит в Diachrony in Psychoanalysis , и закончу тем, как понимание диахронии помогло мне лучше понять мышление Грина и ссоры со структуралистами и Дэниелом Стерном.

Я снова и снова возвращаюсь к творчеству Андре Грина. Он написал так много, что было невероятно многообещающим. Например, в 1975 году он опубликовал на английском языке статью «Аналитик, символизация и отсутствие в аналитическом сеттинге», которая предвосхитила многие взгляды теоретиков реляционных и интерсубъективных отношений. Грин (1975, с. 11) отметил, что в начале развития теории объектных отношений внимание было направлено на взаимодействие личности и объекта в терминах внутренних процессов.

«Недостаточно внимания было уделено тому, что во фразе« объектное отношение »слово« отношение »было наиболее важным. Это означает, что наш интерес должен был быть направлен на то, что находится между этими терминами, которые объединены действиями, или между последствиями различных действий. Другими словами, изучение отношений — это изучение связей, а не терминов, которые они объединяют. Именно природа связи придает материалу его поистине психический характер, который отвечает за интеллектуальное развитие (Green, 1975, стр.11) ».

В исследовании «того, что лежит между» собой и объектом, младенцем и матерью, пациентом и аналитиком, Грин опирался на работы Биона и Винникотта, чтобы развить идею «аналитического объекта»:

«Но, в конце концов, реальный аналитический объект находится не на стороне пациента или аналитика, а на встрече этих двух коммуникаций в потенциальном пространстве, которое лежит между ними, ограниченном сеттингом, который нарушается при каждом разделении и воссоздается. при каждой новой встрече.Если мы примем во внимание, что каждая из присутствующих сторон, пациент и аналитик, состоит из двух частей (того, что они живут и что они сообщают), одна из которых является двойником другой (я использую слово двойной в смысле широкого гомологичной связи при допущении существования различий), можно увидеть, что аналитический объект состоит из двух двойников, один из которых принадлежит пациенту, а другой — аналитику (Green, 1975, стр. 12) ».

Помимо акцента на реляционности и представления идеи аналитического объекта, Грин также обрисовал в этой статье идею аналитического третьего.Грин (1975, с. 13) расширил замечание Винникотта о том, что «не бывает ребенка», отметив, что не существует такой пары, образованной матерью и младенцем без отца. В каждой встрече ребенка и матери присутствует и треть. Точно так же, когда мать отражает ребенка, также появляется третье, зеркало. И каждое общение вводит дистанцию ​​между собой и объектом. В каждый аналитический час есть пациент и аналитик, а также пространство между ними, потенциально аналитическое пространство, которое является третьим.

Эту раннюю статью Грина использовал Томас Огден (1997, 1998) для развития своего понимания аналитических объектов, аналитического третьего и переноса. Огден описал в «Размышлениях и интерпретациях», как аналитические объекты создаются в процессе генерирования аналитического значения в аналитических отношениях: то, что казалось просто оболочкой или измерением пульса, в задумчивости аналитика, обретает значение по отношению к пациент. Когда конверт стал больше, чем конвертом, а измерение пульса больше, чем нервной личной привычкой, обнаруживается третья субъективность.Огден (1998, стр. 64) отметил, что «эта третья субъективность, интерсубъективная аналитическая третья, является продуктом уникальной диалектики, порожденной отдельными субъективностями аналитика и анализируемого в аналитическом сеттинге или между ними». И пациент, и аналитик переносят свой «опыт внутренней среды, в которой человек живет» (Огден, 1998, стр. 138), в аналитическую обстановку. Джессика Бенджамин (1999, с. 208) также использовала статью Грина, чтобы предположить, «что отношения матери и ребенка уже содержат эту третье место в самой форме коммуникативного диалога до символического процесса ребенка в отношении языка.”

В этой ранней статье было так много всего, что взволновало меня и повлияло на мою клиническую работу, и все же Грин также беспокоил меня. Он продолжал делать упор на побуждениях, когда я не был уверен, что они необходимы. И в конце статьи он упомянул то, чего я не понял. «Без критики наших психоаналитических концепций развития, многие из которых, как мне кажется, принимают непсихоаналитическое понятие времени», — написал Грин (1975, стр. 18) в своем последнем абзаце в 1975 году, и я почувствовал себя неловко.Что такого в развитии, что Грин критиковал бы? Что такое психоаналитическое понятие времени?

В 1986 году Грин опубликовал на английском языке свою самую известную среди англоговорящих статью «Мертвая мать». В этой статье Грин описал пациентку, страдающую «комплексом мертвой матери», в котором мать не умерла буквально, но больше не доступна из-за собственной утраты. Ребенок переживает это как катастрофу, и это «несет в себе, помимо потери любви, потерю смысла» (Green, 1986, p.150). Грин отметил, что взрослые с комплексом мертвой матери, которые попадают в анализ, делают это не с депрессией, а с «острыми конфликтами с близкими» (Green, 1986, с. 149) и бессилием выйти из конфликтной ситуации, бессилием любить. , чтобы максимально использовать свои таланты, приумножить свои активы или, когда это действительно происходит, глубокое недовольство результатами (Green, 1986, p. 149).

Томас Огден использовал эту статью, чтобы поразмышлять об эмоциональной мертвости и ее роли в ограничении свободы мысли аналитика.Для Огдена (1997, стр. 25) Грин «внес решающий вклад в аналитическое понимание переживания мертвости как ранней интернализации бессознательного состояния депрессивной матери». Столкнувшись с пациентом с комплексом мертвой матери, аналитик часто испытывает мертвенность и неспособность думать. Майкл Парсонс (2000) использовал эту статью для исследования взаимосвязи между психической реальностью, отрицанием и аналитическим сеттингом. Парсонс (стр. 184) отмечал, что мертвая мать, поглощенная тяжелой утратой, «не может отказаться от того, чего больше нет», и «жизнь ребенка и отношения матери с живым ребенком были отвергнуты.Парсонс назвал это деструктурирующим использованием отрицания. Конструктивная работа негатива, напротив,

«требует определенной психической мобильности, способности переключаться между отрицанием и утверждением, разделением и связью. Вообще говоря, способность использовать отрицание таким временным, гибким способом, чтобы установить творческий вид психической реальности, является показателем благополучия … Таким образом, глубина и качество нашей эмоциональной и мыслящей жизни переходит в своего рода приливный ритм, который мы можем ощущать как в краткосрочной перспективе, в течение одного часа или дня, так и в течение многих лет (Парсонс, стр.185) ».

Читая «Мертвую мать» спустя годы после ее публикации, я поймал себя на мысли о работах Джеральдин Доусон (1994) и Биби и Лахманн (1988). Они также наблюдали за младенцами, брошенными матерями, озабоченными потерей, и писали о ее влиянии на развитие и последствиях для лечения. Мои прежние опасения по поводу намеков Грина на психоаналитические концепции развития, имеющие непсихоаналитическое понятие времени, уменьшились. Но, читая ответ Грина (2000) Дэниелу Стерну, я начал понимать, что, возможно, неправильно истолковал Грина точно так же, как Грина (2000, стр.42) обвинял Стерна в действиях: «он (Стерн) ограничивает мои описания, чтобы они соответствовали его собственной точке зрения».

Я определенно ограничил свое описание Грина, игнорируя его статью 1995 года «Имеет ли сексуальность какое-либо отношение к психоанализу?» Грин (1995, стр. 871) напомнил своим читателям, что «Фрейд поставил сексуальность в центр психического развития, психоаналитической теории и клинической работы». И когда Грин говорит о сексуальности, инстинкты и побуждения также вступают в игру. Этого было бы достаточно для меня, чтобы обуздать свое описание, но Грин также критикует Балинта и Кляйна и вклад наблюдения за младенцами в психоаналитическую мысль:

«Слишком большое значение придается идеям наблюдателей, которые могут только наблюдать за тем, что происходит в моменты обмена мнениями.Поскольку почти нечего наблюдать в другие периоды, когда ребенок находится в одиночестве, реакция заключается в преуменьшении их важности и отрицании мира одиночества ребенка, потому что это немыслимо для нас (Green, 1995, с. 876). ). »

Отвечая на вопрос Стерна, Грин (2000, стр. 69) заявил, что

«Мы должны снова и снова помнить, что специфическая задача психоанализа — это анализ интрапсихической работы либо субъективно, либо через интерсубъективные отношения.Но мы не должны забывать, что интерсубъективный опыт, объектные отношения или «пребывание с другим», как говорит Стерн, обязательно соединяет две интрапсихические структуры, закрепленные как в бессознательном, так и в телах ».

Что значит сказать, что специфической задачей психоанализа является анализ интрапсихической работы? Я думал, что понимаю Грина, когда читал о важности аналитического объекта и аналитического третьего, но при чтении его статьи о сексуальности и его дебатов с Дэниелом Стерном было ясно, что мне не хватает чего-то, что Грин считает важным.

В ходе пленарного обсуждения его дебатов с Дэниелом Стерном, Грин (2000, стр. 128) упоминает, что он работал над концепцией времени в психоанализе, и я задавался вопросом, могу ли я в его работе над концепцией времени лучше понять осторожность Грина в отношении теорий развития и его взгляды на интрапсихическую работу, бессознательное и тела. В 2002 году Грин опубликовал «Время в психоанализе», в котором он рассмотрел несколько (иногда противоречивых) гипотез, разработанных Фрейдом относительно концепции времени в психоанализе.Эти гипотезы включали теорию либидо как точку зрения на развитие с фиксациями и регрессами, процесс nachtraeglich или «обратного действия», сны как форму косвенного воспоминания, вневременность бессознательного, роль первичных фантазий в категоризации опыта и повторение. принуждение. Вместе взятые, предположил Грин, эти гипотезы дают сложную теорию темпоральности с диахронической неоднородностью. Но что мы подразумеваем под диахроникой в ​​психоанализе? И как работа Грина по психоанализу вовремя сочетается с его более ранними работами?

Интересно, что Грин не определяет диахронию в диахронии в психоанализе.Вместо этого он ссылается на соссюровскую позицию, которая «зиждется на общем знаменателе« хронический », который делится на синхронический и диа-хронический» (Green, 2003, p. 25). Грин также, кажется, сравнивает структурализм с психоанализом: структуралисты озабочены структурой (синхронностью), а психоаналитики — историей (диахрония). Такое понимание разницы между синхронией и диахронией согласуется с определением Фрэнка Кермоуд (1985) диахронии, изучающей вещи в их становлении такими, какие они есть, в то время как синхронность касается вещей такими, какие они есть, и игнорирует вопрос о том, как они стали такими.Это также предполагает, что диахрония будет связана с происхождением и развитием, фантазией, памятью и смыслом.

Грин (2003, стр. 4) совершенно ясно говорит о шести элементах, составляющих фрейдистскую модель диахронии:

«1. развитие либидо и точки зрения на регресс и фиксацию, которые оно подразумевает
2. принуждение к повторению с его феноменом сканирования
3. вневременность бессознательного, подчеркивающая постоянство желания
4. двухфазное развитие сексуальности, которое по мере развития индивида превращает выбор взрослого в такое же количество возвратов — без его ведома — к выбору объектов в младенчестве после молчания подавления.
5.оппозиция между восприятием и памятью и их соответствующая связь с сознательными и бессознательными системами
6. Гипотеза наследственных следов памяти ».

Вот как я понимаю, что Грин говорит об этих шести элементах:

1. Грин (2003, стр. 2) проводит различие между двумя тенденциями в психоанализе: оценка истории в ущерб структуре и предпочтение синхронности, в которой дискурс и язык преобладают над исторической точкой зрения.Я считаю, что Грин говорит, что нам нужно сбалансировать обе тенденции. Грин (2003, стр. 2) пишет, что проводить абсолютную идентификацию между историей и развитием либидо — ошибка. Но мы также должны обратить внимание на «тянущее движение регрессии и завораживающую силу фиксации» (Green, 2003, стр. 2-3). Либидинальное развитие стимулируется Эросом, но регресс и фиксация происходят из-за влечения к смерти. Итак, здесь Грин помещает либидинозное и влечение к смерти в первый элемент диахронического времени.Влечение к смерти может остановить время или заставить нас вернуться в более раннее время. Влечение к смерти разделяет время.

2. Грин также отмечает, что развитие либидо перемежается утратой при переходе от одной стадии к другой (например, оральной к анальной, фаллической и генитальной) и потерей объекта. Это движение и эти потери создают промежуток или пробел, который акцентирует время (чтобы его можно было сканировать). В младенчестве мы узнаем, что наши опекуны доступны не в каждый момент нашей жизни. Грин посвящает главу тому, как мы справляемся с этой утратой, повторяя танец утраты и воссоединения, проиллюстрированный перечитыванием «По ту сторону принципа удовольствия» и пересказом описания Фрейдом игры его внука с деревянными барабанами (fort da).

3. Грин (2003, с. 77) также сказал бы, что повторение игры форта-да придает ей смысл и позволяет Фрейду увидеть, что повторение действует «на устранение недостатка, созданного отсутствием его матери». Повторяя желание возвращения матери, игра демонстрирует несокрушимость желания. А поскольку желание нерушимо, в бессознательном есть вневременной элемент.

4. Грин (2003, стр. 14) отмечает, что желание не только неразрушимо, но также «имеет обратный эффект, отсылая субъект к прошлому желанию.Это опять начтраеглич . И это первое желание было для матери, которая в ее отсутствие была Другой.

5. Nachtraeglich , обратное действие, является отложенным действием и снова указывает на разделение времени на настоящий момент восприятия и бессознательный момент прошлого желания. Зеленый говорит нам, что опыт происходит в настоящий момент и что мы сознательно его воспринимаем. Он (2003, стр. 15) напоминает нам, что Фрейд сказал: «Все репрессии связаны с воспоминаниями, а не с переживаниями.«Поскольку репрессии живут в бессознательном, поэтому и воспоминания являются обитателями бессознательного. Грин (2003, стр. 16) также напоминает нам, что Фрейд утверждал, что воспоминания структурированы задним числом, «что отделяет момент переживания от момента сигнификации». Итак, мы живем в два раза; опыт и значение не одновременны.

6. Грин посвящает главу первичному психоанализу, в которой он борется с идеей, что Эдипов комплекс является наследственным следом памяти.Грин (2003, стр. 66) пишет, что «с момента передачи из поколения в поколение — а это неизбежный случай человеческих существ — первичное больше не существует, кроме как конвенция, которая по практическим причинам фиксирует более или менее произвольно ограничиваться теорией, которая скорее произвольна, чем логична ». Грин (2003, стр. 66-67), что Эдипов комплекс — это всего лишь одна изначальная схема и что можно принять во внимание четыре других: фантазии разделения и потери, фантазии деструктивного проникновения, фантазии изгнания и опустошения и фантазии автономии. и автолиз.

Как мы можем связать то, что Грин пишет о диахронии, с его более ранними произведениями? Вспоминая работы Грина об аналитическом объекте, я вспоминаю, что при создании аналитического третьего вводится дистанция между собой и объектом. Это расстояние похоже на разрез (Грин [2003, с. 6] использует французское слово coupure ) между собой и опытом. Этот разрез — форма сканирования.

Это расстояние, созданное аналитическим третьим, также ощущается как потеря объекта.Грин вводит «Диахронию в психоанализ» стихотворением Неруды, в котором есть изображение часов, сокращающих время. Время также сокращает наш опыт, и смысл приходит постфактум. Значение приходит после опыта, после потери.

«Настоящее открытие психоанализа состоит не только в том, чтобы показать, что сны, фантазии, парапраксы, симптомы и неврозы имеют значение или что существенные аспекты жизни данного субъекта раскрывают определенный порядок; это потому, что он осознал, что этот порядок, эта скрытая организация также несет на себе шрам отказа, неприятие, барьер (Green, 2003, p.7) ».

Часть того, что Грин пытается нам сказать, состоит в том, что расстояние, создаваемое аналитической третью, является не только пространственным, но и временным. Восприятие существует в настоящий момент; это то, что видят младенческие наблюдатели. Но память приходит позже, иногда намного позже. Память включает в себя осмысление наших восприятий. Это структурирование постфактум, то, что Фрейд называл начтраэгличем. В интервью Грегорио Кохону (1999, стр. 13–14) Грин сообщил, что, по его мнению, «мертвая мать — это документ, который ценится не только за свои клинические данные, но и потому, что он связан с личным опытом.Когда мне было 2 года, у моей матери была депрессия … Могу только предположить, что я был сильно отмечен этим опытом, который, конечно, потребовал трех анализов, чтобы полностью пережить его заново ».

Что делает Грин в своих анализах, так это преобразование опыта, восприятия депрессии его матери в психоаналитический объект. Мертвая мать и живой ребенок умершей матери на это не способны. Мертвая мать не может отпустить потерянный предмет и потерянное время. Таким образом, и мертвая мать, и ее живой ребенок застывают во времени, не имея возможности использовать время для исцеления.Грин подчеркивает в «Диахрония в психоанализе », что разрезание является частью диалектики с наложением швов. Мы придаем смысл сокращениям, генерируя аналитические объекты, которые связывают наши переживания, путем сшивания значений воедино.

В интервью Кохону Грин демонстрирует диахронический элемент принуждения к повторению. Этой теме он также посвящает главу в статье под названием «Повторение, различие, воспроизведение: перечитывание Beyond the Pleasure Principle ».Обсуждая игру Fort da, Грин подчеркивает важность повторения и важность отсутствия и негативности:

«Но необходимо подчеркнуть важность отсутствия, негатива. Мать должна восприниматься как потерянная, чтобы ребенку нужно было что-то повторить, играя в игру … Играя только один раз, игра не имеет смысла. Увидев его повторение, Фрейд пришел к выводу, что его функция заключалась в устранении недостатка, порожденного отсутствием его матери. Субъект конституирует себя посредством повторения, отмечающего новый отрывок над более ранними следами (Green, 2003, стр.76-77) ».

Чтение Диахрония в психоанализе помогает мне увидеть, как много Грин имел дело со временем во всех своих работах. На развитие отношений нужно время. На создание аналитических объектов нужно время. Чтобы горевать, нужно время. У каждого из нас есть своя индивидуальная история, отмеченная нашими желаниями и нашими потерями. Я лучше понимаю аргументы Грина со структуралистами, которые хотят покончить с личной историей. Я также начинаю понимать, почему он поссорился с Дэниелом Стерном.Наблюдение за младенцами предполагает сознательное восприятие настоящего опыта. По словам Грин, психоанализ имеет значение, которое мы придаем задним числом.

Работа Андре Грина (Книжное обозрение)

Автор: Кохон Грегорио
Издательство: Нью-Йорк: Рутледж, 1999 г.
Рецензент: Барбара Стиммел, весна 2004 г., стр. 48-49

Андре Грин оказал впечатляющее продолжающееся влияние на французский, британский, а в последнее время и американский психоанализ.Он всемирно известен. До недавнего времени, просматривая американскую аналитическую литературу, было слишком легко оставаться в неведении относительно мышления Грина и того факта, что он более сорока лет работал в авангарде психоанализа. Его работы ярко характеризуются выделением и прояснением сложности и центральности негатива.

Приобщение Грина к психиатрии в 1953 году произошло, когда он выиграл конкурсов , которые привели его в Санкт-Петербург.Анны, «Мекка [французской] психиатрии». Приходится понимать, как, как и во многих других вещах, конец был очевиден в начале, когда он объявил своему всемирно известному наставнику Анри Эйю, что он, Грин, «… не психиатр». Именно в контексте негатива, которым он не был, Грин начал определять, кем он вскоре станет — психоаналитиком.

Грин был представлен Лакану в 1958 году, и он очень быстро был «соблазнен» его блеском, добротой и, в конечном итоге, своей извращенностью.Он оказался в ловушке треугольных отношений, установленных Лаканом, причем Грин часто был предпочтительным объектом. Тем не менее, он смог освободиться, окончательно отвергнув Лакана к 1967 году. Одна из его самых больших критических замечаний в адрес Лакана заключается в том, что он был интеллектуально нечестным в своем заявлении о возвращении к Фрейду: «[Он] обманул всех … возвращение к Фрейду было оправдание, это просто означало пойти к Лакану »(стр. 24).

Именно в котле французского психоаналитического мышления и политики и на фоне Лакана Грин заложил основу для своего собственного прочного отпечатка на меняющейся карте психоаналитических идей.Его независимость мысли была продемонстрирована рано, когда, опираясь на Diatkine , он смело критиковал Лакана за ущерб, нанесенный психоаналитической теории, настаивая на том, что бессознательное структурировано как язык. Интерес Грина к сохранению сущностной природы влечений в психологии человека привел его к развитию этих идей в книге Le Discours vivant , которая в процессе приводила Лакана в ярость. Эта книга об аффектах стала началом растущей и богатой работы Грина, в которой он расширяет границы психоаналитической критической мысли.

Он считал, что «что-то должно быть сделано», учитывая, что психоанализ находился под сильным влиянием американской эго-психологии с ее акцентом на адаптации. Грин предложил целенаправленное опровержение, пополнив нашу оценку фрейдистских императивов влечений, отрицания, сексуальности и объектных отношений. «Биологические корни разума» лежат в основе работы Грина, поскольку он неоднократно сталкивается с ограничениями сужающихся школ мысли, особенно с деструктивным воздействием психоаналитического нигилизма Лакана, который угрожает игнорировать эти sina qua non фрейдистского психоанализа.Тем не менее, все это время Грин реагирует на возникающие идеи и использует их как диалектические механизмы для своих собственных фрейдистских разработок. Два английских (а не французских!) Аналитика — существенные опоры этих разработок — Бион и Винникотт.

Грин утверждает, что психоанализ основан на отрицательном, на том, что отсутствует, что потеряно и всегда скрыто, как и само бессознательное. Подавление и репрезентация являются критическими переменными, и таким образом Грин охватывает основные элементы и действия психики Фрейда для объяснения своей собственной модели.Для Грина негатив — это нормальный, необходимый аспект развития, сравнивая его мышление с интересом Винникотта к обычному отсутствию матери и с использованием Бионом репрезентации материнского сосуда для преодоления разлуки.

Эта нормативная модель представляет собой контекст для основополагающей статьи Грина «Мертвая мать». В отличие от пропавшей матери, той, которая умерла, мать Грина психически мертва, хотя физически доступна, что сбивает с толку и пугает ребенка.Грин выстраивает эту динамичную, слишком знакомую встречу на эшафоте работы Винникотта о переходных объектах, пространстве и, ценное дополнение Грина, времени или, как он выражается, путешествии. Он утверждает (вопреки Масуду Хану, признанному авторитету в области Винникотта), что негатив в обоих смыслах этого слова, плохой и отсутствующий, можно найти в Винникотте, даже если он не имеет четкого объяснения. По иронии судьбы, Грин воплощает в жизнь смертельный декатексис этой матери своим ребенком. Отсутствие матери становится, если хотите, объектом, который упорно занимает центральное положение в детской психике.Таким образом, как это ни парадоксально, небытие является наиболее интенсивным психологическим переживанием ребенка, а затем пациента, за которым следует множество противоречивых клинических загадок.

Статья Грина, как и большая часть его работ и размышлений о пограничных состояниях и ипохондрии, усилена метафорами и абстракциями, даже характеризуясь ими, что часто отдаляет читателя от его бесспорной интеллектуальной живости. Книга Кохона «Мертвая мать » — выдающийся помощник для этой статьи и для Андре Грина в целом.Независимо от того, предлагает ли эта книга читателю первую встречу с Грином или встречу со знакомыми идеями, Кохон и его авторы являются интересными собеседниками как сами по себе, так и в своей роли посредников и женщины (!) Между читателем и Зеленым. . Книга начинается и заканчивается самим Грином, в свободной дискуссии между Кохоном и Грином в качестве первого шага и его статьей «Интуиция отрицания» в Игра и Реальность в качестве последнего слова.

Можно обнаружить полное соответствие между спонтанностью Грина в начале и его аргументированным психоаналитическим дискурсом в конце.Он освежающе честен и всегда интеллектуально провокационен, тем самым требуя пристального внимания со стороны читателя, который хочет лучше узнать его и его мышление. Это описывает опыт чтения зеленого в целом, который требует постоянного размышления и анализа своих идей и убеждений, чтобы увидеть, какие из них укрепляются, а какие требуют расширения мышления. И дело не в том, что с Грином никогда не спорят (например, я обнаруживаю, что спорю с его отрицанием инстинкта смерти в пользу концепции, которую он называет «функцией дезобъектуализации», именно потому, что для Грина это последнее не характеризуется агрессией, в то время как инстинкт смерти, в своем отрицании либидо, есть) или находит собственное теоретическое понимание, заявленное Грин как его «открытие» (например, парадокс, присущий переходному объекту, который имеет отношение к тому, чем он не является, в большей степени как то, что это такое — на мой взгляд, основной, очевидный способ работы и концептуализации переходных явлений, будь то фекалии, пальцы или одеяла.)

Все это просто демонстрирует, что Грин поддерживает с читателем постоянную живую беседу. Человек изо всех сил старается не отставать, рад ускользнуть вперед и всегда хочет вернуться и проверить, движется ли он в правильном направлении. Такой обмен происходит в присутствии просвещенного мыслителя, нетерпеливого учителя. Возможно, одним из признаков этого аспекта Грина является то, что он провел три анализа, что, несомненно, является отличительной чертой того, кому нужно знать. Люди, которым нужно знать, обычно хотят, чтобы другие присоединились к ним в поисках знаний; авторов этого тома явно побуждает эта потребность и ее результат.

Книга, состоящая из статей нескольких авторов о работе другого, часто оказывается провалом; один организован вокруг особых интересов участников, часто с косвенным, даже скудным вниманием к прославленному автору. В данном случае верно обратное, так что документы дополняют друг друга, а также саму «Мертвую мать». Статьи представляют собой обширные презентации, основанные на большом количестве клинических данных, психоаналитической истории, культурном многообразии и философских размышлениях.Бергманн, Боллас, Кохон, Люсье, Моделл, Огден, Парсонс, Перельберг, Филлипс и Секофф — каждый из них пишет статьи, стоящие цены книги: личные, но широко применимые и постоянно взаимодействующие с идеями Андре Грина.

Как следует из названия книги, их реализованное намерение состояло в том, чтобы найти отклик в нескольких его статьях, даже если одна из них занимает такое важное место в нашей литературе. И этот атрибут книги изоморфен самому произведению Грина, поскольку он складывается или, лучше сказать, разворачивается внутри себя, как кусок оригами, в котором каждая грань является необходимой и увлекательной частью целого.Они представляют его, они увеличивают его, они пересматривают его, они играют с ним. Их статьи, которым предшествует обезоруживающее интервью Кохона, прокладывают путь для клинического и теоретического тура Грина.

Мертвая мать: работа Андре Грина , ее редактор и ее авторы, отдают должное его работе, ссылаясь и объясняя: синдромы и комплексы, женственность, смерть как инверсию жизни, модификаторы и расширители, мертвые отцы тоже , градации живости и страсти — к жизни и смерти.Вместо того, чтобы резюмировать книгу по ее составным частям, я предлагаю читателю найти для себя уникальный способ, которым участники добавляют блеск своему служителю; а затем оценить гештальт психоаналитической ясности и проблемы, возникающие в результате этого обмена.

И, наконец, самое лучшее в такой книге, когда она сделана хорошо, так это то, что она подчеркивает, а не затмевает ее лауреата. Таким образом, рецензия на книгу такого рода, возможно, лучше всего закончится возвращением к самому Грину.Его статья, составляющая последнюю главу книги, включает клинические отношения, которые имеет Грин с пациентом, которого видел и (как в конечном итоге понимает Грин) описанный Винникоттом в его статье о переходных явлениях в Игра и реальность. То, что эти идеи Винникотта — те, с которыми он «играет» в этой главе (так же, как авторы выше делают с его идеями на протяжении всей книги), помогает сделать ощутимым для читателя удовольствие, интеллектуальное возбуждение, чувство привилегии и привилегии Грина. великолепное проявление психоаналитического творчества.Именно его эмоциональная выразительность и яркий интеллект являются лучшими в работе Андре Грина, побуждая тех, кто читает, пишет, практикует и мечтает о психоанализе, оставаться вовлеченными в постоянно унизительную, но постоянно вдохновляющую задачу аналитических отношений.

(PDF) Воспоминание о мертвой матери

Винникотт и Бион, каждый из которых пытался подчеркнуть существование

действительности и неизвестной субъективности объекта (стр. 164).

Первичная репрессия и декатексис

Ссылка Грина7 на первичную репрессию в статье «Мертвая мать», которую

он связывает с описанием декатексиса Винникоттом (1971), таким образом, является предлагаемым

расширением и дополнением теории Фрейда.Декатексис, который он описывает здесь

, кажется своего рода «первичным декатексисом», который включает стирание из разума

— потерю права выкупа, изгнание или стирание (Verwerfung) — возможно, забрав с собой часть психики или, по крайней мере,

. нарушение способности к психическому функционированию

. Похоже, что это выходит за рамки декатексиса вторичного вытеснения,

, которое является отторжением сознания (сознательный катексис), в то время как

сохраняет форму пространства, зарезервированного для отвергнутого идейного содержания

(обрамляющая структура).Его также можно рассматривать как некоторую форму или трансформацию

самого отвергнутого идейного содержания.8 Что остается неясным в статье Грина, так это то, является ли тип репрессии (первичный)

, который ответственен за нарушение структуры кадрирования. , время его

7 Для большинства аналитиков термин «вытеснение» (Verdrangung) обычно относится к тому, что Фрейд называл вторичным вытеснением

, в котором силы, мешающие неприемлемой, вызывающей тревогу идее стать или

оставаться в сознании. (желание, память.фантазия или восприятие) состоят из отталкивания, исходящего от эго или

суперэго, соединенного с притяжением, проявляемым уже подавленными бессознательными элементами. Однако происхождение и

идейной природы исходных или первично вытесненных (Urverdrangung) идей никогда не были детализированы Фрейдом (Лапланш и Понталис 1973, стр. 333-334).

8 Это очень сложный и противоречивый вопрос, который вращается вокруг того, что имеет в виду Фрейд

(1915), когда говорит, что «словесные представления» не существуют в системе Ucs.но

существуют только

в системе Cs.-Pcs. Вопрос о том, существуют ли в бессознательном полностью насыщенные идеационные репрезентации

любого рода, остается нерешенным, и, хотя

лежит в основе глубокой неопределенности в работе «Мертвой матери», здесь он не может быть рассмотрен или разрешен.

14

Феноменология синдрома мертвой матери


[…] Мертвые материнский синдром остается одной из самых сложных терапевтических проблем , что аналитик может столкнуться.Грин сообщает, что при успешном анализе пациент может восстановить воспоминания о периоде жизни, предшествовавшем материнской депрессия.

Мои собственные случаи предполагают несколько иной сценарий: материнский мертвость не воспринимается как отдельный эпизод с началом и концом, поэтому что мне не удалось восстановить воспоминания о периоде, когда мать была эмоционально доступный.

С точки зрения реконструкции пациентом своего мать, мать может восприниматься как человек с постоянным характерологическим дефицит, а не вспоминать о своей матери как о страдавшей от ограниченного по времени депрессия.Более того, в некоторых случаях мои пациенты не обязательно распознают депрессия матери как таковая.

В некоторых может показаться, что их мать не могла распознать, что ее у ребенка была внутренняя жизнь, отдельная и отличная от ее собственной. […] последствия этой неудачи […] могут быть разрушительными. Для признания уникальность внутренней жизни детей равносильна осознанию того, что они психически живы . Это как если бы их матери не признавали своих человечность […] Ребенку не было предоставлено разрешение быть личностью [что] может привести в убеждении, что все желания запрещены , ибо если у человека есть право Чтобы существовать, человек не имеет права иметь желания, желать чего-либо для себя.(стр.77-78)

[…] Стерн (1994) наблюдали микродепрессию младенца в результате его неудачных попыток вернуть мать к жизни. «После попытки младенца пригласить и просить мать ожить, быть там эмоционально, поиграть не удалось, младенец, похоже, пытается быть с ней в целях идентификации и имитация »(с.13). Это наблюдение согласуется с отчетом Грина о том, что его пациенты страдали от первичной идентификации с мертвой матерью. это как будто пациент говорит: «Если меня не может любить моя мать, я стану ее »

Много пациенты избегают синдрома мертвой матери путем контридентификации, становясь противоположность матери, или вера в то, что только часть себя мертвым, таким образом сохраняя чувство индивидуальности и сохраняя самость / объект различие.В отличие от случаев первичной идентификации пациента индивидуальность полностью теряется, поскольку она погружается в мать, которая она сконструировала. […] Это полное отождествление с мертвой матерью, которая неспособность любить приводит к соответствующей неспособности любить других и любить себя . (стр.78)

Там есть другой аспект феноменологии синдрома мертвой матери, [который] касается к обработке аффектов. Принято считать, что нарушение ранние отношения мать / младенец или мать / ребенок способствуют относительной недееспособности регулировать аффекты […] Это нарушение в регуляции аффектов может возникнуть из-за неспецифическая асинхронность в отношениях мать / ребенок, соответствующая Биону теория о том, что мать является вместилищем и первичным процессором ребенка беспокойство.

Наблюдается страх испытать сильные чувства с верой что, поскольку аффекты по своей природе неконтролируемы, самость будет затопило и затопило . Если мать эмоционально безразлична, можно сделать вывод, что она дистанцировалась от своего тела и телесных переживаний. Если это должно доказать, что эта диссоциация между собой и тело будет передано ребенку, и мать, таким образом, докажет, что быть относительно неспособным облегчить ребенку обработку своих собственных аффективные переживания.

[…] Что может быть более специфичным для синдрома мертвой матери является неспособность испытать Удовольствие . Это отличается от того, что обычно понимается как мазохистское. принуждение искать боли. Само удовольствие, удовольствие просто быть живым, пропал, отсутствует. Более того, в некоторых случаях это удовольствие можно получить от любой источник, каким бы невинным он ни был, запрещен. Если удовольствие испытано нечаянно это должно быть наказано. […] (Стр.79)

Те пациенты, страдающие синдромом мертвой матери, испытывают большие трудности в «быть с другим» .Грин (1983) намекал на это, когда отмечал, что « пациент сильно привязан к анализу больше, чем аналитик »(с.161). Пациент не знает, как быть с аналитиком. В некоторых случаях чувствуется быть опасным даже знать об отношениях с аналитиком […] поэтому они стать мертвым и безжизненным в аналитической обстановке. Они поддерживают подобный трупу позы, не двигайтесь на диване и говорите мертвым голосом, лишенным вся аффективная валентность. Эта мертвость может оказаться заразной и заразить аналитик, который также может говорить тупым безжизненным монотонным тоном.В мертвая мать — это призрак, который пронизывает весь аналитический процесс (с.79-80)

Модель, А.Х. (1999) Синдром мертвой матери и реконструкция травмы. В G. Кохон (Ред.) Мертвая мать: работа Андре Грин (стр. 76-86), Лондон: Рутледж


Серия «Мертвая мать» Эгона Шиле: психоаналитическое использование образа художника

Пруденс Л. Гургешон

Доклад, представленный в Медицинском институте Гектона ноябрь.6, 2007
Отредактировано для публикации в Hektoen International, Vol. 2, Jan. 2009

Введение

В Вене в начале 20 века жили и работали два чрезвычайно творческих человека, оба стремились пролить свет на аспекты темной стороны человеческой психики. Нет никаких доказательств того, что они знали друг друга. Зигмунд Фрейд, конечно, разрабатывал теорию и технику психоанализа. Художник Эгон Шиле прожил всего 28 лет, прежде чем умер от гриппа во время пандемии 1918 года.За свою короткую жизнь и артистическую карьеру он создал замечательное собрание работ, в которых ярко переданы незавершенные, невербальные и глубокие психические переживания.

Когда Фрейд изобрел и разработал психоанализ, он был известен как «лекарство с помощью разговора». Клиническая теория Фрейда возникла из идеи просвещения о том, что разум может заменить суеверия и предрассудки. Собственная теория лечения Фрейда эволюционировала от словесного и аффективного катарсиса травмы к тому, чтобы сделать бессознательное сознательным и, наконец, позволить разуму и мысли модулировать необузданную страсть.Но все это время слова оставались основным способом передачи мысленного содержания от одного человека к другому.

Большая часть работы клинических психоаналитиков сегодня сосредоточена на словах. «Говори все, что приходит в голову» остается «основным правилом» психоанализа. Мы обнаруживаем, что, применяя язык и слова к неартикулированному опыту, создавая повествование, пациент обретает большую свободу, творческий подход и легкость. Однако даже у пациентов с навыками вербальной речи есть много переживаний, которые закодированы до того, как у ребенка появились слова, и которые даже после того, как мы овладеем языком, регистрируются в нашем мозгу невербальными способами.Большая часть психоаналитической теории со времен Фрейда была посвящена раннему развитию, пониманию и лечению довербальных или невербальных переживаний и патологий.

Один из самых поэтичных современных психоаналитических писателей, Кристофер Боллас, особенно интересуется тем, что он называет «бессловесным элементом опыта». Боллас пишет о «немыслимом известном» — о том, что мы знаем, но еще не «думали». Встречи с «неизвестным известным» происходят в повседневных событиях, а не только в кабинете психоаналитика.

Я надеюсь продемонстрировать, как мое собственное знакомство с картинами Эгона Шиле стало мостом к тому «немыслимому известному». Изображения Шиле позволили мне сформулировать определенные аспекты опыта, который мои пациенты «знали», но не могли придумать или выразить. Образы художника помогли мне начать словесный разговор об этих ранних и недоступных иным образом аспектах жизни моих пациентов. Изображения служили порталом и, в конечном итоге, языком.

Серия «Мертвая мать»

В 1908 году Шиле написал Мадонна с младенцем (рис.1), который предвещает появление первой картины умершей матери двумя годами позже. Живя своей структурой и выражением, темноволосая Мадонна обвила черными руками голову своего ребенка, почти схватив его за шею. Она излучает зловещую, пугающую, анти-материнскую ауру. Напротив, ее пухлый светлокожий ребенок выглядит крепким, если не особенно счастливым, будучи заперт на коленях своей жуткой, смертоносной матери.

В Dead Mother I , 1910, (рис. 2), младенец окружен как черной пеленой, так и костлявой, лишенной плоти рукой его матери.Ребенок ярко окрашен — можно почти представить, как под его кожей течет красная кровь. Его глаза светятся. Вокруг него и на нем — бледная, изможденная, подавленная, исхудавшая мать, крепко обнимающая его без всякой радости. Ее рот приоткрывается, глаза безжизненные и пустые. Ее тонкие волосы добавляют третий слой кольцевой связки. Положение ребенка и форма черной одежды внутриутробны. Младенец заперт в тесноте, окруженный мертвечиной. Видимого выхода нет.

Рисунок 1
Мадонна и Младенец , 1908

Рисунок 2

Мертвая мать I 19104 909 909

Мертвая мать II (рис. 3), написанная годом позже в 1911 году, также называется Рождение гения . Мы можем только предположить, что Шиле относится к себе с присущей ему грандиозностью.Мать выглядит более мертвой, чем на предыдущей картине, а ребенок полон беспокойства, изо всех сил пытаясь вырваться из ее мертвой хватки. Чрево, как пространство, превратилось в зловещий родовой канал. Выражение лица ребенка выражает ужас и отчаяние.

В картине «Мать и дитя » (рис. 4), написанной в 1912 году, страх младенца не утихает. Из-за использования цвета мать не выглядит полностью «мертвой». Кажется, она слишком крепко сжимает ребенка, чуть не задушив его.


Рис. 3
Мертвая мать II ( Рождение гения ), 1911


Рис.

Последний раз тема мертвой матери появлялась на картине 1915 года: Мать с двумя детьми (рис.5). Ее похожее на труп лицо, изможденное и серое, указывает на то, что мы снова встречаемся с мертвой матерью. Двое ее детей, ярко одетые, имеют яркие лица и здоровые тела. Одеяла вокруг них теперь ярко-оранжевые, а не черные и угольно-угольные, как на предыдущих фотографиях. Кроме того, детей размещают на расстоянии вытянутой руки от мертвой матери, и один из них тянется к ней.

Физическое расстояние между детьми и их матерью, вероятно, отражает психологический прогресс Шиле в направлении отделения от удушающего внутреннего психического присутствия, которое он изображал как мертвую мать.В одежде двух детей используются красочные геометрические узоры венской школы сепаратизма, что, возможно, олицетворяет искусство и его жизненно важную роль как силы, которая позволила Шиле достичь автономии и обособленности.

Между 1908 и 1915 годами мы видим значительные свидетельства психологического роста Шиле, «проработки», как говорят психоаналитики, его страха перед мертвой матерью и возрастающей личной индивидуализации.

Шиле написал поразительный групповой портрет Семья в 1918 году (рис.6), последний год его короткой жизни. Каждая из трех фигур выглядит живой, о чем свидетельствует их осанка, здоровый вид, крепкая мускулатура и телесный тон. Тем не менее, между ними существует небольшая связь, если таковая имеется. Каждый смотрит в отдельном направлении, и нет никакого охвата или удержания. Более ранние картины предполагают, что Шиле воспринимал близость как убийственную. Поэтому для него психологическое здоровье, представленное этими определенно живыми фигурами, требует значительной отчетливости и удаленности от других.

В серии Dead Mother Шиле, кажется, борется с двумя проблемами: 1) отделение от поглощающей матери, изображаемое нарастающей физической дистанцией и автономией; 2) опыт матери, которая скорее дает смерть, чем заботу.

Рисунок 5
Мать с двумя детьми , 1915

Рисунок 6
Семья 19184 9907 художник заражает аналитика

Через некоторое время после того, как я впервые увидел картины Шиле, в моей голове начали появляться образы мертвой матери, когда я занимался клинической психоаналитической работой.Психоаналитики обучены обращать очень пристальное внимание на такие психические явления — наши ассоциации и особенно на любые странности или новизны в наших мыслях. Мы используем содержание наших собственных ассоциаций как ключ к пониманию зачастую невысказанной и невыразимой душевной жизни наших пациентов.

Итак, я спросил себя, что происходит с моими пациентами, что, возможно, иллюстрируют изображения Шиле. Я впервые заметил, что изображения Dead Mother I (рис. 2) появлялись, когда я работал с пациентами, матери которых, по моей оценке, имели тяжелые пограничные расстройства личности.Суровая пограничная мать испытывает трудности с поддержанием постоянных эмоциональных переживаний других, регулированием своего эмоционального состояния и ясным мышлением. Она имеет тенденцию иметь чрезмерное количество гнева и деструктивных импульсов, направленных на себя и других, и переходит от взгляда на кого-то как на хорошее, на все плохое. Она широко использует проекцию, избавляя себя от невыносимых состояний чувств, вытесняя их в другое.

Пограничная мать непредсказуемо отдаляется от своего ребенка, теряется в собственной идиосинкразической логике, кувыркаясь аффектами, подавленным мышлением и параноидальными идеями.Ее ребенок испытывает горе, одиночество, гнев и депрессию и часто испытывает чувство вины из-за предполагаемой вины за уход матери. В то же время, когда она склонна к внезапному эмоциональному исчезновению и ненавидит разлуку, пограничная мать обычно очень привязана к своему ребенку, испытывая сильную любовь, но фактически сливаясь с ним как «собственность». Я считаю, что фотографии Шиле прекрасно отражают внутреннее переживание пограничной матери. У малыша наблюдаются признаки депрессии, беспокойства, а также удушья.Поза матери ласковая, но она лишена привязанности.

Меня поразил тот факт, что эти образы специально пришли ко мне, когда мои пациенты рассказывали о событиях, которые натолкнули меня на мысль, что их матери действительно хотели их смерти. Иногда это проявлялось в абсолютной неспособности матери видеть ребенка, мою пациентку, как человека со своей индивидуальностью, потребностями и жизнью. Но одновременно я чувствовал запах чего-то более зловещего, более ужасного и приходил к эмоциональному выводу, редко связанному с чем-то большим, чем образы и чувства во мне, что эта конкретная мать в данном случае действительно хотела, чтобы ребенок, моя пациентка, умер. .

Я проиллюстрирую этот момент некоторыми клиническими эпизодами. Одна пациентка всегда воспринимала свою мать как любящую клаустрофобию, обычно поддерживающую, если эмоционально неспособную. Мать идеализировала ее и настаивала на том, что она красива, гениальна. Эти комплименты парадоксальным образом наполнили мою пациентку депрессией и ужасом. В ключевом сне пациентка создала образ матери как разрушительного торнадо, от которого она должна сжаться до безликой капли, похожей на замазку, чтобы выжить.В другом сне похожее на ведьму существо преследовало ее через сад скульптур с сильным намерением убить.

Другая пациентка, девочка с нарушением обучаемости, упорно работала, чтобы улучшить успеваемость в школе, а также повысить самообладание и независимость. Чем лучше она это делала, тем больше ее мать насмехалась и нападала на нее за глупость и насмехалась над ее предсказанием будущего у Венди.

Третий пациент боролся с последствиями очень тяжелого детства, травмы, от которой ее мать не смогла защитить ее.У нее были приступы депрессии, с которыми она доблестно боролась. Однажды, во время особенно тяжелого периода депрессии, она пошла домой к своей матери, которая украсила дом для «вечеринки по поводу депрессии», настаивая на том, что пытается подбодрить мою пациентку, и она должна лучше относиться к этому.

Возможно, это не похоже на поистине убийственные моменты, но я считаю, что они отражают микробиологические убийства души. В каждых отношениях ребенок психологически активно уничтожается; ее существо отмечается, а затем измельчается.

Я думаю, Шиле изображал именно такие отношения матери и ребенка. Но Шиле изобразил мертвых, матери и живых ребенка, а не живую мать и убитого ребенка. На пути к моему подсознанию образ снова превратился в мертвого ребенка или ребенка, которому угрожали, и матери-убийцы. Этот тип переворота на самом деле не является досадным противоречием для психоаналитика, поскольку мы привыкли думать о ментальных репрезентациях отношений, мыслей и образов в бессознательном как о очень изменчивых.В бессознательном роли убийцы и убитого взаимозаменяемы.

Вот еще одна интересная версия проблемы взаимоотношений. Иногда пограничная мать может ощущать себя только живой со своим ребенком — только жизненная сила ребенка заставляет ее существовать. Если ребенок удаляется от нее, пытается участвовать в нормальных процессах разделения и индивидуации, у нее не будет возможности поддерживать свою жизнь. Неудивительно, что мать приходит в ярость и становится разрушительной, когда ребенок отчаянно пытается отделиться в Dead Mother II (рис.3).

Я заметил у этих пациентов одно интересное явление. Когда я упоминал, часто с некоторой страстью, что их мать, казалось, была полна решимости их уничтожить или была предана убийственному отрицанию их существования, их реакция была плоской, бесстрастной и, как ни странно, безреактивной. Лица детей в Dead Mother I (рис. 2) и в Mother with two Children (Fig. 5) отражают эту странную психическую инерцию.

Понятно, что у этих пациентов двойственное отношение к близости.Они не хотят подходить слишком близко к другим людям, на заднем плане скрывается образ их деструктивной или душащей мертвой матери. Фигуры Шиле на его более поздних картинах крепкие, здоровые и родственны другим, но они находятся на расстоянии вытянутой руки. Мои пациенты тоже, хотя и искренне способны любить и часто отчаянно нуждаются в близости, иногда испытывают потребность в заверениях в том, что они всегда могут уйти от других и перегруппироваться.

Мои пациенты, воспитанные матерями, находившимися в строго пограничном состоянии, сталкивались и усваивали странные формы родства и несвязанности.Они воспринимали само свое существование и реальность как сомнительные, а разлука и рост были предательской угрозой для любви и поддержки. Нередко им трудно чувствовать себя живыми. О них заботились матери, которые временами были действительно противниками матери, с чертами, прямо противоположными тем, которые были отнесены к материнскому идеалу. В мифологии и фольклоре анти-мать — это ведьма, сирена или ребенок, ворующий демона. Поразительные и тревожные мертвые матери Шиле добавляют еще одно лицо к фольклору анти-матери и углубляют наше понимание страданий этих людей.

Я хотел бы завершить психоаналитическую интерпретацию серии «Мертвая мать» признательностью за способность Шиле изобразить внутрипсихические изменения и развитие от состояния опустошительной тревоги и вовлеченности к здоровой индивидуации. Это тот вид изменений, к которому стремятся аналитики со своими пациентами. Взгляд на трансформацию личности Шиле из пойманного в ловушку младенца, опутанного смертью ( Мертвая мать I и II, , рис. 2, 3), в крепкого и дифференцированного молодого человека, относящегося к другим ( Семья , рис.5), действительно вдохновляет. Если бы он прожил дольше, возможно, фигуры в его следующем изображении семьи осмелились бы соединиться друг с другом на более глубоком уровне.

Note

Поскольку в этом журнале рассматривается взаимосвязь искусства и медицины, я сделаю небольшое отступление об искусстве Шиле, чтобы поделиться некоторыми из моих неожиданных медицинских предположений.

Эгон Шиле родился в 1890 году в Австрии в семье среднего достатка, он был третьим из четырех детей. Его отец работал провинциальным железнодорожным служащим, который заразился сифилисом примерно во время женитьбы в 1879 году и в конце концов скончался от болезни в 1905 году, когда Эгону было 15 лет.

Мари, матери Шиле, на момент замужества с Адольфом было всего 17 лет. У нее был один выкидыш или мертворождение в каждый из трех первых лет их брака. Наконец, живая дочь Эльвира родилась в 1883 году, но умерла в возрасте 10 лет от врожденного сифилиса. Мелани родилась в 1886 году и прожила нормальную жизнь. Эгон родился в 1890 году и прожил до своей смерти в 1918 году во время эпидемии гриппа. Герти, младшая сестра, родилась в 1894 году и дожила до преклонного возраста.

Очевидно, мать должна была заразиться сифилисом от Адольфа — хотя об этом не упоминается в биографических материалах Шиле — и ее инфекция, по-видимому, была особенно опасной в течение первых 5-10 лет ее брака, в результате чего еще три роды и заражение Эльвиры.В учебнике медицины Сесила говорится, что беременные женщины могут передать болезнь плоду после многих лет латентной фазы, но особенно в течение первых пяти лет инфицирования матери. В нем говорится, что «невылеченная материнская инфекция может привести к мертворождению, неонатальной смерти, недоношенности или синдромам раннего или позднего врожденного сифилиса».

Проявления поражения мозга при позднем врожденном сифилисе включают психиатрические симптомы, такие как грандиозность и психоз, бредовое возбуждение и недостаток понимания.Биографические материалы о юности Шиле отражают причудливую грандиозность. Например, Джейн Каллир вспоминает, что когда подросток Эгон входил в комнату, он говорил: «Дай дорогу Божеству». А вот и божественность ».

Физические маркеры врожденного сифилиса были точно описаны в медицинской литературе XIX века и, вероятно, хорошо известны образованной публике. Некоторые из этих маркеров включают аномальное развитие костей, в том числе выступающие лобные кости во лбу, углубление переносицы (седловидный нос), слабое развитие верхней челюсти (верхняя челюсть), выгнутые наружу голени (саблевидные голени), широко распространенные. расставленные и зазубренные верхние центральные резцы, заостренные как отвертка.

Работы Шиле содержат бесчисленное количество автопортретов.

Рисунок 7
Обнаженный автопортрет, Гримасничая, 1910

Фигурка 8
Стоящий мальчик
9017

Рисунок 9
Эгон Шиле стоит перед зеркалом, 1916

На рисунке 7 лоб, челюсть и нос указывают на врожденные сифилитические симптомы выраженной лобной кости, и «седловидный нос».

На рисунке 8 Шиле снова изображает поразительную деформацию «седловидного носа», а также резкие очертания большеберцовой кости и грудины, что указывает на другие костные стигматы болезни.

На этой фотографии Шиле (рис. 9), сделанной в 1916 году, виден выступающий лоб и вдавленная переносица. На фотографии также изображена озабоченность Шиле изображением своего тела — тема, которая явно пронизывает его картины.

Я полагаю, что у Шиле мог быть врожденный сифилис, возможно, это объясняется экстравагантностью эротизма и грандиозности его работ.Возможно, он думал о своей матери как о дарителе смерти, а не жизни. Это повышает вероятность того, что серия «Мертвая мать» имела исторические или биографические, а не психологические корни. Очевидно, что эти два понятия не исключают друг друга. Я действительно верю, что Шиле нарисовал себя так, как будто у него были стигматы врожденного сифилиса, независимо от того, было ли у него настоящее заболевание.


PRUDENCE L. GOURGUECHON , MD, занимается психоанализом, психиатрией и психоаналитическими консультациями для предприятий, некоммерческих организаций и юристов в Чикаго.Она нынешний президент Американской психоаналитической ассоциации.

Выделено на фронтисписе Осень 2012 — Том 4, Выпуск 4 и Зима 2009 — Том 1, Выпуск 2
Зима 2009 | Разделы | Художественные эссе

Скорбь после, часть II: Скорбь о смерти обеспокоенной или отсутствующей матери

Когда ваша мать умирает до того, как у вас появляется шанс исцелиться от ран детства, это кажется далеким от недолгой и преодолимой утраты.Вы можете почувствовать себя втянутыми в депрессию, которая кажется бесконечной и повторяющейся, и которую трудно избавиться. Кажется, что в каждых новых отношениях или в каждой новой возможности чего-то не хватает.

Возможно, вы даже почувствуете, что оплакиваете то, чего у вас никогда не было. Матери, какими бы замечательными они ни были, не могут быть безупречно внимательными к своим детям. Нередко лица, осуществляющие первичный уход, недоступны или заняты, например, из-за проблем с психическим здоровьем, травм, тюремного заключения или экономической нехватки.Так что же происходит с ребенком матери, который отсутствует или недоступен, чья мать затем умирает, не оставляя шансов на примирение и исправление?

Джой, чья мать страдала психическим заболеванием и умерла от самоубийства, когда Джой было 18 лет, рассказывает о том, как она росла с недоступной и озабоченной матерью, которая умерла прежде, чем они смогли вместе стать взрослыми. «Моя мама отсутствовала, когда я рос. Через много лет после ее смерти я понял, что мой процесс горя отличался от других людей, поскольку моя настоящая мать не была той фигурой матери, которой я чувствовал недостаток.Думаю, я оплакивал отсутствие, оплакивал отсутствие. Эта часть моего исцеления была для меня важнее, чем оплакивание фактической смерти моей настоящей матери ».

Из-за недостатка внимательного ухода за ребенком Джой нашла других людей, чтобы восполнить это отсутствие. «С самого детства я смотрела на других матерей и хотела их. Моя мама часто возражала, когда у меня возникали проблемы: «Что я буду с тобой делать?» Я говорил ей: «Отправьте меня в дом [моей подруги] Эммы» с серьезным лицом.На самом деле я бы предпочел, чтобы мама Эммы опекала меня, а не свою.

Шари, мать которой заболела нейродегенеративным заболеванием, когда Шари было 15 лет, и умерла много лет спустя, замечает свою сверхбдительность, когда дело доходит до заботы о своих нуждах. «Я чувствую чрезмерную ответственность за свой жизненный выбор и за свои отношения с другими людьми, как будто я должен уметь справляться с жизнью самостоятельно. Из-за этого может быть трудно полагаться на людей или впускать людей, которые могут обо мне позаботиться.Я постоянно учусь тому, как быть более открытым с другими людьми и меньше избегать отношений ».

Часто бывает чувство повышенной бдительности у людей, чьи основные опекуны были эмоционально недоступны для них в период их развития. В случае Шари ее мать физически умерла, что укрепляет ее веру в то, что она не может рассчитывать на то, что другие будут рядом с ней, потому что они могут умереть или иным образом бросить ее. Это двойной удар по ребенку, когда происходит эмоциональная смерть от небрежной или озабоченной матери, а затем мать фактически умирает физически.

Дети умерших или отсутствующих родителей могут испытывать своего рода депрессию, напоминающую длительный процесс оплакивания. Психоаналитик Андре Грин много писал о том, как люди оплакивают потерю своей матери, даже когда мать еще жива физически. В сборнике эссе под названием «Мертвая мать», названном в честь статьи Грина, аналитик Арнольд Моделл пишет: «Грин думает о синдроме мертвой матери как о метафорическом аналоге траура; он дает понять, что пациентка реагирует не на потерю матери, а на ее утрату.Он считает, что ребенок действительно ощущает отсутствие матери, как мать в трауре. Затем ребенок начинает скорбеть вместе с матерью, не зная, о чем она скорбит. Моделл цитирует Грина: «Существенной характеристикой этой депрессии является то, что она происходит в присутствии объекта, который сам поглощен тяжелой утратой». По сути, когда ваша мать озабочена и эмоционально «мертва», но все еще жива и дышит, вы начинаете учиться горевать из-за отсутствия положительного эмоционального питания — или «недостатка», как описывала Джой.

Когда я писал о погибших матерях на фоне недавней стрельбы в ночном клубе Pulse в Орландо, Флорида, я думал о том, что происходит, когда люди, находящиеся в этом постоянном состоянии утраты, снова сталкиваются со смертью и утратой. Для людей, которые уже потеряли близкого человека до смерти и которые думают о смерти каждый день, когда смерть повторяется, возникает жуткий и болезненный отзвук горя, траура и ужаса, как приливная волна, которая рискует сметать все, что вы построили. в море.

Но в устойчивости есть кое-что замечательное. Мы не просто подчиняемся внешнему миру, наша идентичность формируется другими людьми вне нас. У нас также есть собственное агентство и свои желания. Пока мы можем продолжать учиться любить и жить с энергией и радостью, есть надежда на процветающую и яркую жизнь. Для людей, чьи семьи плохо поддерживают или которые довольно долгое время жили в трауре, очень важно наладить прочные связи с людьми и обществом, с которыми вы чувствуете себя нужными, уважаемыми и любимыми.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *